Проект создан при поддержке
Российского гуманитарного
научного фонда (грант 12-04-12003 в.)
Система Orphus

Том II. Полное собрание сочинений в 15 томах

Источник: Чернышевский Н. Г. <Из № 4 „Современника“>. Архив историко-юридических сведений. Изд. Н. Калачова, т. II, 2-я половина // Чернышевский Н. Г. Полное собрание сочинений : В 15 т. М. : Гослитиздат, 1949. Т. 2. С. 369–381.


<ИЗ № 4 „СОВРЕМЕННИКА“>

Архив историко-юридических сведений, относящихся до России, издаваемый Н. Калачовым. Книги второй половина вторая. Москва. 18541.

Карамзин думал, что история России до Иоанна III предста­вляет очень мало интересного и мыслителю, и простому читателю, что поэтому едва ли не было бы лучше для историка решиться представить ее в сжатом очерке, не вдаваясь в подробности, бес­цветные и утомительные, ограничиваясь только общими карти­нами событий и нравов. История России начинается только с Иоанна III, думал он; и если бы не чрезвычайная забота его об

24 Н. Г. Чернышевский, т. II

369


основательности и полноте, он хотел бы все предшествующие вре­мена описать в одном томе, начиная подробный рассказ только с эпохи внутреннего устроения Московского государства в своеоб­разную форму. Теперь очень многие ученые наши, а вслед за ними почти все и неученые, находят мнение Карамзина странным, по­верхностным; теперь думают, что древнейший период русской истории имеет необыкновенную важность и даже очень много за­нимательности. Большая часть наших молодых ученых, зани­мающихся русской историей, посвятили себя разработке времен принятия и до принятия христианства. В пример представим хотя оглавление вновь вышедшего тома «Архива историко-юридиче­ских сведений». Первое место по важности и объему занимает в нем исследование «О Русских пословицах и поговорках» г. Бус­лаева (176 страниц, около третьей части всего тома); за ним сле­дуют «примечания и дополнения» г. Снегирева; потом — «Мифи­ческая связь понятий: света, зрения, огня, металла, оружия и желчи» г. Афанасьева (А. Н.); «Новые свидетельства об изгой­стве» г. Буслаева; несколько заговоров, доставленных гг. Григо-ровичем, Буслаевым и Калачовым; «Новые свидетельства о роде и роженицах» г. Забелина. Все эти статьи имеют целью объясне­ние древнейших нравов и понятий русских славян, до принятия ими христианства. И как малочисленны в сравнении с ними статьи, относящиеся к позднейшим временам старой русской истории, — их всего только две: «Пиры и братчины» г. Попова (А. Н.), «Извлечения из книги Златоуст» г. Забелина; да и те кратки, да и в тех есть эпизоды, относящиеся к древнейшему быту. Затем представителем старины, а не доисторической древ­ности, остается перевод сочинения Михалона Литвина «О нра­вах татар, литовцев и москвитян», сделанный г. Шестаковым.

Кто же прав: Карамзин, считавший XV—XVII века более важными для русской истории, нежели предыдущие столетия (или тысячелетия, потому что современные исследователи русской ис­тории занимаются разысканиями и о временах, предшествовав­ших поселению славян в нынешних местах жительства), или мы, с предпочтительным вниманием занимающиеся бытом отдален­нейшей древности? Без всякого сомнения, мы, потому что

wir, wir leben

Und der lebende hat Recht2

как давно уже сказал Шиллер. Но если мы находим теперь, что Карамзин судил не совершенно основательно, отнимая почти вся­кое значение для русской истории у времен Аскольда и Дира, Игоря Святославича Северского и Буй-Тура-Всеволода, воспетых в Слове о Полку Игореве, то кто нам поручится, что следующее поколение не назовет и современного нашего пристрастия к до-рюриковской древности увлечением, не свободным от односторон­ности?

