Том II. Полное собрание сочинений в 15 томах

ПУТЕШЕСТВИЯ А. С. НОРОВА

С.-Петербург. 1854

Пять томов: томы: I и II. Путешествие по Египту и Нубии, издание второе; томы III и IV. Путешествие по святой земле, издание третье, дополненное; том V. Путешествие к Семи Церквам, упоминаемым в Апокалипсисе, издание второе ¹.

Старинная русская литература была богата сказаниями о пу­тешествиях по святой земле: от Даниила, русской земли игумена, до Арсения Суханова и Андрея, в монашестве Аарона, Игнатьева, идет непрерывный ряд паломников, описывавших свои хождения в назидание и душевное спасение благочестивым читателям. Мно­гочисленность списков, в которых дошли до нас важнейшие из этих повествований, доказывает, что они были любимым чтением наших набожных предков. Иначе и быть не могло при общей благоговейной ревности к святым местам палестинским, которою всегда был проникнут русский народ. Всякий, кто мог, шел по­клониться гробу господню; и надобно думать, что число таких благочестивых путников было очень велико еще в XII веке. В «вопрошаниях» Кирика Нифонт, епископ новгородский, гово­рит о клятвенных обещаниях посетить святую землю, как о самом распространенном обычае между православными своей паствы. Подобным образом выражается и Даниил игумен в предисловии к своему сказанию (мнози ходивше святых сих мест и видевше святый град Iерусалим). Кому бог не дал этого счастья, для тех отрадою было читать и слушать рассказы паломников, пользо­вавшихся особенным уважением за свой подвиг, как видим из того же предисловия Даниила игумена.

Ревность к посещению святой земли, набожное усердие читать ее описания, слушать рассказы о ней — не ослабевали в право­славных в течение двух последних столетий. Напротив, никогда число набожных паломников не было так велико и едва ли когда-нибудь повествования их слушались с большим любопытством, с живейшею любовью. Но, по стечению обстоятельств, которое на первый раз может показаться загадочным, прошло более века

517
прежде, нежели эта отрасль литературы, так сильно интересовав­шая русский народ, достигла развития, вполне соответствующего общему развитию русской литературы. В самом деле, какие но­вые сказания о святой земле мы видим до тридцатых годов теку­щего столетия? «Дневные записки путешествия в Сирию и к до­стопамятным местам, в пределах Иерусалима находящимся» Сер­гея Плещеева (С. Петербург, 1773 г.) чрезвычайно кратки и не представляют ничего замечательного, хотя от автора, литератур­ная деятельность которого обращена была на географические труды*, можно было бы ожидать сочинения обширного и очень хорошего. Иеромонах Саровской общежительной пустыни Меле-тий в «Путешествии во Иерусалим» (Москва, 1798 г.) описывает святые места довольно подробно; но его книга — компиляция из прежних путешествий, уж бывших известными русской публике. Еще менее замечательны небольшие книжки, изданные Вешня­ковыми и Новиковым и Киром Бронниковым**; единственным достоинством того и другого сочинения может назваться простота изложения, доходящая, однако, до сухости. Все книги, нами пере­численные, не пользовались даже в свое время ни малейшею из­вестностью и нисколько не могли заменить старинных путевых записок Григоровича Барского Плаки-Альбова, которые пользова­лись нераздельным уважением любознательных и набожных чита­телей и имели не менее шести изданий ***. Эта книга, отличаю­щаяся несомненными достоинствами, заслуживает, чтоб сказать о ней несколько слов.

Григорович в начале своего «Путешествия» рассказывает, что учился в киевской академии, где дошел до «начал философских», несмотря на советы отца оставить науки, которые ведут един­ственно к «излишнему прению, славолюбию, гордости, зависти»; мать защищала любознательного юношу, имевшего к науке «не­преоборимую естественную склонность и охоту». Около двадцати

518
лет ему было, когда болезнь в ноге принудила его оставить ака­демию. Один из киевских студентов, Липицкий, «отъезжал тогда в Польшу до града Львова, ради совершения высших наук; тому поревновав, возжелал я отъехати с ним, тояжде ради вины, наи­паче же ради исцеления ноги моей, слышал бо яко тамо искусные обретаются врачи». В бембергской школе пробыл Григорович недолго, постоянно подвергаясь гонениям от униатов за свое пра­вославие. Отчасти, чтоб избежать этих неприятностей, отчасти, чтоб «постранствовать по чужим землям и видеть иных людей обычаи», вздумал он итти в Рим. Во время этого путешествия постепенно развилась у него мысль поклониться сначала святым местам греческим, потом и палестинским. Таким образом, посе­тив Солунь, Афонскую гору, Иерусалим, Каир, по возвращении из Египта во второй раз обошед всю Палестину и Сирию, он поступил в трипольское училище, где оставался несколько лет; путешествовал по Архипелагу и прожил шесть лет в монастыре на острове Патмосе, потом несколько лет в Константинополе; на­конец, обозрев снова афонские монастыри, возвратился через Болгарию, Молдавию и Польшу на родину, где хотел привесть в порядок и приготовить к изданию свои путевые записки; но, как говорит издатель, «пожив только 35 дней в отеческом доме, быв болен опухолью ног», скончался на 46-м году. Скоро его записки, хотя не приведенные в окончательный порядок, распро­странились по Малороссии во множестве списков. Преосвящен­ный Симон Тидорский, потом граф А. Г. Разумовский и Амвро­сий, архиепископ московский, хотели издать книгу, которою так интересовались все набожные читатели, но и сами скончались вскоре после того, как начинали приготовлять ее к печати, не успев исполнить своего намерения. Наконец, князь Потемкин, «ведая совершенную пользу и надобность оныя для общества», поручил издание тогдашнему литератору Рубану, который попол­нил записки Барского примечаниями, впрочем немногочисленными и неважными, и, «оставив слог таковым, как был у автора, то есть славенороссийским, исключая некоторых польских и малороссий­ских слов, которые пременяемы на употребительные были, что и сам сочинитель без сомнения учинил бы, если б жизнь его продол­жилась, ибо он имел намерение к исправлению всего путешествия».

Василий Григорович — путешественник наблюдательный и любящий подробно описывать все виденное; потому записки его, особенно первый том (второй почти весь посвящен описанию афонских монастырей, монотонному и довольно утомительному), представляют чтение разнообразное и занимательное, тем более, что, путешествуя по большей части пешком и Христа-ради, он испытывал много приключений, придающих иногда живой дра­матизм рассказу. Но часто также его записки, которых не успел он пересмотреть и исправить, бывают растянуты и заключают в себе повторения. Славенороссийский язык их также делает чте­

519

ние тяжелым для людей, привыкших к новому языку Ломоно­сова. Вообще, вся книга по своему характеру принадлежит еще литературе старинной Руси, и даже в прошедшем веке могла быть читаема большинством только по решительному недостатку удо­влетворительных сочинений, писанных сообразно развитию вкуса и образованности.

Настоятельная потребность образованной публики заставила прибегнуть к переводам, которых явилось много. Так, сам Рубан, издатель Григоровича, перевел с латинского «Посетитель и опи­сатель святых мест, в трех частях света состоящих, или путеше­ствие Мартына Баумгартена в Египет, Аравию, Палестину и Сирию», 3 части (С.-Петербург, 1794). Путешествие в Иеруса­лим Шатобриана было переведено даже два раза *; также пере­ведены были сочинения Мишò, Пужула, Корнеля и некоторых других путешественников. Но все они едва ли даже не менее записок Григоровича могли удовлетворять русского читателя. Если какая-нибудь страна должна быть непременно описана для нас соотечественником и единоверцем, то именно святая земля; это не нуждается в объяснениях; потому ни одно из переводных путешествий не нашло себе доступа к русской публике, ни одно не могло прийтись пò-сердцу русскому читателю. Жажда читать о гробе господнем, о святой земле оставалась попрежнему ни­сколько не удовлетворенною.

