Том II. Полное собрание сочинений в 15 томах

Источник: Чернышевский Н. Г. Предисловие к третьему изданию „Эстетических отношений искусства к действительности“ // Чернышевский Н. Г. Полное собрание сочинений : В 15 т. М. : Гослитиздат, 1949. Т. 2. С. 119–126.

ЭСТЕТИЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ ИСКУССТВА К ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ

(ПРЕДИСЛОВИЕ К ТРЕТЬЕМУ ИЗДАНИЮ)¹

В сороковых годах большинство образованных людей в России живо интересовалось немецкой философией; лучшие наши публицисты передавали русской публике, насколько то было возможно, идеи, господствовавшие тогда в ней. Это были идеи Гегеля и его учеников.

Теперь в самой Германии остается мало последователей Ге­геля; тем меньше остается их у нас². Но в конце сороковых и в начале пятидесятых годов его философия владычествовала в на­шей литературе. Почти все люди просвещенного образа мыслей сочувствовали ей, насколько знали ее из неполных изложений ее нашими публицистами³. Немногие, имевшие привычку читать фи­лософские книги на немецком языке, были в своих кружках разъяснителями того, что не досказывалось в печатных русских изло­жениях ее; этих комментаторов слушали жадно, они пользовались глубоким уважением своих любознательных знакомых. При жизни Гегеля единство образа мыслей поддерживалось между его учени­ками личным его авторитетом. Но уже и при нем появлялись в не­мецкой философской литературе исследования, в которых излага­лись выводы из основных его идей, или умалчиваемые, или в случае крайней надобности даже порицаемые им. Важнейшим из таких исследований было анонимное сочинение «Мысли о смерти и бессмертии» («Cedanken uber Tod and Unsterblichkeit»)⁴. Оно было напечатано в 1830 году, за год до смерти Гегеля. Когда умер авторитетный учитель, одинаковость мыслей у массы его по­следователей стала ослабевать, и в 1835 году, по поводу издания трактата Штрауса «Жизнь Иисуса» («Das Leben Jesu») ⁵, школа Гегеля распалась на три отдела: некоторые остались верны си­стеме осторожного либерализма своего учителя; важнейшими из них были Мишелет и Розенкранц; они образовали отдел, который получил название центра; довольно многие стали открыто выска­

119

зывать мнения решительно прогрессивные; сильнейшим предста­вителем этого направления был Штраус; он и шедшие вместе с ним философы образовали левую сторону гегелевской школы; очень многие ученики Гегеля были шокированы резкостью их мне­ний, в особенности выводами экзегетики ⁶. Штрауса, и в полемике с левой стороной отбросили все те прогрессивные элементы, кото­рые были соединены с консервативными в системе Гегеля; эта многочисленная группа составила правую сторону. Центральная партия старалась смягчить полемику правой стороны с левою, но это оказалось невозможным; они, идя каждая своим направле­нием, отходили все дальше и дальше одна от другой, и перед тем временем, когда политические события 1848 года ⁷ дали массе не­мецкой публики интересы, перед которыми утратили важность философские споры, разрыв между левой и правой сторонами гегельянцев произвел тот результат, что большинство философов правой стороны уже держалось только терминологии Гегеля, из­лагая посредством ее идеи XVIII века, а большинство мыслителей левой стороны влагало в рамки гегелевской диалектики содержание, более или менее сходное с так называемой философией энциклопедистов⁸.

Автор «Мыслей о смерти и бессмертии», Людвиг Фейербах, занимался несколько лет трудами по истории новой философии. Вероятно, они содействовали тому, что понятия его приобрели широту, далеко переходившую обычный круг идей немецкой фи­лософии, развившейся после Канта. Левая сторона гегелевской школы считала его своим. Он сохранял часть гегелевской терминологии. Но в 1845 году, в предисловии к Собранию своих сочи­нений, он уже говорил, что философия отжила свой век, что ее место должно быть занято естествознанием. Делая обзор тех фазисов развития, которые проходила его мысль, и показывая при каждом из них, почему она не остановилась на нем, признала его устаревшим и перешла к следующему, он, по изложении основных идей последних своих трудов, говорит: «Но и эта точка зрения не устарелая ли?» и отвечает: «К сожалению, да, да!» Leider, leider! Это заявление, что он считает устаревшими и такие свои труды, как «Сущность религии» («Das Wesen der Religion»)⁹, основывалось на надежде, что скоро явятся натуралисты, способные заменить философов в деле разъяснения тех широких воп­росов, исследование которых было до той поры специальным за­нятием мыслителей, называвшихся философами.