370

У нас есть средство предугадать, что скажут об этом лет через десять или пятнадцать; чтоб отгадать будущий приговор, нужно только обсудить побуждения и обстоятельства, под влиянием ко­торых образовалось увлечение разысканиями об отдаленнейшей древности, взглянуть на результаты, которых надеемся мы до­стичь и отчасти уже достигли этими разысканиями, и посмотреть, какую живую связь имеет патриархальный быт наших предков, русских славян, с нашим современным бытом. Не имея ни воз­можности, ни желания на нескольких страничках нашей статьи исследовать эти вопросы во всей их подробности, мы, однакоже, считаем их в сущности столь немногосложными, что полагаем очень возможным изложить их здесь в довольно ясном очерке.

Всякий, кто читал исследования наших молодых ученых о древнейших временах славянской истории, конечно, заметил, что они опираются на исследования Гримма о древне-немецком быте! Все основные понятия, от которых исходят наши исследователи, принадлежат Гримму; большая часть сличений, аналогий между понятиями и учреждениями славян и других народов заимство­вана из Гримма; добросовестные наши ученые вовсе не думают скрывать этого: их сочинения усеяны ссылками на Гримма; нако­нец, весь метод исследования у них — заимствован у Гримма; и сами они называют себя учениками Гримма. Было бы очень смешно упрекать их за это; напротив, быть последователем Гримма, если занимаешься разысканиями о доисторических древ­ностях славянских племен, так же необходимо, как быть последо­вателем Лепсиуса и Шампольйона, когда занимаешься египетской историей, Нибура, когда пишешь о древнейших временах класси­ческого мира, учеником Кювье, когда занимаешься исследова­ниями об остатках допотопных животных. Быть учеником Гримма не упрек, а честь, потому что не быть учеником его, значит оши­баться. Хорошо, что древнейшая славянская история исследуется по методу и на основании разысканий Гримма о немецких древ­ностях. Но мы хотим сказать несколько слов о значении трудов Гримма для всеобщей истории и о том, какое место после них остается для исследований о славянском патриархальном быте.

Стремления, на которых основано направление ученой дея­тельности Гримма, тесно связаны с положением Германии в на­чале нынешнего столетия. Владычество французов в западной Германии и уничижение Пруссии возродило в немцах нелюбовь ко всему, что более или менее носило отпечаток французских но­вовведений, пробудило симпатию к старым славным временам немецкой империи, когда Оттоны были могущественнейшими го­сударями Западной Европы, когда французские короли были пе­ред ними незначительными князьями, возродило воспоминание о временах Арминия, сокрушившего завоевателей, пришедших из Галлии, о временах, когда сыны Германии покорили Галлию и

371


Италию и германская народность торжествовала над юго-запад­ными своими соперницами. Теперь прошли эти обстоятельства, заставлявшие немцев, с грустью отвращаясь от настоящего, искать утешения и надежд в прошедшем. Но, порожденное положением дел, стремление в глубину протекших веков принесло свои плоды для науки: исследователи старого немецкого быта, и во главе их Гримм, восстановили картину древнейшего немецкого образа понятий о мире и судьбе человека (Deutsche Mythologie von J. Grimm), древнейшего немецкого общественного устройства (Deutsche Rechtsalterthümer von J. Grimm) и объяснили узы брат­ства, соединяющие нынешних разрозненных и слабых виртемберг-цев, гессенцев, саксонцев с могущественными готами, франками, англосаксами, скандинавами (Deutsche Grammatik von J. Grimm); немецкое племя, разделяющее западную половину Европы с ро­манским, постигло свое единство, скрывавшееся во мраке древ­нейших судеб его, получило ясное понятие о том, чем было оно прежде, нежели разделилось на ветви. Но этим не исчерпывается важность трудов Гримма для истории. Научные стремления могут возникать из частных, временных побуждений; но если они нахо­дят истолкователями себе истинных ученых, каков Гримм, они возносятся, неведомо сами себе, выше своих односторонних начал и получают значение общечеловеческое, потому что истинный ученый ищет знания истины, а истина нечто общечеловеческое. Так и Гримм, начав с точки зрения специально немецкой, в ре­зультатах своих трудов нашел нечто общее, и вместе с картинами древненемецких понятий и учреждений начертал картину понятий и учреждений всей европейской отрасли индоевропейского племени в известную эпоху. Он воскресил перед нами общий быт кельтов, латинян, греков, немцев, литовцев и славян во время перехода их из Азии в Европу в ту пору развития, когда они из бродячих пастухов и звероловов делались оседлыми земледельцами (преж­ние его сочинения и Geschichte der deutschen Sprache). И, может быть, наперекор первоначальным ожиданиям и желаниям иссле­дователей немецкой древности, оказалось, что в этом состоянии немцы очень мало отличались от всех своих соплеменников и даже чуждых им народов, теперь находящихся на той же ступени раз­вития; открылось, что основные поверья и учреждения были по­чти одинаковы у всех европейцев санскритского корня и в осо­бенности удивительно близки между собой по понятиям и образу жизни были народы, от младенчествующих времен которых со­хранились до нас полнейшие воспоминания — славяне, литовцы и немцы. Немецкие исследователи искали прав на отличие и гор­дость, нашли — необходимость признать единство и назвать со-седов своими братьями.