Таково было положение дела, когда, в непродолжительный период времени, явились два сочинения, оба написанные красно­речиво, но существенно различающиеся между собою по харак­теру содержания и по обширности взгляда авторов их. Первым, по времени появления, было «Путешествие по святым местам» А. Н. Муравьева (Спб. 1832); вскоре русская публика еще с большим сочувствием прочла «Путешествие по святой земле» (Спб. 1838) и «Путешествие по Египту и Нубии», служащее до­полнением к «Путешествию по святой земле» (Спб. 1840 г.) А. С. Норова. Существенное различие между этими сочинениями можно обозначить вернее всего так: «Путешествие к святым местам» было прочитано с удовольствием, как отчет в благоче­стивых впечатлениях образованного русского писателя, возвы­шающегося часто в благоговении своем до истинного красноречия; «Путешествие по святой земле» и «Путешествие по Египту и Нубии», отличаясь теми же достоинствами, тем же красноречием, тем же благочестивым одушевлением, заняли, сверх того, почет­ное место в ученом отношении между всеми сочинениями по этому предмету, как произведения равно благочестивого и ученого ис-следователя-путешественника, коротко знакомого со всеми изы­сканиями своих предшественников, как произведения исследова­

520
теля, самостоятельно поверяющего, объясняющего, дополняю­щего результаты, которых достигла наука. При всем высоком ученом значении своем «Путешествие по Египту и Нубии» и «Путешествие по святой земле», постоянно касаясь вопросов, имеющих самый живой интерес для всякого сколько-нибудь образованного читателя, излагая эти вопросы с тою ясностью, которая всегда бывает следствием светлого взгляда на предмет, постоянно оживляя археологические разыскания рассказами о до­рожных впечатлениях, картинами природы и современных нравов, по единодушному отзыву были признаны сочинениями, равно интересными для ученого и неученого читателя, столь же зани­мательными и понятными для большинства публики, сколько важны они для историка, археолога и этнографа; ими были равно удовлетворены читатели, искавшие в них разъяснения специаль­ных вопросов, остававшихся до того времени темными, и чита­тели, желавшие вообще познакомиться с странами, столь инте­ресными и столь мало у нас известными; читатели, искавшие по преимуществу благочестивого, читатели, искавшие по преимуще­ству живого, и читатели, искавшие по преимуществу ученого рас­сказа о странах, из которых одна важна для нас, как колыбель древнейшей цивилизации, другая священна, как колыбель боже­ственной веры.

«Путешествие по святой земле» было издано прежде «Путе­шествия по Египту и Нубии»; но сам автор, называя это послед­нее «введением» к первому, поместил его в первых томах издания; следуя такому порядку, указываемому автором, мы должны на­чать и наше обозрение с «Путешествия по Египту и Нубии».

Большая часть русских, посещавших святую землю, были также и в Нижнем Египте; но ни один из предшествовавших А. С. Норову русских путешественников, описавших свое палом­ничество, не плавал вверх по Нилу далее Каира; поэтому, отли­чаясь от всех прежних русских сочинений о Египте полнотою и ученостью описания Нижнего и Среднего Египта, «Путешествие по Египту и Нубии» было первою русскою книгою, в которой описывается Верхний Египет и Нубия; в нем в первый раз рус­ские прочли рассказ русского путешественника о развалинах Фив, Элефантины, Ипсамбула и Филе. Точно так же это сочинение было первою русскою книгою, в которой сообщены, и не только сообщены, но пополнены результаты исследований французской ученой экспедиции, Шампольйона и других египтологов. Чувство, увлекшее автора в продолжительное и трудное странствование, он сам объясняет так:

«Пройдя половину пути жизни, я узнал, что значит быть больным душою. Волнуемый каким-то внутренним беспокойством, я искал душевного приюта, жаждал утешений, нигде их не находил, и был в положении человека, потерявшего путь и бродящего ощупью в темноте леса. Мысль о путешест­вии в святую землю давно таилась во мне; я не чужд был любопытства

521
видеть блестящий Восток, но Иерусалим утвердил мою решимость; утешение лобызать следы спасителя мира на самых тех местах, где он совершил тайну искупления человечества, заставило меня превозмочь многие препятствия (предисловие к «Пут. по св. земле»).

Побуждаемый этою христианскою потребностью, благочести­вый путешественник отправляется из Вены в Александрию. Уче­ные труды его ознаменовываются счастливыми результатами с самого первого шага в путь: в Триесте, верный классическим своим воспоминаниям, он открывает римскую надпись и срисо­вывает одежду поселян, сохранившую отпечаток древности; поль­зуясь несколькими днями, остающимися до отплытия корабля, который перевезет его в страну пирамид, он посещает Венецию и Аквилею. Строго соблюдая правило, принятое в самом начале и сообщающее такую свежесть рассказу, — «избегать, сколько воз­можно, описаний, повторяемых во всех путешествиях» (предисл. к «Путешествию по Египту и Нубии»), он не передает впечатле­ний, произведенных на него Венециею, «о которой уж так много известно читателю», но посвящает несколько интересных страниц «забытой всеми путешественниками» Аквилее, где находит древ­ний, неизвестный до того времени жертвенник, на котором на­писано имя Герения, друга цицеронова. Предания классической древности сопровождают его в плавании вдоль итальянских и гре­ческих берегов; но вот и песчаное прибрежье Египта.

«Первые воспоминания, пробудившиеся во мне, были библейские, — как бы невольно вылетело из уст моих: из Египта воззвах сына моего! Тут колос­сальный образ Моисея, с распростертыми дланями над народом израильским, предстал моему воображению» («Пут. по Ег.» I, 31).

Александрия производит унылое впечатление своим нынешним некрасивым видом, своими некогда чудными, теперь искаженными рукою невежд развалинами; «но (говорит благочестивый автор) ни обелиск Клеопатры, ни колонна Помпеева не обращали столько моего внимания в Александрии, как тот малый остров, откуда свет божественного писания, столь долго таившийся в земле обе­тованной, разлился по всему миру», где совершен был перевод священных книг семьюдесятью толковниками, И при этом случае, основываясь на положительном свидетельстве Иосифа Флавия, говорящего, что жилище для переводчиков было назначено на острове, автор исправляет ошибку ученой французской комиссии, которая полагала, что место, где переведена библия, находилось на твердой земле (I, 44). Потом, рассказав историю христиан­ства в Александрии, он переходит к описанию так называемой Помпеевой колонны, и, опровергая мнение, будто бы это памят­ник Диоклетиану, признает вероятнейшим, что колонна воздвиг­нута в память основателю города, Александру Македонскому. За обозрением развалин следует интересная глава о нынешней торговле Александрии и о египетском флоте. Другая глава по­священа плаванию до Каира, развалинам Саиса, воспоминаниям

522
о монастырях и святых отшельниках, прославивших пустыню Среднего Египта. В Каире автор остается довольно долго, по­дробно обозревает его здания, различные учреждения Мехмеда-Али, находящиеся в городе и окрестностях, нравы жителей, рас­сказывает интересную историю Мехмеда-Али и объясняет систему орошений (стр. 100—198). Две следующие главы посвящены поездке к пирамидам. Исследование их внутренности, соображе­ние различных мест у древних писателей приводит русского уче­ного к заключению, что обыкновенное предположение, будто бы пирамиды были надгробными памятниками фараонов, несправед­ливо; свое собственное мнение о их назначении автор высказы­вает так:

«Но к чему эти таинственные пути и галлереи? К чему этот сфинкс, стерегущий подошвы пирамид? Теперь, когда я посетил храмы древнего Египта и Нубии, я вижу, что сфинксы не воздвигались египтянами иначе, как у преддверия храмов, а не у гробниц; Плутарх говорит определительно, что: «Сфинксы ставились обыкновенно перед храмами: египтяне выражали ими свою символическую феогонию» (de Iside, § 9). Из этого, мне кажется, само собою обнаруживается, что пирамиды хотя и заключали в себе прах их первых основателей, но, вместе с тем, они служили как бы храмом для некоторых религиозных таинств, о которых нам остались темные предания в древних писателях. Пирамиды в Мерое имеют при входе их пристроенные пилоны, как у храмов... Скажем также, что едва ли не из-под сфинкса на­добно искать путей во внутренность пирамид; даже символический образ сфинкса представляет много поводов к таким догадкам в стране, исполненной глубоких символов» (I, 216—218).

«На конце ее (горизонтальной галлереи второй пирамиды) находится так называмая погребальная комната. Тут найден был вскрытый уже сар­кофаг с остатками костей. Эти кости были впоследствии исследованы в Лондоне, и оказалось, что они не человечьи, а бычачьи; если это правда, — вот еще довод, что так называемые погребальные комнаты царей и цариц не суть их настоящее место погребения — и по этому обстоятельству невольно представляется мысли поклонение египтян быку Апису» (I, 223).

В журнальной статье невозможно представить многих других глубоких соображений ученого путешественника (например, о Ме-ридовом Озере, о гигиеническом основании бальзамирования, как предохранительного средства против чумы, порождаемой гниением трупов, и проч.); но не можем не представить следующего его открытия, свидетельствующего о том, как справедливо заметил он в предисловии: «единственный светоч в истории первобытной есть библия», и служащего одним из многочисленных примеров того, с каким успехом он «старался постоянно руководствоваться ее указаниями» (Предисл. к «Пут. по Египту».).