Оправдалась ли надежда Фейербаха хотя теперь, больше чем через 40 лет после того, как была высказана? — вопрос, которого я не буду разбирать. Мой ответ на него был бы грустный.

Автор брошюры, к третьему изданию которой пишу я преди­словие, получил возможность пользоваться хорошими библиоте­ками и употреблять несколько денег на покупку книг в 1846 году. До того времени он читал только такие книги, какие можно до­

120

ставать в провинциальных городках, где нет порядочных библио­тек. Он был знаком с русскими изложениями системы Гегеля, очень неполными. Когда явилась у него возможность ознако­миться с Гегелем в подлиннике, он стал читать эти трактаты. В подлиннике Гегель понравился ему гораздо меньше, нежели ожидал он по русским изложениям. Причина состояла в том, что русские последователи Гегеля излагали его систему в духе левой стороны гегелевской школы. В подлиннике Гегель оказывался более похож на философов XVII века и даже на схоластиков, чем на того Гегеля, каким являлся он в русских изложениях его системы. Чтение было утомительно по своей явной бесполезности для сформирования научного образа мыслей. В это время случай­ным образом попалось желавшему сформировать себе такой об­раз мыслей юноше одно из главных сочинений Фейербаха ¹⁰. Он стал последователем этого мыслителя; и до того времени, когда житейские надобности отвлекли его от ученых занятий, он усердно перечитывал и перечитывал сочинения Фейербаха.

Лет через шесть после начала его знакомства с Фейербахом представилась ему житейская надобность ¹¹ написать ученый трактат. Ему казалось, что он может применять основные идеи Фейербаха к разрешению некоторых вопросов по отраслям зна­ний, не входившим в круг исследований его учителя.

Предметом трактата, который нужно было ему написать, дол­жно было быть что-нибудь относящееся к литературе. Он взду­мал удовлетворить этому условию изложением тех понятий об искусстве, и в частности о поэзии, которые казались ему выводами из идей Фейербаха. Таким образом, брошюра, предисловие к ко­торой пишу я, — попытка применить идеи Фейербаха к разреше­нию основных вопросов эстетики.

Автор не имел ни малейших притязаний сказать что-нибудь новое, принадлежащее лично ему. Он желал только быть истол­кователем идей Фейербаха в применении к эстетике.

Странную несообразность с этим представляет то обстоятель­ство, что во всем его трактате ни разу не упоминается имя Фей­ербаха. Дело объясняется тем, что это имя было тогда невоз­можно употреблять в русской книге. У автора нет и имени Ге­геля, хотя он постоянно полемизирует против эстетической теории Гегеля, продолжавшей господствовать тогда в русской литера­туре, но излагавшейся уже без упоминаний о Гегеле. Это имя тоже было неудобно тогда для употребления на русском языке ¹².

Из трактатов по эстетике лучшим считался тогда обширный и очень ученый труд Фишера «Эстетика, или наука прекрасного» («Aesthetik, oder Wissenschaft der Scshnen»). Фишер был гегелья­нец левой стороны, но имя его не принадлежало к числу не­удобных, потому автор называет его, когда имеет необходимость сказать, против кого же полемизирует он; и когда надобно при­водить подлинные слова какого-нибудь защитника опровергаемых

121

автором эстетических понятий, он делает выписки из «Эстетики» Фишера. «Эстетика» самого Гегеля в то время была устарелой по фактическим подробностям; в этом состояла причина предпочте­ния, которое отдавалось тогда «Эстетике» Фишера, труду в то время еще новому, свежему. Фишер — мыслитель довольно силь­ный, но сравнительно с Гегелем он пигмей. Все его отступления от основных идей «Эстетики» Гегеля — порча их. Впрочем, те места, которые приводит автор, излагают идеи Гегеля без всяких пе­ремен.