Одним словом, как Нибур, исследуя римские учреждения и смысл борьбы плебеев с патрициями, раскрыл перед нами исто­рию образования всех древних и большей части новейших госу­

372
дарств и разъяснил существенное содержание не только рим­ской, но также и афинской, французской, английской истории; так, исследуя древний быт немцев, Гримм начертил нам картину понятий, нравов и учреждений всех соплеменных им народов при переходе из дикого и полудикого состояния к началам дальней­шего развития, соединенного с оседлою жизнью земледельца и, для немцев и славян, с принятием христианской веры. Сопостав­ляя имена этих великих ученых, мы только хотим объяснить общность значения гриммовых открытий; но мы не думаем ни сравнивать Гримма с Нибуром по гениальности, ни говорить, что открытия Гримма имеют такую же огромную важность, как нибу-ровы. Все близкое представляется слишком громадным; потому для некоторых может показаться несправедливым наше мнение об относительной важности открытий Гримма и Нибура: объяс­нимся же точнее.

Результаты исследований Нибура обнимают почти весь период развития внутренней жизни римского государства и объясняют для нас сущность исторических событий в Англии и Франции, которых конец еще скрывается далеко в будущем. Что были в Риме патриции и плебеи, тем являются во Франции члены фео­дального общества и горожане. Восторжествовав над патрициями, плебеи соединились с ними для сопротивления требованиям жите­лей остальной Италии и провинций; точно так же во Франции теперь мы видим соединение потомков феодальных землевладель­цев с буржуазией для общего сопротивления остальной массе на­рода. Ход событий в Риме объясняет все эти события; оконча­ние споров между римлянами и другими итальянцами показывает нам, какого исхода мы должны ожидать и в современных нам французских событиях. Точно так же взгляд Нибура на римскую историю служит ключом и к пониманию английской истории. Мы не говорим, чтоб именно только после Нибура стала понятна исто­рия новой Европы; но то несомненно, что нибуровы открытия имеют самую живую связь с новейшею европейскою историей и для многих делают яснее текущие вопросы внутреннего развития государств, занимающих очень важное место в истории человече­ства. Напротив того, почти никакой связи с настоящим не имеют открытия, сделанные Гриммом. Они только объясняют некото­рые обычаи, потерявшие серьезное значение в народной жизни, нисшедшие на степень простой забавы или пустой привычки, на­пример, зажигание огней и скакание через них, игры детей и мо­лодых людей, свадебные обряды, имеющие просто значение цере­моний, и т. д. Все это перестало иметь смысл и важность в дей­ствительной жизни и кажется драгоценным для науки только как остаток древности. Одним словом, для филологических исследо­вателей, в главе которых стоит Гримм, старина важна потому, что она старина. А наука должна быть служительницею человека. Чем более может она иметь влияния на жизнь, тем она важнее. Не­

373
приложимая к жизни наука достойна занимать собою только схоластиков.