«Из числа разрушенных пирамид (Дашура и Сахары)... одна, менее разрушенная и более приближенная к Нилу, обратила мое особенное внима­ние. Эта пирамида была воздвигнута не из камней, а из необожженных кир­пичей. Кирпичи, имеющие вершков по семи в длину, делались из прибреж­ного илу, в который, для связи, клали солому, и потом они сушились на солнце: вот образец плинфоделания египтян, на которое употреблялись израильтяне, как повествует библия: «И заповедал фараон приставникам, и сказал: не давайте теперь соломы народу для делания кирпича, пусть сами идут

523
и собирают солому. И разошелся народ по всей земле Египетской собирать тростник для соломы». Здесь сказано: тростник для соломы. Это обстоятель­ство должно присовокупить к многочисленным доводам, что главные работы израильские производились в самой Дельте, где при устьях Нила такое изобилие в тростнике, меж тем как ниже Дельты он прекращается... Заметим также, что израильтяне употреблены были, большею частью, для строения городов, а не пирамид, как иные думают. Со всем тем израильтяне могли быть также употреблены на работах в Мемфисе, и эта пирамида, быть может, есть остаток рабства израильтян (Иосиф Флавий приписывает сооружение некоторых пирамид израильтянам. Antiqu. II, 5). Я взял с собою один из этих кирпичей, современный Моисею» I, 236—238).

Пирамиды и развалины Мемфиса естественным образом при­водят автора к обозрению истории первобытного Египта. Как одно из многих объяснений, которые сообщает здесь русский ис­следователь, на основании библейских свидетельств исправляя и пополняя мнения своих предшественников, приведем его реше­ние столь затруднявшего ученых вопроса о том, кто были цари-пастыри (Гиксосы), покорявшие Египет:

«Мы видим из библии, что когда династия коренных египетских фарао­нов низвергла иго пастырей, то новый фараон, который, по словам Книги Исхода, не знал Иосифа, бывшего при фараоне пастырской династии, имел главною целью освободиться от населения израильского в земле Гесем. Вот речь его: «Приидите убо, прехитрим их, да не когда умножатся, и егда аще приключится нам брань, приложатся и сии к супостатом». Страх, выражен­ный здесь, напоминает слова Исаии: «И будет страна иудейска в страх египтянам». Из приведенных слов явствует, что находившие на Египет на­роды были из одной страны с израильтянами, и, вероятно, те. кои после названы филистимлянами, которых физическое преимущество несколько раз означено в библии; но, конечно, не скифы, как сказал Шамполион, основы- ваясь на одном созвучии прочтенного им в гироглифах имени. Притом же и Манефоон, говоря о XVII династии пастырей, прибавляет: «они были братья финикиян». В подтверждение наших предположений заметим весьма важное обстоятельство, что доселе жители Верхнего Египта и Нубии выводят свое происхождение из Востока, который они называют Шерк. Но всего порази­тельнее то, что арабский писатель Бен-Аяс, в своей Космографии, именно говорит, что берберы или нубийцы производят себя от царя Голиафа, т. е. от филистимлян. Даже в Иродоте название пастуха Филитиса может приво­дить к некоторым догадкам, что построение пирамид принадлежит не егип-тянам, а народам чужеземным. Зодчество этих громад не имеет отпечатка зодчества египетского; — пирамиды, по нашему мнению, суть подражание первым диким памятникам мира, каковы: столп Вавилонский или башня Белуса. Иродот и Страбон говорят, что эта башня имела вид пирамид: а в отрывке из Берозия мы читаем, что Небуласар, отец Навуходоносора, нагро­моздил гору из необычайной величины камней. Мы находим еще другую вероятную причину к таковому мнению по одному месту Манефона. Он говорит, что нахлынувшие на Египет пастыри (Гиксосы) разрушили все города и храмы египетские. Шамполион прибавляет, что ни одно из великих зданий Египта не было пощажено. Хотя трудно разрушить большие пира­миды, но... пастыри не пощадили бы по крайней мере их наружности, напро­тив того, они сохранили их, может быть, как памятники своих родных пле­мен. Если же нам возразят, что египетский фараон Мерис воздвигнул пирамиду на озере своего имени, то мы можем ответствовать, что по проше­ствии тысячи лет от построения первой пирамиды египтяне могли забыть о ненависти их предков к пастырям и подражать этому роду зданий» (I, 269—272).

524

Если б мы могли представить здесь все замечательные сообра­жения, которыми автор проливает свет на египетскую историю и в особенности на те факты, которыми соприкасается она с еврей­скою, мы должны были бы переписать всю главу. Упомянем, по крайней мере, о предположении ученого автора касательно вре­мени образования дельты; относя его к доисторическому периоду, он думает (и эта ипотеза теперь оправдывается), что цивилиза­ция перешла из Нижнего в Верхний Египет, а не наоборот, как обыкновенно думали; далее: доказательства его, что столицею фа­раонов в эпоху Моисея был Цаон, а не Мемфис — мысль, также после него принятая в науке, что увидим ниже; определение мест­ности земли Гесем; мнение, также принятое ныне учеными, об ис­ходной точке путешествия израильтян, которое рассмотрим ниже; наконец, доказательства, что Но-Аммон — не Фивы (Диосполь Великий), а Диосполь Малый, в Нижнем Египте, и множество других объяснений, равно справедливых и важных. Через Гелио­полис автор возвращается в Каир и, окончив описание его, при­ступает к подробному статистическому обозрению Египта (главы XVIII—XXIII), чем и заключается первый том. Второй посвя­щен путешествию в Верхний Египет и Нубию, до больших поро­гов Нила. В этом плавании, первом, описанном русским ученым, прежде всего встречает автор пустыни, прославленные святыми отшельниками фиваидскими, потом знаменитые гипогеи Бени-Гас-сана (II, 17—25). Путевые приключения, картины природы, на­блюдения над крокодилом и бегемотом, краткие обозрения разва­лин египетских городов и христианских монастырей быстро сме­няются, пока, на десятый день плавания, путешественник дости­гает Фив, описанию которых посвящено семь глав (V—IX и, на возвратном пути, XX—XXI). Мы не можем следить за ученым автором по всем памятникам этого «первенца городов, великолеп­нейшего под солнцем», но должны представить, хотя в извлече­нии, описание последней группы, им обозреваемой, развалин Кар-нака, в которых наш автор открыл даже после Шампольйона много нового и важного:

«Вступим между двумя пирамидами в гигантские ворота. С первым взглядом во внутренность воображение самое холодное приводится в сму­щение невиданными дотоле массами колонн и пиластров, то цельных, то разрушенных; но оно уже испугано, завидя прилежащую к этому огромному перистилю храмину с необъятным множеством столпов, которых создание превышает силы народа, самого могущественного.

Hanc posuisse deos! должно воскликнуть с Саназаром.

Сойдите теперь в этот перистиль. Из груд самых драгоценнейших мате­риалов, разбитых вдребезги обрушенными на них рядами колонн, которые загромоздили всю площадь, высится одна необычайная колонна в гигантской прелести с своею лотосовою капителью. Но завиденная вами храмина все влечет вас к себе; вот ее колоссальные привратники — вы едва обращаете на них внимание и, вступив в преддверие, узнаете, что все виденные вами доселе здания, хотя б вы обошли весь земной шар, — игрушки перед этим столпотворением! Этот лес колонн, величины невообразимой — и где же?

525

внутри здания — повергает вас с первого раза в глубокую задумчивость о зодчих. Вы невольно спрашиваете, не исполины ль библии, эти человецы име-нитии, жившие несколько столетий, оставили здесь следы своего существова­ния? Этих столпов, или, лучше сказать, скал, 136. Те 12 колонн, которые поддерживают среднюю часть храма, разрезывая его на два этажа, выше прочих. По сделанному расчислению, сто человек могут свободно поместиться на каждой капители этих колонн. Церковь св. Мартина, одна из самых боль­ших в Лондоне, уставится четыре раза в этой зале, имеющей 318 футов в длину и 159 ф. в ширину. Большая часть колонн в совершенной целости, другие же страшно наклонены с нависшими над ними громадами. Потолок состоит из каменных плит невероятной величины. Во всех этих зданиях нигде не употреблена известь и все держатся одним напором тяжестей.

Теперь представьте себе все эти громады стен и колонн одетыми сверху донизу резными картинами, с фигурами столь же гигантскими, как и зод­чество.