Прилагая основные идеи Фейербаха к разрешению эстетиче­ских вопросов, автор приходит к системе понятий, находящихся в совершенном противоречии с эстетической теорией, которой дер­жится Фишер, гегельянец левой стороны. Это соответствует от­ношению философии Фейербаха к философии Гегеля даже в том ее виде, какой получила она у мыслителей левой стороны школы Гегеля. Она нечто совершенно иное, чем метафизические системы, самой лучшей из которых в научном отношении была гегелевская. Родство содержания исчезло, осталось только употребление неко­торых терминов, общих всем немецким системам философии с Канта до Гегеля. Мыслители левой стороны школы Гегеля ви­дели у Фейербаха, по достижении им самостоятельности, такие желания относительно общественного быта, которые были и у них самих, как и у огромного большинства просвещенных людей того времени; поэтому они считали его своим. До 1848 года не была замечаема ими коренная разница его образа мыслей от их поня­тий. Она обнаружилась различием взгляда на события весны 1848 года в Германии ¹³. Переворот, происшедший в конце февраля во Франции, ободрил партию реформы в Германии: ей показа­лось, что масса немецкого народа сочувствует ее стремлениям, и в первых числах марта она при одобрении массы горожан захва­тила власть в Бадене, Вюртемберге, в мелких государствах За­падной Германии; несколькими днями позднее произошел пере­ворот в Австрии: Венгрия получила независимость от венского правительства. Через неделю после переворота в Вене произошел переворот в Берлине. Партия реформы получила уверенность, что не только правительства второстепенных и мелких немецких госу­дарств, сформированные из ее местных вождей, будут помогать исполнению ее желаний, но и австрийское и прусское правитель­ства, составленные теперь из людей более или менее либерального образа мыслей и патриотического направления чувств, или будут помогать ей, или, по крайней мере, повиноваться ее требованиям. В конце марта собрался во Франкфурте, столице прежней немец­кой империи, многочисленный съезд представителей либеральной партии. Они объявили свое собрание (форпарламент, предвари­тельный парламент) имеющим власть и обязанность сделать рас­поряжения о созвании немецкого парламента («национального собрания»), контролировать действия заседавшего во Франк­

122

фурте немецкого сейма, состоявшего по старому устройству из уполномоченных от немецких правительств, и принимать меры, необходимые для того, чтобы все немецкие правительства, в том числе и прусское и австрийское, повиновались этому сейму, поста­новляющему решения, диктуемые форпарламентом. Действи­тельно, все правительства повиновались, даже и прусское и австрийское повиновались форпарламенту и немецкому сейму, над которым владычествовал он. По всей территории учрежденной в 1815 году федерации государств, называвшейся Немецким сою­зом, были произведены выборы депутатов в немецкий парламент, который соберется во Франкфурте и установит новое государ­ственное устройство Германии, обратит ее из федерации госу­дарств, Staatenbund, в «федеративное государство», Bundesstaat. Национальное собрание (как назывался этот немецкий парламент) открыло 18 мая свои заседания во Франкфурте; все правительства признали его власть. Оно 14 июня выбрало временным правите­лем Германии эрцгерцога Иоанна, дядю австрийского императора, передавшего ему временное управление Австрией. Он привел в по­рядок австрийские дела, приехал во Франкфурт и 12 июля принял на себя управление Немецким союзом. Не только австрийское, но и прусское правительство признало его власть. Немецкое на­циональное собрание занималось составлением конституции не­мецкого союзного государства. Повидимому, исполнялись на­дежды немецкой партии реформ.