Но, конечно, в наше время смешно было бы понимать жизнь только как материальную жизнь. Быть может, слишком уже много толкуют современные книги о том, что кроме материаль­ных потребностей есть у человека высшие стремления, которые так же необходимо требуют себе удовлетворения, как и материаль­ные потребности; быть может, прежде, нежели думать о поэзии и тому подобных стремлениях, надобно думать об удовлетворении житейским необходимостям; быть может, за благосостоянием сама собою приходит поэзия, как это показывает пример северо­американцев; но уместно или неуместно толкуется в книгах о высших стремлениях человека, во всяком случае, толкуется о них так много, что нет возможности забыть их, говоря о потребностях человека. И потому никто в наше время не станет спорить, что лю­бознательность вообще так же должна быть удовлетворяема, как и стремление узнать что-нибудь полезное для жизни. Посмотрим же, до какой степени удовлетворяет любознательности человека новая наука, столь гордящаяся быстрыми своими успехами со времен Гримма.

Она — будем называть ее историческою филологиею, потому что в основании всех ее соображений лежат филологические дан­ные — успела уже по отрывочным известиям у древних писате­лей, по отрывкам древних песен и сказок, сохранившимся в ны­нешних песнях и сказках народа, по соображению первобытного значения корней и переносного значения слов, составить довольно полную и отчасти даже одушевленную картину древнейшего быта немцев, славян и т. д. в ту эпоху, когда они были еще кочевыми пастухами и звероловами, картину их общественных отношений, семейного быта, поверий и понятий; потом она довольно хорошо рассказывает об изменениях, происшедших в народном устрой­стве и быте вследствие обращения народа к земледельческому, оседлому образу жизни; так историческая филология приводит нас к тому времени, от которого уже остались письменные исто­рические памятники. Здесь история почти совершенно отказы­вается от ее помощи, получая возможность пользоваться более точными и богатыми материалами, нежели филологические сооб­ражения.

«История отказывается от помощи филологии, как скоро достигает собственно так называемых исторических времен», ска­зали мы. Да, отказывается; потому что посредством того же са­мого метода, из тех же самых источников можно было бы извлечь — будем приводить русские примеры — более обильные материалы для истории XVI века, нежели для эпохи, предшество­вавшей Рюрику и Владимиру. О походе Владимира на Херсон о призвании Рюрика не осталось песен; а о походе Грозного на Ка­зань, о других событиях его царствования осталось довольно

374
много песен. Итак, филология не отказалась бы служить истории для последующих веков. Но история отказывается пользоваться ее пособием: кому придет в голову описывать взятие Казани по народным песням, когда есть более достоверные или (чтоб не на­водить сомнения на достоверность песен), по крайней мере, более точные и подробные описания этого события? Переставая быть нужною для истории, филология теряет всю свою важность. По­смотрим же, чтó нового успела сказать истории филология, обя­занная всем своим значением тому, что служит ей вспомогатель­ною наукою для тех периодов, для которых история не находит других памятников, кроме уцелевших в языке и преданиях на­рода.

Изыскания Гримма и его последователей пролили очень яркий свет на состояние немецких племен в эпоху до рождества хри­стова, когда они переселялись в Европу и основывались между Рейном и Вислою, между Дунаем и морями Немецким, Балтий­ским и Ледовитым. Это очень важно. Однакоже, что такое в сущ­ности узнали мы от Г римма? То, что немцы жили тогда почти совершенно так же, как и все кочующие народы, имели все отли­чительные черты их характера, все их семейные и общественные обычаи. Особенного почти ничего у них не было. Кто читал у Ге­родота и Лукиана описания скифских нравов, тот, и не читав гриммовой «Истории немецкого языка», знает все, что там гово­рится о немцах. Сходство между нравами скифов и гриммовых германцев так велико, что Гримм не колеблется дополнять кар­тину обычаев своих предков описаниями, скифских обычаев, при­бавляя: «все это должно было точно так же быть и у нас, когда мы были кочевыми звероловами-пастухами». Иначе и быть не могло; потому что разнообразие, личность, вносится в жизнь на­рода, как и в жизнь отдельного человека, только цивилизациею. Дикари и полудикие совершенно одинаковы повсюду и всегда. Все племена, стоящие на той же степени развития, как северо­американские краснокожие, совершенно похожи на них; все пле­мена, стоящие на степени развития бедуинов, как две капли воды похожи на бедуинов. Итак, заслуга Гримма состояла в том, что он разрушил, вовсе не преднамеренно, разные самообольщения, в которые вдавались прежние немецкие историки, изображавшие старых немцев в таком же идиллическом виде, как изображал Бу­генвиль отаитян. Гриммовы исследования доказали: о старых немцах надобно повторять то же, что говорится о всех дикарях и полудиких. Вот его существенная заслуга истории. Он сделал это не преднамеренно; напротив, ему хотелось бы выставить своих предков в самом лестном свете, и его сочинения полны патетиче­ских фраз в этом духе. Но факты сильнее фраз, и к чести Гримма надобно сказать, что беспристрастия у него еще гораздо больше, нежели увлечения. Ясно теперь, каково значение гриммовых тру­дов. Они подвели подробные доказательства к тем положениям.