Из картин, не описанных Шамполионом, мне показалась отличнее перед прочими картина на северной стене, изображающая бога Фота, начертываю-щего на древе жизни в третий раз имя Рамзеса II... и еще другая картина на западной стене: там представлен, в колоссальном виде, Аммон-Ра (кото­рому был посвящен этот храм); он сидит на престоле; фараон подводит к нему, держа за руку, прекрасную женскую фигуру, которая изображает, как мы думаем, одну из Паллакид, т. е. дев высокого или царского рода, посвя­щенных Аммону; небольшой рог на челе девы выражает, вероятно, это зва­ние. За Аммоном стоит богиня Гатор (Венера). Это брачное торжество фараона.

Бродя долго по этому разрушению, я подошел нечаянно к остатку ниж­ней стены исполинского Аммонова храма; — и как велико было мое удивле­ние, когда я открыл на разбитой гранитной картине очень малого размера и от которой осталась только нижняя половина — изображение победителя, наступившего пятою на главу простертого под ним еврея. Народные черты лица израильтянина поразительно сходны... Подобное открытие Шамполиона тотчас заставило меня узнать в этом изображении библейское событие о на­шествии фараона Сесака на Иерусалим. Важность этого дополнения к от­крытий Шамполиона заставила меня немедля взяться за карандаш. Я со всевозможною верностью срисовал этот достопримечательный барельеф. Пред фараоном едва видны две фигуры: стоящая на коленях, а другая, как бы просящая пощады. Происходящая сцена изображена на бари или священ­ной барке» (II, 126—132).

От Фив автор продолжает путь свой до больших нильских по­рогов, описывая развалины Элефантины, Филе, Ипсамбула и мно­жества других древних городов, изображая нравы нубийцев и картины дикой и величественной природы их страны. Наконец, начертав на крайней точке своего пути, над пропастью, на стене скалы Эбшир, обращенной к родному северу:

Alme sol! possis nihil Russia Visere majus!

(О солнце! да не видишь ты величия равного величию Рос­сии — примененные к родине стихи из Carmen Saeculare, Горация:

Alme sol...

Possis nihil urbe Roma

Visere majus!)

пускается в обратный путь. Снова осматривая во всей подробно­сти развалины Ипсамбула, он открывает, при сличении Шамполь-

526

йона с Геродотом, эпоху и цель построения знаменитого ипсам-бульского храма, видя в нем памятник побед Сезостриса в Эфиопии и опровергая ошибочное, основанное только на созвучии, сближение «Ипсамбул» и «Псамметих», предлагаемое Вилькин-соном и Риттером.

«Читая шамполионовы объяснения иероглифических картин Ипсамбула и заглянув в Иродота, мы приходим к заключению, что храм Ипсамбула создан Сезострисом в воспоминание опасностей, которые он избежал при покорении Эфиопии. Выпишем строки Иродота: «Из всех египетских царей один только Сезострис царствовал над Эфиопиею. Он соорудил каменные статуи перед храмом Вулкана в память избегнутых им опасностей» (Lib. II, § 110). То же самое говорит Диодор, определяя даже место побед Сезо­стриса: «в первой Эфиопии» (Lib. I, § 55), то есть в Нубии, между первыми и вторыми порогами Нила. Троглодиты именно названы у Стравона в числе народов, покоренных Сезострисом... Эти колоссы (стоящие перед храмом) суть истинные портреты Сезостриса: их лица совершенно сходны с лицом поверженного колосса Мемфийского, который был воздвигнут в память по­бед Сезостриса над эфиопами» (II, 233—236).

В Дакке описывает путешественник греческие надписи, неиз­вестные Летронну (II, 259—261), и, срисовав в Келабше интерес­ный фреск, драгоценный, как памятник первых веков христиан­ства, и изображающий торжество святой мученицы, преданной пламени (II, 271), прощается с Нубией, которая столько веков закрыта была от нас завесою тайны и которая, прибавим, так хо­рошо известна нам теперь, благодаря трудам таких ученых, как автор «Путешествия по Египту и Нубии». Обозрев Элетию, Эсне, вторично Фивы, Дендерах с его знаменитым зодиаком, который объясняет очень проницательно, Абидус, монастырь Эль-Боххара, ученый путешественник достигает области Фаюм, которую по­дробно исследует в подтверждение своему мнению о протяжении Меридова Озера (пространство которого определяет он так, что вполне подтверждается основательность известий Геродота и Страбона), и, наконец, чрез Каир, Мансуру и Дамьят отправ­ляется в Палестину.

Наш очерк, слишком краткий, и наши выписки, по необходи­мости, слишком малочисленные, могут, однакож, до некоторой степени показать, какую важность в ученом отношении имеет «Путешествие по Египту и Нубии»; не говорим уж о том, что автор вполне знакомит нас с важнейшими результатами откры­тий, сделанных новейшими учеными: мы видели, что на каждом шагу он исправляет и дополняет их собственными открытиями, собственными исследованиями. Мы ограничились указанием не­многих примеров; если б мы захотели перечислить все, нам должно было бы по нескольку раз ссылаться на каждую главу, почти на каждую страницу сочинения, классическое достоинство которого давно уж признано. Но неполный обзор наш был бы слишком односторонен, если б мы, обращая главное внимание на ученую важность книги, опустили из виду ее повествовательную

527

часть. Интересные путевые встречи, картины природы, изобра­женной с поэтическим одушевлением, личное знакомство с замеча­тельнейшими людьми нового Египта, беседы с Мехмедом-Али и Ибрагимом, частые разговоры с Клот-беем, Солиманом-пашою и многими другими придают живую занимательность рассказу. Вы-пишем здесь по нескольку строк из двух сцен, изображающих пер-вые свидания путешественника с знаменитым вице-королем Египта и его храбрым сыном.

«По обширному крыльцу, слабо освещенному, мы вступили в аванзал и уже оттуда прямо вошли в диванную верховного паши. Посреди обнажен­ной комнаты стоял на полу огромный подсвечник, подобный нашим церков­ным паникадилам; в нем горели такие же огромные свечи, как наши местные, а в глубине комнаты довольно высокий диван занимал всю стену; никаких других мебелей тут не было. Завидя нас в дверях, Мегмет-Али, сидевший поджав ноги в углу дивана, имея перед собою своего драгомана, тотчас встал, подошел к нам, приветствовал дружелюбно по обычаю восточному и пригла­сил нас сесть возле него, между тем как его первый министр Богос Бей и драгоман почтительно стояли против него.

Все мое внимание устремилось на маститую голову этого знаменитого человека, и я старался прочесть в чертах его лица бурную историю его жизни. Чело его, осененное белою обширною чалмою, и весь низ лица, по­крытый широкою седою бородою, при малой движимости физиогномии и телодвижений показывают сначала тихого и скромного старца; но быстрота серых его глаз, блистающих из-под насупленных седых бровей, и принуж­денная, хотя и тихая улыбка обнаруживают, после пристального рассмотре­ния, глубокую скрытность, стойкость, гениальный ум и наконец — истреби­теля Мамелюков. Я вглядывался в его физиогномию в продолжение цере­монного процесса, когда подносили ему и нам шербет и трубки, которые мы приняли с обычными на Востоке приветствиями, обращенными к нему, при-ложа руку ко лбу и сердцу: он нам отвечал таким же образом. Пер­вый вопрос его, мне сделанный, был о цели моего путешествия. Я отве­чал ему, что я хаджи, едущий в Иерусалим. Мне показалось, что это его удивило, ибо он ожидал, что я ему скажу, что я приехал видеть возрождаю­щийся под его рукою Египет. Но он продолжал речь в моем смысле... Вскоре более привлекательный для него разговор занял нас: я изъявил ему желание видеть во всех подробностях Египет, а он предлагал мне все нуж­ные пособия... Мы провели более часа в любопытной беседе о его нововве­дениях, и я остался вполне довольным его необыкновенно ласковым приемом» (I. 105—108).

«Ибрагим-паша отправлялся в Сирию, по причине вновь возникших беспокойств; он не замедлил прибыть (в Дамьят). На другой же день поутру, узнав, что я желаю его видеть, он пригласил меня и принял запро­сто, в присутствии только одного драгомана. Ибрагим показался мне челове­ком лет за сорок пять; роста среднего; борода его очень мелкая; глаза серые и довольно быстрые, но без гениальности. Первое слово его было, что он меня, как человека военного, принимает по-походному; он спросил меня, где я был ранен, сказал мне, что читал подробное описание знаменитой кампании 1812 года; я, с своей стороны, начал ему говорить про его последнюю кам­панию против турок, о сражении под Кониею, и сказал ему, что я везу с собою план его кампании, данный мне Солиманом-пашею. Наконец он мне объявил, что надеется встретить меня в Сен-Жан-д’Акре или в других местах Сирии; я сам коснулся имени этой крепости, взятие которой составляет один из лучших венков его; вспомнили Наполеона, и тут глаза его заблистали. «Да, воскликнул он, Наполеон не мог ее взять». Я не счел нужным говорить ему, что это сравнение не совсем правильно, к тому же нам поднесли шербет и трубки...» (II, 412—413).