Вся левая сторона гегелевской школы деятельно участвовала в событиях, имевших своим результатом созвание немецкого на­ционального собрания, повиновение немецких правительств ему, учреждение временного центрального правительства и повинове­ние всех частных немецких правительств ему.

Фейербах не принял никакого участия ни в агитации, которая привела к этим успехам, ни в совещаниях немецкого националь­ного собрания. Этим он навлек на себя порицания. Когда дело кончилось падением всех надежд партии реформ, он сказал, что с самого начала предвидел полную неудачу, потому и не мог уча­ствовать в деле, которое считал с самого начала не имеющим ни­каких шансов успеха. Программа партии реформ была, по его мнению, непоследовательна, силы партии реформ были недоста­точны для преобразования Германии, надежды ее на успех фанта­стичны. Когда он высказал это мнение, оно уже казалось справед­ливым огромному большинству просвещенных людей в Германии. Если б он стал оправдываться раньше, то к несправедливому по­рицанию прибавилось бы справедливое, что заявлением своего мнения он ослабил партию реформ. Потому он молча выносил упрек в недостатке смелости, в холодности к благу нации. Теперь дело партии реформ было окончательно проиграно, и оправда­нием своего образа действий он уже не мог повредить ей.

Различие его взгляда на политические события весны 1848 го­

123

да от взгляда левой стороны гегелевской школы соответствовало различию его системы философских убеждений от тех мыслей; которых держалась она. Философский образ мыслей учеников Гегеля, составивших по его смерти левую сторону гегельянства, был недостаточно последователен, сохранял слишком много фантастических понятий, или принадлежавших специально си­стеме Гегеля, или общих ей со всеми метафизическими системами немецкой философии, начиная с Канта, который, восставая против метафизики, сам погружался в нее глубже предшествовавших ему и опровергаемых им немецких философов школы Вольфа. Вместе с тем философы левой стороны гегелевской школы были недостаточно разборчивы в усвоении себе тех взглядов специали­стов по естествознанию и по общественным наукам, которые каза­лись прогрессивными; вместе с научной истиной они брали из этих специальных трактатов много ошибочных теорий. Эти сла­бые стороны образа мыслей философов левой стороны гегельян­ства с наибольшей резкостью проявляются в трудах Бруно Бау­эра, того из ее деятелей, который был умом сильнее всех других, кроме Штрауса. Он несколько раз переходил от одной крайности к другой и, например, начав осуждением экзегетической критики Штрауса за ее разрушительность, сам через несколько времени написал экзегетический трактат, сравнительно с которым экзеге­тика Штрауса оказывалась консервативной (теорию мифа, кото­рой держался Штраус, Бруно Бауэр заменил теорией личного авторского произвола) ¹⁴;потому его труды, свидетельствующие об очень большой силе ума, не приобрели такого влияния на мысли рассудительных людей, как труды Штрауса, всегда оста­вавшегося человеком рассудительным.

Постоянно работая над улучшением своих понятий, Штраус привел их, наконец, в систему, которую изложил в трактате «Ста­рая вера и новая вера» («Der alte und der neue Glaube»). Эта книга вышла в 1872 году. Повидимому, Штраус предполагал тогда, что совершенно очистил свои понятия от метафизических элементов. Так показалось и большинству образованных людей в Германии. На самом деле, он, принимая все выводы естествознания, сохра­няет в своих мыслях довольно много метафизических элементов; а теории натуралистов принимает слишком неразборчиво, не имея силы различить в них недоразумения от научной истины.

Фейербах был не таков; его система имеет чисто научный ха­рактер.