375

которые уже несколько десятков лет были ясны для всех образо-ванных людей; германцы, как и все народы, прежде, нежели ста-ли земледельцами, были кочевыми звероловами и пастухами; зве­роловы и пастухи грубее, нежели земледельцы; дикари суть дикари.

Есть еще другая сторона в трудах Гримма. Он доказал, что в существенных чертах языческие верования всех немецких племен были те же самые, какие сохранились в скандинавских Эддах. Он показал, что языческие верования славян и литовцев в существен­ных чертах совершенно сходились с немецкими. Те и другие, по­добно другим дикарям, сначала были фетишисты; потом стали поклоняться преимущественно огню, воде, скалам, лесам. При дальнейшем переходе от грубого дикарства к более человеческим понятиям они стали поклоняться солнцу, луне, звездам, молнии; наконец, боги светил и стихий стали принимать более и более антропоморфический характер, и развились рассказы об их под­вигах и приключениях. И это все было задолго до Гримма выска­зано мыслителями. За Гриммом опять остается только заслуга, что общие соображения подтвердил он фактами немецкой мифо­логии.

Эти заслуги очень велики; но все новое, сначала отвергаемое и презираемое, бывает потом превозносимо выше меры, пока не перестанет быть новостью, пока вместе с ослепленными против­никами не потеряет и слишком восторженных провозглашателей. Так и важность гриммовых исследований слишком преувеличи­вается, особенно нашими учеными, представляющими первое и еще молодое поколение, знакомое с Гриммом. Потому нам каза­лось не излишним привести значение исторической филологии к ее истинному знаменателю. Слишком восторженные похвалы воз­буждают недоверчивость и вызывают столь же неумеренное про­тиворечие; потому нам кажется, что польза самой исторической филологии, значение которой для истории мы признаем очень важным и которую за это мы высоко уважаем, требует, чтобы о заслугах ее говорили хладнокровно и без преувеличений.

Ясно теперь, какое научное значение должны иметь труды русских ученых, занимающихся историческою филологиею. Гримм сделал очень много для русских древностей, показав, что общие черты языческих верований были общи славянам с немцами; но само собой разумеется, что, обращая главное внимание на немец­кие древности, он не входил в подробности относительно славян. Русские ученые уже успели отделать во многих подробностях общий эскиз славянской мифологии, начерченный Гриммом. До сих пор их труды были обращены преимущественно на эту сто­рону древней жизни, которая не без основания считается важней­шею. Как видят читатели, мы не увлекаемся беспредельным во­сторгом, который внушает очень многим историческая филология вообще и приложение ее к изучению наших древностей в особен-