528

Кроме всех исчисленных нами достоинств, «Путешествие по Египту и Нубии» замечательно статистическими сведениями о Египте, которые автор собрал из верных источников. Важней­шие изменения, происшедшие с 1835 года в положении страны, отмечены в дополнениях; потому что второе издание, ныне вышед­шее, пересмотрено автором, как доказывает сличение его с преж­ним. Еще более пополнений находим в новом издании «Путеше­ствия по святой земле»; сам автор называет его «дополненным» и говорит в предисловии:

«Приступив к третьему изданию моего Путешествия по святой земле, я старался сделать мою книгу достойнее того лестного приема, которым она была почтена. Мне приятно было видеть, что новейшие исследования ученых путешественников Робинсона и Смита, вполне достойные того внимания, которое обратили на них Англия и Германия, подтвердили сделанные мною изыскания библейских мест» (III, предислов. VI).

Подтверждением этих слов будет служить наш обзор, в кото­ром обратим исключительно внимание на археологическую и по­вествовательную стороны сочинения, оставляя неприкосновенною чисто религиозную часть его, придающую, конечно, наибольшую привлекательность книге, но не подлежащую нашему разбору. Не можем, однако, не заметить следующих строк, показывающих общий характер сочинения и его достоинства:

«География и топография Палестины в применении к тексту священного писания были доселе мало объяснены очевидцами. Я имел отчасти целью облегчить в этом отношении чтение многих мест Ветхого и Нового заветов... Я тогда только пользовался указаниями путешественников, когда находил на месте их показания согласными с текстом библии. Библия есть вернейший путеводитель по святой земле, и я считаю себя счастливым, что по большей части имел при себе во время моего пути только одну библию» (III, преди-слов. VII—IX).

Действительно, если высокий христианский дух просвещал благочестивого автора во время путешествия по долине Нила, в которой по преимуществу видит он землю, освященную времен­ным пребыванием спасителя, прославленную чудесами Моисея и подвигами Иосифа, эпиграфом к описанию которой служат ему слова Осии: «Из Египта воззвах сына моего», обзор развалин и иссохших каналов которой заключает он пророчеством Исаии: «И опустошит господь море египетское и возложит руку свою на реку духом высоким», — если в Египте, где так много других вос­поминаний, направляло взор автора чувство христианина, то в земле народа божия, в стране, освященной жизнью и страданием спасителя мира, тем более должен проникнуться и проникается путник духом священного писания. Но, как и прежде, он с благо­честием соединяет ученость и, основываясь на библии, пользуется всеми пособиями науки. Доказательство того представляют пер­вые же страницы книги, заключающие в себе глубокомысленное и принятое после русского путешественника европейскими уче­ными определение точки исхода израильтян из Египта:

34 Н. Г. Чернышевский, т.II

529

«Должно заметить, сколь ошибочно полагают путь израильтян из Египта от Мемфиса. Царь Давид обозначает (псал. LXXVII, 12 и 13) Цоан местом действий между Моисеем и фараоном египетским, а в книге Моисеевой этот путь начертан довольно подробно. Сперва объяснена при­чина, почему Моисей не повел израильтян прямым путем в землю обетован­ную. «Егда же отпусти фараон люди, не поведе их бог путем земли Фили-стимския, яко близь бяше, да не когда раскаются людие видевше рать, и возвратятся во Египет. И обведе бог люди путем, иже в пустыню к Черм-ному морю». Далее: «воздвигше же ся сынове израилевы от Сокхофа, опол-чишася во Офоме при пустыни. И рече господь к Моисею: рцы сыном израи-левым, и обратившеся да ополчатся прямо придворию, между Магдолом и между морем, прямо Веельсенфону, пред ними ополчишися при мори»... Прежде этого Моисей сказал фараону, что он пойдет на три дня в пустыню, для принесения там жертвы богу,— это есть расстояние от Цоана до Суэйза; к тому же Моисей избрал этот путь с намерением, чтобы скрыть от фараона свое направление к Палестине (XIII, 17—18). Но путь из Мемфиса в Па­лестину чрез Суэйз есть путь прямой, который не соответствует тому обводу в пустыню к Чермному морю, о котором говорил Моисей. И земля Мемфиса не может быть названа соседнею с Палестинскою (яко близь бяше)» (III, 17—19).

Потом автор определяет положение Веельсенфона в подтвер­ждение своему мнению и приводит много других доказательств, его подкрепляющих. Место не позволяет нам приводить в других случаях выписок из новейших европейских исследователей, посе­тивших святую землю после А. С. Норова и принимающих мне­ния, им высказанные, но мы хотим представить хотя один при­мер того, до какой степени признаны последующими учеными открытия, сделанные русским ученым, и потому приводим по изданию, вышедшему в нынешнем году, следующее место из «Библейских исследований в Палестине» и пр. Робинсона и Смита, замечательнейшего из новых трудов по географии Пале­стины:

«Обозрение местности убедило нас, что ни от какого пункта близ Гели­ополя или Каира (т. е. в окрестностях Мемфиса) невозможно достичь Черм-ного моря в три дня пути, о котором говорит библия. И расстояние, и совер­шенный недостаток воды по этим дорогам делают невозможным предполо­жение, нами отвергаемое (т. е. что израильтяне вышли из Мемфиса). Мы читаем, что из Египта вышли шестьсот тысяч мужей, старше двадцати лет; конечно, столько же было с ними и взрослых женщин и, по крайней мере, еще столько же детей, юношей и девиц моложе двадцати лет; кроме того, было множество рабов с огромными стадами скота. Итак, все число израиль­тян не могло быть менее двух миллионов. Обыкновенный дневной путь самого крепкого и снабженного всем войска полагается не более, как в две­надцать английских географических миль (которых считается 60 в градусе; итак, 22 версты в день); в Пруссии дневной марш войска полагается не более трех немецких миль (21 верста); и притом через каждые три дня вой­ско необходимо должно иметь день отдыха. Невозможно предполагать, чтоб израильтяне с женами, детьми и стадами были в состоянии проходить в сутки большее расстояние. А по всем путям от Гелиополя (близ Мемфиса) или Мемфиса до Чермного моря расстояние не менее шестидесяти англий­ских географических миль (105 верст) — чего никак не могли перейти они менее, нежели в пять дней.

Препятствие, происходящее от недостатка воды для людей, израильтяне могли б устранить, взяв запас воды из Нила, как ныне делают караваны. Но фараон тем же путем преследовал их с огромным количеством лошадей,

530

колесниц и конного войска, — а это было бы невозможно ни по одной из дорог, ведущих от Каира к Чермному морю. Правда, и ныне берут иногда с собою лошадей, но для них берут и огромный запас воды, какой до край­ности обременил бы фараона—по два меха для лошади; шесть таких мехов составляют вьюк верблюда, следовательно, на каждых трех лошадей необхо­димо брать верблюда с водою. И при всем том часто лошади падают, не пе­ренося этого пути. Что касается израильских стад, то овец и коз было бы еще можно гнать этою дорогою; но для стад рогатого окота был бы нужен такой же огромный запас воды, как и для лошадей» (часть I, стр. 82—83).

На основании этих соображений и определения местностей, по­добного тому, какое встречаем у русского ученого, Робинсон и Смит заключают, что исходным пунктом израильтян должно принимать Цоан. В параллель всем последующим выпискам на­шим из «Путешествия по святой земле», мы точно так же могли б привести подобные места из исследований, изданных после этой книги немецкими и английскими учеными, и показать, как оправ­дываются новейшею наукою мнения, принимаемые русским иссле­дователем; но, повторяем, этого не позволяет нам место, и мы должны ограничиться одним примером, представленным выше, позволяя себе только еще два или три раза впоследствии со­слаться на Робинсона и Смита, а в большей части случаев не приводя и этих цитат, чтоб не увеличивать объема нашей статьи. Изложенное выше мнение об исходе израильтян из Цоана, а не Мемфиса, необходимо заставляет нас возвратиться к мнению уче­ного автора, что во время Моисея столицею Египта был не Мем­фис, как обыкновенно думали, а Цоан. Вот доказательства, кото­рыми подтверждает он этот чрезвычайно важный для истории факт:

«Из священных писателей о Мемфисе упоминает первый Исаия, а из языческих — Иродот. Если б Мемфис был при Моисее столицею Египта, то, конечно б, священные книги древнее Исаии упомянули о нем; к тому же сам Моисей в книге Числ указывает на Цоан, как на главный город Египта, а впоследствии и божественный песнопевец Давид в псалме LXXVII, 13, где самое выражение: поле Цоан обозначает плоскую местность. Ныне доказано, что исход израильтян последовал во время владычества XIX династии, а эта династия была не мемфисская, а танетийская» (т. е. цоанская, потому что Танет другое имя Цоана) (III, 10—11).