Но вскоре после того, как он выработал ее, болезнь ослабила его деятельность. Он был еще не старик, но уже чувствовал, что у него не достанет времени изложить сообразно с основными на­учными идеями те специальные науки, которые оставались тогда и остаются до сих пор ученой собственностью так называемых философов, по неподготовленности специалистов к разработке ши­роких понятий, на которых основывается решение коренных во-

124

просов этих отраслей знания. (Если называть эти науки старыми их именами, то главные из них: логика, эстетика, нравственная философия, общественная философия, философия истории). Потому-то в предисловии к собранию своих сочинений в 1845 году он уж говорил, что его труды должны быть заменены другими, но что у него уже нет сил произвести эту замену. Этим чувством объясняется его печальный ответ на вопрос, который он предла­гает себе: «Не устарела ль и нынешняя твоя точка зрения? К сожалению, да, да!» Leider, leider! Действительно ль устарела она? Разумеется, да, в том смысле, что центр исследований о наи­более широких вопросах науки должен быть перенесен из области специальных исследований о теоретических убеждениях народных масс и об ученых системах, построенных на основании этих про­стонародных понятий, в область естествознания¹⁵. Но этого не сделано до сих пор. Те натуралисты, которые воображают себя строителями всеобъемлющих теорий, на самом деле остаются уче­никами, и обыкновенно слабыми учениками, старинных мысли­телей, создавших метафизические системы, и обыкновенно мысли­телей, системы которых уже были разрушены отчасти Шеллингом и окончательно Гегелем. Достаточно напомнить, что большинство натуралистов, пытающихся строить широкие теории законов дея­тельности человеческой мысли, повторяют метафизическую тео­рию Канта о субъективности нашего знания, толкуют со слов Канта, что формы нашего чувственного восприятия не имеют сходства с формами действительного существования предметов, что поэтому предметы, действительно существующие, и действи­тельные качества их, действительные отношения их между собою не познаваемы для нас, и если бы были познаваемы, то не могли бы быть предметом нашего мышления, влагающего весь материал знаний в формы, совершенно различные от форм действительного существования, что и самые законы мышления имеют лишь субъективное значение, что в действительности нет ничего такого, что представляется нам связью причины с действием, потому что нет ни предыдущего, ни последующего, нет ни целого, ни частей, и так далее, и так далее. Когда натуралисты перестанут говорить этот и тому подобный метафизический вздор, они сделаются спо­собны выработать и, вероятно, выработают, на основании естество­знания, систему понятий более точных и полных, чем те, которые изложены Фейербахом. А пока лучшим изложением научных понятий о так называемых основных вопросах человеческой любо­знательности остается то, которое сделано Фейербахом ¹⁶.

Автор брошюры, выходящей теперь новым изданием, выска­зывал в ней, насколько мог, что придает важность только тем мыслям, которые взял из трактатов своего учителя, — что эти страницы его брошюры составляют все достоинство, какое может быть находимо в ней; те выводы, какие он делал из мыслей Фейербаха для разрешения специальных эстетических вопросов,

125

казались ему в то время правильными; но он и тогда не считал их особенно важными. Он был доволен своим небольшим трудом только в том отношении, что ему удалось передать на русском языке некоторые из идей Фейербаха в тех формах, какие пред­ставляла тогда для подобных работ необходимость сообразоваться с условиями русской литературы.

Сделав анализ понятия о прекрасном, автор говорит, что опре­деление этого понятия, кажущееся ему справедливым, составляет, по его мнению, «вывод из таких общих воззрений на отношения действительного мира к воображаемому, которые совершенно раз­личны от господствовавших прежде в науке». Это надобно пони­мать так: он делает вывод из той мысли Фейербаха, что вообра­жаемый мир только переделка наших знаний о действительном мире, производимая нашей фантазией в угождение нашим жела­ниям; что эта переделка бледна по интенсивности и скудна со­держанием сравнительно с впечатлениями, производимыми на наши мысли предметами действительного мира¹⁷.

Вообще автору принадлежат только те частные мысли, кото­рые относятся к специальным вопросам эстетики. Все мысли бо­лее широкого объема в его брошюре принадлежат Фейербаху. Он передавал их верно и, насколько допускало состояние русской ли­тературы, близко к изложению их у Фейербаха.

Пересматривая его брошюру, мы сделали несколько поправок в тексте. Они относятся исключительно к мелочам. Мы не хо­тели переделывать перепечатываемую нами брошюру, В старости не годится переделывать то, что написано в молодости.

1888 г.

126