376
ности. Мы не выставляем, как это часто делается, филологию важнейшею из всех наук, не ожидаем от нее преобразования всей системы наук, ограничиваем ее назначение скромной ролью вспо­могательной науки для истории первых ступеней развития евро­пейской половины народов индо-европейского корня. Точно так же мы не стараемся преувеличивать и важности русских трудов по части исторической филологии, полагая, — как это и оправды­валось до сих пор фактами, — что их значение должно состоять отчасти в подробном развитии общих очерков, данных Гриммом для славянской мифологии, отчасти в том, чтобы по его методу выработать для древнейшего периода истории славянских племен положения, очень близкие к тем, до которых дошел он относи­тельно юридической стороны древнейшего немецкого быта. Но в этих границах мы признаем всю важность трудов наших уче­ных; мы проникнуты глубоким уважением к проницательности многих из них и к прекрасной преданности предмету своих заня­тий, которою одушевлены все они. Предмет их исследований, во всяком случае, несравненно важнее, нежели споры о происхожде­нии варягов, десятки лет занимавшие наших историков, и мы ви­дим огромный шаг вперед в переходе от этих толков об именах к исследованию быта. С такими чувствами приступаем к обзору за­мечательнейших статей историко-филологического содержания в недавно вышедшем томе прекрасного издания г. Калачова.

Важнейший по объему труд в этой книге, как мы сказали, «Русские пословицы и поговорки» г. Буслаева. Имея под руками довольно большое количество сборников пословиц, почтенный ученый вздумал воспользоваться ими для дополнения книги г. Снегирева «Русские народные пословицы и притчи» и напеча­тал теперь в «Архиве» собрание пословиц, занимающее около де­вяноста страниц сжатой печати в два столбца. Труд прекрасный и полезный? можно было бы не одобрить только того, что г. Бус­лаев вступает в мелочную полемику против своего предшествен­ника, подробно исчисляя все неточности, какие мог отыскать в его тексте. Что собрание, столь обширное, как сборник г. Снеги­рева, по необходимости должно заключать в себе несколько оши­бок, само собою разумеется; и неужели мы должны с некоторым самодовольством выставлять на вид, что нам удалось исправить пять или шесть из них, прибавляя: «вот как я исправляю текст: посмотрите, как мой текст хорош и как дурен текст моего пред­шественника! Мой предшественник не умел пользоваться мате­риалами», и т. д. — все это читатель найдет на 64 и следующих страницах статьи г. Буслаева. Не знаем, должно ли наше после­дующее замечание относиться и к г. Буслаеву, но оно относится к довольно многим из молодых исследователей нашей старины. Гордые своим знакомством с Гриммом, гордые аппаратом «выс­ших филологических соображений», тем, что они стоят наравне с современным положением филологии, они слишком много при­

377
дают цены тем ученым тонкостям, которыми превосходят пред-шествовавших им собирателей, не получивших специально-фило­логического образования, но трудившихся с такою любовью, с таким неутомимым усердием, какое редко можно найти и в спе­циальных ученых; многие ныне из-за мелочных недостатков за­бывают о достоинствах изданий гг. Сахарова и Снегирева, кото­рые оказали гораздо более услуг изучению русской народности, нежели люди, так свысока трактующие о них. Мы рады успехам, которые делает наука, и не сомневаемся, что эти успехи очень велики; но с тем вместе мы думаем, что ученый, действительно далеко ушедший вперед, не должен слишком выставлять вперед мелочных улучшений, которые удалось ему сделать в предшест­вующих трудах: знающий дело читатель (а для такой публики, если не ошибаемся, издается «Архив») не нуждается в полемиче­ских указаниях, чтобы заметить улучшения. Будем снисходи­тельны к мелочным извинительным в людях, не претендующих на знание Вед и Ульфилы, ошибкам; только тогда мы можем тре­бовать, чтобы наши, может быть, более крупные ошибки были нам извинены. Возвратимся, однакоже, к труду г. Буслаева.

«При собирании пословиц и поговорок, — говорит он, — есте­ственным образом могло накопиться у нас несколько лингвисти­ческих замечаний. Сии последние, приведя в некоторую систему, предлагаем благосклонному вниманию читателя, как предисловие к нашему небольшому собранию».