Точно так же Робинсон и Смит (часть I, стр. 88) доказы­вают, что двор фараона, современного Моисею, был в Цоане. Точно так же принимается ныне всеми учеными мнение русского путешественника, что земля Гесем или Гошен, которая была от­дана израильтянам в Египте, лежала при озере Мензале, по пелу-зийскому рукаву Нила, где теперь провинция Эль-Шаркийе, са­мая богатая из всех областей нынешнего Египта («Путеш. по Египту» I, 269 и след. «Путеш. по св. земле» III, 19. Робинсон и Смит, часть I, стр. 84 и след.).

Через Суэзский перешеек, описание которого оживлено кар­тинами жизни бедуинов, автор достигает земли обетованной, юго-восточные границы которой весьма точно определяет при помощи

531
библии; видит Газу, с воспоминаниями о Сампсоне, Аскалон, равно знаменитый во время могущества филистимлян и в период крестовых походов; повсюду припоминает библейские пророче­ства, славные события истории, и таким образом доходит до ме­стности, где должно искать Акварона, одного из главных городов филистимских, положение которого оставалось неизвестно преж­ним ученым. Соображая указания библии, ученый исследователь приходит к заключению, что древний Аккарон — нынешнее селение Барга, лежащее между Азотом и Иемне. Робинсон и Смит определяют положение Аккарона также между Азотом и Иемне (Робинс., часть III, стр. 231). Наконец, на верб­ную субботу достигает он цели благочестивого своего странство­вания — Иерусалима, которому посвящена большая половина первой части путешествия; не говоря уж о подробном и точном описании города, о прекрасном очерке его истории, скажем, что автор посещает все окрестности и повсюду объясняет затрудняв­шие предшественников его местности; с благоговейным одушевле­нием повествует он о страстной седмице и торжестве пасхи. По нашему плану, мы не можем следить за автором в этом обозрении; но не можем не выписать, по крайней мере, двух мест: рассказа о впечатлении, какое производит первый взгляд на храм гроба господня, и описания Омаровой мечети, занимающей местность храма Соломонова, которой никто из русских не видел до А. С. Норова, которой не. видел почти никто и из других христи­анских путешественников, а из видевших никто не описал с такою точностью.

«Среди тишины темной ночи я приступил в первый раз к величествен­ному преддверию храма гроба господня; обе половины огромных ворот были открыты настежь. Бесчисленные огни свечей блистали перед большими стен­ными иконами, изображающими снятие со креста и погребение спасителя. Тотчас при входе, в ложе привратника, я увидел сидящих, поджав ноги, турок, с трубками во рту и играющих в шахматы; — мое сердце сжалось гру­стью; — толпа расступилась перед нашим янычаром, — и в нескольких шагах от нас лежал на помосте камень, одетый желтым мрамором и окруженный большими свечами, — это тот самый, на котором благообразный Иосиф облекал в плащаницу снятое со креста тело Иисусово. — «Господи!» сказал я невольно, пав ниц со слезами — «страдания твои еще не прекратились! Крещеные во святое имя твое и искупленные тобою владеют этим миром, а нечестивые стерегут святилища твои!»

Но христиане не должны смущаться, что такие великие святыни нахо­дятся в уничижении языческом: — спаситель мира и себя подвергнул на земле тяжким страданиям. В смятении чувств, я не помню, как я дошел до гроба спасителя: — тут я дышал свободнее — отдельный придел скрывает погребальный вертеп господа...» (III, 90—91).

«Самые следы чудесного храма Соломонова стерты с лица земли... На этом священном месте возвышается теперь великолепная мечеть Омарова; она занимает в ряду восточных зданий то же место, которое имеет Пантеон в классической архитектуре. Мечеть Омарова в Иерусалиме, называемая Эль-Сахара-л-лах, пользуется почти одинаковою знаменитостью на Востоке, как и мечети Медины и Мекки. Магомет в первые годы издания корана повелел, чтобы мусульмане во время молитв своих обращались к мечети

532

Иерусалимской. Вход в нее воспрещен христианам под смертною казнью. Сидней Смит, защитник мусульман противу французов во время экспедиции Бонапарте, не мог найти способа проникнуть туда. Даже до сей поры, когда влияние европейцев на Востоке сделалось так сильно, мы знаем о внутрен­ности мечети Омаровой только по неверному описанию Али-бея (испанского ренегата)... Госпожа Бельзони, переодетая в мусульманское платье, в 1818 году, быстро пробежала часть мечети Омаровой, волнуемая страхом, и все, что сказала о ней, также совершенно неверно. Но то, что мы знаем положи-тельного об этой мечети, заимствовано у медика Ричардсона, который видел эту мечеть втайне, находясь в служении при Муселиме иерусалимском. Я имел случай осмотреть... мечеть Омарову, эль-Сахару. Мое описание не может быть обстоятельно, потому что в один час времени я не мог вникать в подробности, но, по крайней мере, оно будет верно. Скажу прежде о слу­чае, доставившем мне туда вход. — В бытность мою в Египте я пользовался благосклонностью Мегмета-Али. Я получил от него... письмо к паше Сирий­скому Шерифу, его зятю. По счастливому стечению обстоятельств Шериф-паша во время моего пребывания в Иерусалиме прибыл туда... Не желая, чтоб он отказал мне в чем бы то ни было лично, я послал... моего драгомана выхлопотать от паши разрешение на вход в мечеть Омарову. Шериф-паша представлял ему все трудности и опасности, сопряженные с пополнением нашего желания, хотел сзывать на совет шейхов иерусалимских, желая сло­жить на них неуспех; но мой драгоман, зная, что в письме Мегмета-Али к Шерифу было употреблено выражение: «выполнить все, чего душа моя по­желает», пребыл настойчив. Положено было, что на следующий день, рано поутру, кавас паши Сирийского явится к нам с повелением имаму мечети Омаровой; но вместе с тем нас просили скрыть несколько наш европейский костюм под восточною одеждою. Никогда не было примера такого почти официального дозволения, и, без сомнения, мы одолжены за этот успех могу­щественному действию имени русских. Кавас явился к положенному часу... Некоторые из нас были одеты совершенно по-восточному, но если кто из нас менее всех походил на мусульманина, то это, конечно, я: на европейское мое платье был накинут нараспашку армянский халат, а на голове моей, вместо чалмы или фески, была моя старослуживая военная фуражка. Люди наши, на всякий случай, были хорошо вооружены... Мы вступили под свод грозных для христиан ворот; они занимают место тех... где апостолы Петр и Иоанн исцелили хромого... Мусульмане из особенного предпочтения к этим воротам всегда освещают их лампами... Оставя в воротах туфли, мы вступили на мраморный помост обширного двора. Этот помост имеет, как полагают, 1 000 футов в длину и 500 в ширину и весь устлан плитами белого мрамора... Середина этой мраморной площадки занята четверостороннею платформою, возвышающеюся ступеней на 20, также из белого мрамора. Туда ведут с каждой стороны крыльца, украшенные роскошными портиками. Посреди этой платформы отделяется еще другая, о седьми или восьми ступенях, и на ней уже возвышается осьмиугольный храм, исполненный зодческой гармонии. Купол, самой чистой сферической пропорции, основан на восьмиугольном фонаре и слит с ним в прямую линию; он увенчан золотым полумесяцем, Стены одеты разноцветною узорчатою кафелью, которая отливается синим цветом; во многих местах цветочные узоры искусно слиты с позолоченными изречениями корана. Несколько фонтанов, под красивыми куполами на лег­ких колоннах, льстят слуху своим журчаньем под жарким небом. Разбро­санные группы кипарисов, лавров и померанцев вырываются кое-где из сква­жин мраморных плит... Я не видел внутренности Золотых ворот оттого, что не знал, что туда есть вход; говорят, что они замечательны. Предание, что в эти ворота войдет христианский победитель мусульман, глубоко вкоренено в здешних жителях. На этом предположении Золотые ворота закладены еще при Омаре... Они были наружными вратами храма или притвора Соло­монова... Неподалеку от Золотых ворот, при повороте городской стены от востока на юг, показывают в ней мусульмане большой камень, говоря, что он принадлежал трону Соломонову... Против восточных дверей храма по­

533
строен мраморный водоем особенной красоты. Он имеет также форму осьми-угольника; своды его, покрытые подобным куполом, как на мечети, поддер­жаны кругом двойным рядом легких коринфических колонн. Это место на­зывают троном или судилищем Давидовым. Мы вошли в эль-Сахару через северные двери, которые называются Бабуль Джинна, т. е. двери рая. Юж­ные двери называются «двери молитвы», восточные — «Давидовы»; запад­ные — «двери войны». Все они были тогда растворены; но темный свет, пада­ющий сквозь разноцветные стекла из семи окон купола, разливал необыкно­венную таинственность на предметы. Два круга колонн из разного мрамора, с позолоченными капителями, поддерживают арки потолка: они, конечно, принадлежали зданиям древнего Иерусалима. Первый ряд, заключающий 16 колонн и 8 пилястров, идет вокруг стен, а второй ряд, имеющий 15 колонн и 4 тумбы, находится под самым основанием купола и имеет, по моему счету, 83 шага в окружности. Этот второй ряд колонн основан на небольшом подъеме и идет вокруг необделанного, огромного камня или скалы, обнесен­ной позолоченною решеткою. Длина этой скалы — во весь диаметр купола; ширина—менее, а высота превосходит человеческий рост. Эта скала состав­ляет святилище храма; весь Восток имеет к ней глубокое благоговение и по ней называется мечеть эль-Гаджара Сахар-лах, т. е. мечетью божественного камня... Есть предание, что этот камень перенесен сюда из Вефиля... что на этом камне опочил Иаков, когда он видел во сне небесную лестницу, и что на нем был утвержден кивот завета... По словам имама, камень этот упал с неба... Под камнем есть опуск в пещеру; перед входом туда стоят присло­ненные к камню и к решетке разные хоругви. Тут щит Магомета, знамя и огромный меч Али; но тут же и копье Давидово. Тут же, на камне, лежит подлинная рукопись корана... При сходе в пещеру камень поддержан с двух краев двумя малыми колоннами из белого мрамора; они утверждены кос­венно в пол и в камень. Эти колонны, по мнению магометан, должны раз­давить всякого христианина, дерзающего ступить между ними; несмотря на то, мы спустились в пещеру то восьми или девяти ступеням, также из белого мрамора. Эта пещера, называемая магометанами «сходом в подземное цар­ство душ», есть не что иное, как квадратная комната, шагов в восемь про­странства и немного выше человеческого роста. Она грубо оштукатурена, кроме потолка, который образован камнем. «Не думайте, — оказал мне имам, — чтобы стены поддерживали этот камень, нет, он держится сам со­бою, а стены служат только для образования пещеры». Эти слова объясняют столь известную басню о камне, державшемся на воздухе... Внутри мечети расточены кафельные украшения, вместе с мрамором, который похищен из храма гроба господня. На кафедрах блестящие кафели представляют вид драгоценных камней... Мусульмане уверены, что если бы христианин, вошед­ший в эль-Сахару, стал молить бога об уничтожении исламизма, то он услышал бы его. Вероятно, они основывают такое мнение «а сказанном в книге Паралипоменон о посвящении храма Соломоном: «и явися господь Соломону нощию и рече ему: избрах место сие мне в доме жертвы... И ныне очи мои будут отверсты и уши мои послушны к молению места сего». Но судьбы божии совершаются! с каждым днем времена язычников скончава-ются; невнятый слух, пагубный предвестник падения царств, быстро рас­пространяется от Каспийского моря до Южного океана, среди последовате­лей Магомета —и запустение водворяется в разрушающихся капищах Ваала...» (III, 270—292).

Читатели извинят нас за то, что мы нарушили стройность этого последнего описания, принуждены будучи опустить большую часть исторических воспоминаний, возбуждаемых Соломоновым храмом, и высказанных с истинно-поэтическим одушевлением: мы желали, по крайней мере, передать существенное и необходимость заставляла нас ограничиться только извлечением из обширного

534
рассказа, занимающего целую главу. Первым местом, куда напра­вился путешественник из Иерусалима, был Вифлеем. И здесь, как везде, он записывает предания, бывшие до него неизвестными, на­ходит предметы, не замеченные другими, не столь проницатель­ными или не столь счастливыми путешественниками.

«Высота, находящаяся на левой стороне от дороги (из Иерусалима в Ви­флеем), называется горою патриарха Иакова; а еще левее, совсем в стороне от дороги, находится выдолбленный камень; в простонародья говорят, что тут пресвятая дева часто отдыхала с младенцем Иисусом. Об этом камне я доселе не читал ни в одном из путешественников. Ныне я нахожу в путеше­ствии Даниила Игумена указание на самый этот камень. Когда мы вспом­ним, что Даниил путешествовал в начале XII века, то нельзя не удивляться чудному сбережению сего камня, лежащего на распутии; это даст нам меру того уважения, которое сохраняют жители Палестины к предметам, с кото­рыми хотя несколько соединены священные предания» (III, 385—386).

Прилагая рисунок этого замечательного открытия, автор гово­рит, что некогда камень был принадлежностью терм. Потом он определяет местность «горняго града иудина», находя, что это Иута или Иетте (III, 390), и поправляя ошибку Робинсона. Вто­рая поездка его из Иерусалима в Вефиль, которого не посещал ни один известный путешественник, поэтому описание Вефиля (IV, 13—17) первое в науке; на пути автор определяет неизвестное прежде положение Рамы (впоследствии Робинсон определяет ее подобным же образом), отыскивает там надгробный памятник, который, быть может, есть гробница Самуила, потом находит Га-ваон (ныне Эль-Бир), знаменитый чудом Иисуса Навина, — все эти местности не были прежде определены или определялись оши­бочно. Третья поездка автора из Иерусалима в Вифанию, Иери­хон, к Мертвому морю, в обитель св. Саввы, где находит он дра­гоценные славянские рукописи, которые привозит в отечество. Пятою поездкою из Иерусалима было путешествие в Хеврон; от­туда путешественник опять возвращается в Иерусалим, чтоб про­ститься с местом, освященным страданиями спасителя, направ­ляясь в Галилею. На пути этом он определяет местность Эмауса, Кариаф-иарима, Силома, описывает Яфу, Наблус, Сихем, Сама­рию, Фавор и, наконец, Назарет, в одном из храмов которого за­мечает надпрестольный образ нерукотворенного лика спасителя. По преданиям назаретским, этот образ — список с образа, при­несенного апостолом Фаддеем эдесскому царю Авгарю. Никто из предшествовавших русскому исследователю путешественников не писал еще об этой драгоценности; он делает снимок с образа, при­ложенный к первому изданию книги; потом, обозревая берега озера Тивериадского или Геннисаретского, исправляет ошибки других изыскателей и точным образом определяет местность Ген-нисарета и Капернаума; посещает Кану Галилейскую, гору Кар-мил, Акру, Тир и, наконец, Сидон, границу земли обетованной, повсюду в прекрасных очерках припоминая библейские события и рассказывая славные исторические воспоминания.

535

«Здесь я оканчиваю мое путешествие по святой земле (восклицает бла­гочестивый ученый, покидая Сидон и отправляясь в Малую Азию). Иеру­салим, бедный, дикий, разрушенный, пастушеский Вифлеем, забытый в горных ущельях Назарет, разбросанные груды городов израильских, заглох­шие пути земли обетованной преисполнили все мои надежды! Увидев святую землю, я узнал всю тщету виденного мною доселе, и если б я начал свой путь на Восток с Палестины, то не поехал бы смотреть на колоссальное вели­колепие древних египтян!»