Эти замечания составили статью в более нежели 70 страниц большого формата, и нет надобности прибавлять, что в числе их найдется очень много остроумных и основательных соображений и объяснений; имя автора достаточно ручается за это. Он, вер­ный своему историко-филологическому направлению, старается отыскивать в собранных им пословицах свидетельства о древней­шем быте русских славян. Здесь, конечно, было бы неуместно пускаться в критику подробностей, потому ограничимся общими замечаниями о характере статьи г. Буслаева. Кроме постоянных сближений фактов, им находимых, с материалами и выводами, находящимися у Гримма, — это черта, общая г. Буслаеву со всеми достойными нашими и заграничными филологами, — он и здесь, как везде, старается возводить факты быта, поверья народа и слова языка к санскритскому первообразу. Гримм гораздо реже вдается в эти отдаленные сравнения, находя, что язык и древ­ности немцев и славян гораздо ближе и точнее объясняются одни другими и сравнением их с фактами быта и языком их европей­ских братьев — кельтов, римлян, греков и литовцев. Примеру Гримма следуют в этом случае большая часть и наших филологов, осторожных в сравнении языческих поверий славян с индейскою мифологией, развивавшейся столь своеобразно. Здесь не место разбирать, кто прав вообще; быть может, г. Буслаев находит, что осторожность других филологов происходит от недостаточного

378
знакомства с санскритом; быть может, они возразят, что не для чего искать сомнительного сходства в Индии, когда достаточно объясняется дело европейскими фактами, находящимися в тес­нейшем родстве между собою. Но в настоящем случае, кажется нам, санскритские сравнения завлекли г. Буслаева слишком да­леко. В наших пословицах он хочет видеть остатки древнейшей санскритской мантры (величанья богов) и брахманы (обрядовых молитв). Аналогия так отдаленна, что сам г. Буслаев сознается: «языческий обряд (брахмана) сохранился в пословице темным намеком» — что кажется не более, как темным намеком самому автору, в том большая часть других исследователей не увидит и никакого намека; следов мантры, величанья, сохранилось в по­словицах наших, по словам самого г. Буслаева, еще менее. И мы не знаем, принесла ли какую-нибудь пользу эта отдаленная родо­словная, приисканная ученым автором; нам кажется, что она только набросила фальшивый свет на наши пословицы, придав им какой-то мифологический характер, который совершенно им чужд; правда, в некоторых пословицах сохранились намеки на языческие поверья славян (славян, а не индейцев); но это про­изошло не потому, чтобы пословица стояла когда-нибудь в связи с мантрою и брахманою, не потому, чтобы она была по своей сущности частью мифологического сказания, обряда или велича­ния, а просто потому, что, обыкновенно выражая свои правила житейской мудрости аллегориями и сравнениями, она, без вся­кого преднамеренного предпочтения, заимствовала их иногда из области поверий, как в других случаях (и гораздо чаще) брала их из круга замечаний о погоде, разных качествах вещей, харак­терах, животных и т. д. Мы хотели еще поговорить о чрезмерном, по нашему мнению, объеме, который придает г. Буслаев так на­зываемой «эпичности выражений»: мы согласны называть эпи­ческими выражения вроде «мать сыра земля», «белый свет» и т. д.; существительное сопровождается здесь постоянно одним и тем же эпитетом не потому, чтоб он был необходим для полноты смысла, и не потому, чтоб нельзя было очень часто заменить его совершенно другим, более идущим к сущности картины; но мы не видим никакой эпичности в выражениях, перечисляемых г. Бус­лаевым, наприм., на стр. 13: «Андрей еха наперед переже всих сломи копье свое»; «да не ущитятся щиты своими»; «полезти, сести на коне» и т. д.: иные из этих выражений попадаются так редко, что нельзя считать их слишком употребительными; другие таковы, что их нельзя заменить иным оборотом речи, и являются не по особенной любви к ним, а просто потому, что всего есте­ственнее употреблять их. Нам кажется, что г. Буслаев принимает иногда просто метафорические выражения за эпические и таким образом придает эпичности столь обширный объем, что она теряет особенное свое значение для филологии. Но мы удерживаемся от этой трактации из опасения сделать свою статью слишком длин­

379
ною. Науке молодой, какова у нас историческая филология, трудно удерживаться от увлечений; но она должна опасаться их еще более, нежели науки, установившие свою репутацию: на нее многие смотрят недоверчиво, уже и потому, что не успели еще привыкнуть к ней; как же много может она повредить себе, если, с одной стороны, будет высказывать неумеренные притязания на превосходство над всеми другими науками, а с другой — не будет остерегаться положений слишком смелых и шатких,

С какою недоверчивостью, например, очень многие смотрят на исследования г. Афанасьева; а между тем, среди многих утри­рованных истолкований в мифологическом смысле и таких пове­рий, которые не заключают в себе ничего мифологического, у него часто встречаются объяснения, с которыми нельзя не со­гласиться. Таких сближений много и в статье г. Афанасьева, о которой мы говорим здесь — «Мифологическая связь понятий: света, зрения» и проч. Но желание открывать во всем следы древ­ней мифологии вредит успеху его исследований.

«Пиры и братчины», статья г. Попова, имеет очень большой интерес для исследователя русской старинной жизни. Не пус­каясь в темную глубь веков, где находки бывают драгоценны, мо­жет быть, не столько по своей внутренней важности для истин­ной цели истории — служить истолковательницею настоящего, сколько по своей редкости, г. Попов ограничивается более близ­кими к нам веками и объясняет юридическое значение «братчин» на основании официальных документов, ясно определяющих их права и обязанности. Быть может, найдутся ценители, для кото­рых объяснения г. Попова покажутся неблестящими в сравнении с смелыми соображениями г. Буслаева и других филологов; но разыскания о периоде Московского царства и непосредственно предшествующих ему временах приводят к результатам гораздо более достоверным, плодовитым и даже, по нашему мнению, более важным для нашей истории, нежели разыскания о временах до­исторических. С одной стороны, история Московского государ­ства стоит в непосредственной связи с историей Русской империи, созданной из него Петром Великим, и потому знать ее необходимо для понимания новейшей нашей истории; а в чем живая органи­ческая связь между дохристианским бытом и нынешними нравами и учреждениями? Она ограничивается, как мы сказали, лишен­ными теперь серьезного значения суевериями и церемониями. С другой стороны, времена до-рюриковские не представляют нам в русских славянах почти ни одной своеобразной черты; а Мо­сковское государство — явление чрезвычайно оригинальное; в разысканиях о десятках других племен уже написано почти то же самое, что мы пишем о до-рюриковских славянах — а история Руси X — XIV и особенно XV—XVII веков не повторение того, что было повсюду и у всех, ее должны написать мы, она принад­лежит исключительно нам.

380

Из других статей «Архива» заметим «Дополнения и прибав­ления к собранию русских народных пословиц и притчей», сооб­щенные г. Снегиревым; «О нравах татар, литовцев и московитян» Михалона Литвина, перевод г. Шестакова — это сочинение очень важно; экземпляры его чрезвычайно редки, и потому г. Калачов справедливо почел за нужное вместе с переводом издать и самый текст; «Извлечения из книги Златоуст» г. Забелина, доказываю­щие, что в знаменитом «Домострое» очень многое заимствовано из этого сборника; «Указатель книг по русской истории, геогра­фии и русскому праву за 1849 год», прекрасный труд г. Капу­стина и столь же прекрасный «Указатель» статей того же содер­жания, помещенных в «Отечественных Записках», издававшихся г. Свиньиным в 1818 — 1830 годах, составленный г. Афанасьевым. Оба «Указателя» дают своим ученым и трудолюбивым состави­телям полное право на благодарность всех занимающихся рус­скою историею. Кроме всего этого, в «Архиве» перепечатано «Описание свадебных обрядов у Малороссиян во второй поло­вине XVIII столетия, сочиненное Григорьем Калиновским, ар­мейских пехотных полков прапорщиком» и посвященное «мило­стивой государыне» его «матушке Харитине Григорьевне Кали­новской, урожденной Рубановой, в Кролевце» — это интересное издание 1777 года теперь стало библиографической редкостью; наконец, в «Архиве» помещено несколько мелких статей, в том числе «Два акта XVII века о волшебстве», новые свидетельства «о роде и роженицах» г. Забелина и об «изгоях» гг. Буслаева и Микуцкого, и проч.

Пожелаем счастливого продолжения прекрасному изданию г. Калачова, в котором до сих пор не было ни одной статьи, не имеющей своего значения для науки, и уже помещено столько ка­питальных статей и важных материалов.