Мы видели, что каждый шаг ученого путешественника ознаме­нован услугами библейской географии, топографии, археологии; но автор оказывает также значительную услугу критической исто­рии нашей древней литературы, приложив к своему сочинению «Замечания на путешествие игумена Даниила в XII-м веке». Всем известно, что хождение Даниила один из замечательнейших па­мятников древней русской литературы; но списки его, до нас до­шедшие, очень поздни и искажены переписчиками. Для того, чтоб исправить ошибки, часто очень затруднительные, необходимо зна­ние описываемых мест, и, конечно, только автор «Путешествия по святой земле», так подробно ее исследовавший по всем направле­ниям, мог исполнить необходимое, но трудное восстановление текста. Он говорит:

«Я несколько раз отказывался читать рассказ Даниила, находя в нем самые грубые географические и местные несообразности; но, уверенный в несомненности путешествия Даниила и проникнутый важностью столь древ­него памятника, я, с помощью моего собственного путешествия, воспоминаний и некоторых древних источников, имел, наконец, утешение объяснить такие ошибки, вкравшиеся в книгу Даниила от невежественных переписчиков и даже приписчиков».

Надобно сказать, что это исправление во всех подробностях совершенно справедливо и обеспечивает достоверность показаний «Хождения», весь интерес которого раскрыл нам только автор «Путешествия по святой земле», постоянно приводя примеры, с какою точностью составлено это сказание, «гораздо более важ­ное, чем бы можно было предполагать по его краткости».

Если «Путешествие по святой земле» было замечательнейшим сочинением в русской литературе, подобно той части «Путеше­ствия по Египту и Нубии», в которой описывается Нижний и Средний Египет, то «Путешествие к Семи Церквам», подобно плаванию по Нилу в Верхний Египет и Нубию, было с тем вме­сте и первым по времени из русских описаний путешествий по обозреваемой автором земле. В самом деле, в русской литературе единственными книгами, заключавшими сведения о Малой Азии, до того времени были «Путешествие чрез Южную Россию, Крым и Одессу в Константинополь, Малую Азию, Северную Африку, Мальту, Сицилию, Италию, Южную Францию и Париж» г. Всеволожского и «Обозрение Малой Азии в нынешнем ее поло­жении» г. Вронченко. Справедливость требует сказать, что обе эти книги прекрасны. Но г. Всеволожский на быстром пути своем

536
едва касается берегов Малой Азии, которой посвящает очень не-много страниц. Огромный труд г. Вронченки был бы капиталь­ным приобретением в литературе самой богатой; но, во-первых, он говорит только о настоящем положении Малой Азии; во-вто­рых, — что еще важнее, — он писан с целью собрать драгоценные материалы для специальных ученых, а вовсе не для чтения боль­шинству публики; поэтому г. Вронченко придал своему сочинению форму, которая составляет принадлежность так называемых Handbuch’oв, недоступных для обыкновенного читателя. Самое уж оглавление книги его достаточно показывает это: сначала поме­щен краткий очерк границ страны, потом следуют рубрики «Ча­стного обозрения». Отделение первое: I. Горы; II. Большие рав­нины; III. Реки; IV. Озера; V. Минеральные воды и т. д. Отделение второе: I. Свинцово-серебряные рудники; II. Медные рудники; III. Соль и т. д. Каждое подразделение состоит из от­делов еще мельчайших, каждый отдел заключает в себе полный, драгоценный для ученого исследователя, но сухой список имен, тяжелый для обыкновенного читателя. Мы почитаем такую форму достоинством сочинения, совершенно соответствующего своей цели; но обширный круг публики не может пользоваться подоб­ными книгами. Г. Вронченко некоторыми отделами своего труда (о нравах жителей) показывает, что владеет замечательным та­лантом рассказчика, но он справедливо предпочел сухую ученую форму, которая давала ему возможность не опустить ни одной подробности, мелочной для читателя, но существенной для гео­графической полноты. Поэтому для большинства русской пуб­лики, повторяем, «Путешествие к Семи Церквам» было первою книгою о Малой Азии.

Как в Палестине, так и в Малой Азии путешественник на каждом шагу встречает местности, ознаменованные битвами кре­стоносцев; но здесь присоединяются к поэтическим воспоминаниям о них еще более поэтические воспоминания о славных событиях классической древности. Эти рассказы, благоговейные сказания о подвигах апостолов и их преемников, насадителей христианства в этой стране, откуда свет его распространился на Европу, исто­рия церкви в последующих веках, придают чрезвычайный интерес «Путешествию», которого разнообразие и занимательность еще более возвышаются живыми картинами чудной малоазийской при­роды и нравов разноплеменных жителей этой страны. И здесь уче­ность автора дает ему средства объяснить много вопросов, кото­рые прежде были темными или понимались неправильно, заметить много нового, еще бывшего неизвестным; так, например, в Лаоди-кии находит он надпись, свидетельствующую о соборе, бывшем против ереси монтановой, около 321 года (стр. 66); лидийские надгробные курганы, прототип египетских пирамид, дают новое подтверждение мнению его, что египетские пирамиды, по крайней мере главные и древнейшие, были построены чужеземными завое­

537
вателями, которые долгое время владели Египтом (стр. 144),— чрезвычайно важное открытие, достоверность которого теперь подтверждается исследованиями Лепсиуса, разоблачающего за­гадки древнейшего периода египетской истории, оставшиеся тай­ною для Шампольйона. Но мы не будем перечислять всех новых соображений и наблюдений, сделанных в Малой Азии ученым автором; обозревая путешествия «по Египту и Нубии» и «по свя-той земле», мы обращали преимущественно внимание на эту сто­рону трудов русского изыскателя; подобная же точка зрения должна по необходимости принадлежать анализу его исследова­ния об Атлантиде; поэтому, обозревая «Путешествие к Семи Церквам», мы хотим ограничиться описательною и повествова­тельною стороною сочинения, столько же отличающегося достоин­ствами изложения, сколько и учеными достоинствами.

Из Бейрута, мимо Кипра, плывет автор в Атталию на грече­ском торговом корабле «Пенелопе»; пассажиры подвергаются опасностям от корыстолюбия шкипера, который, по каким-то вы­годным торговым сделкам, сходит на берег в Лимисоли, где сви­репствует чума; в Атталии объявляют невинным пассажирам, что выход на берег воспрещен для них, потому что в городе этом чума; напрасно объясняют они, что в таком случае не могут быть они опасны для Атталии; напрасно автор изъявляет готовность вы­держать карантин для успокоения паши зачумленного города: странное запрещение не отменяется. Тогда путешественники вы­ходят на берег насильно, разгоняя одним видом пистолетов толпу янычар, и паша, поняв после этого нелепость своего распоряжения, принимает их очень почтительно, даже радушно. Дорога из Атта­лии через Бурдур в Колоссы ужасна, но виды восхитительны.

«Я доселе не видывал ничего привлекательнее, ничего свежее, ничего живописнее роскошной долины, которая находится между исполинскими го­рами Баба-дагом и Хонас. К ней можно справедливо отнести изречение одного древнего писателя, что боги нарочно для нее раздвинули огромные горы (Aelian. III, 1). Здесь сила растительной природы является во всем ее могуществе. Редко можно видеть столь густые рощи, столь огромные разве­систые деревья, такую яркость зелени на лугах, такую кристальную проз­рачность в быстро текущих ручьях, такое разнообразие в отливах света, столько таинственных уединений для отдыха усталым путникам; самые скалы исполинских гор там, где они соединяются с долиною, теряют свою мрач­ность, одеваясь густою тканью яркозеленого плюща разных родов, и манят под свод своих пещер» (V, 51).

Лаодикия, Иераполис представляют грустное зрелище разру­шения и нищеты, сменившей древнюю роскошь и великолепие; Филадельфия радует христианина благочестием и гостеприим­ством своих жителей, которые мужественно защищали всегда свою пламенную веру во Христа; но от Сардиса осталось только имя. Вот отрывки из воспоминаний и впечатлений путника:

«С таким сердоболием сын человеческий, превечная истина, призывает лаодикийских христиан к покаянию! Лаодикийцы пребыли ни хладны, ни горячи. Но познавшие свет должны были принять осуждение, ибо нельзя

538
служить в одно время богу и идолу богатства — мамоне. Роскошь лаодикий-цев достигла высшей степени; торговые обороты их города сделали его одним из главнейших в Азии; руно его стад затмило знаменитое руно милет­ское. Тацит говорит, что когда Лаодикия была разрушена землетрясением, жители отказались от помощи Рима и сами восстановили с прежним велико­лепием свой город. То же самое было, когда ее разрушил Митридат-Эвпатор; но злато лаодикийцев не было злато, очищенное огнем. Все сокровища не могли уж восстановить пышный город от повторенных ударов грома небес­ного; земля поглотила в последний раз почти весь город, и он уже не вос­стал более; звери и гады гнездятся теперь в его развалинах, исчезающих с лица земли» (V, 69—70).

«Почти при выезде из Лаодикии, проехав через Ликус по мосту, и даже с холмов, прилежащих к Лаодикии, открываются вам скалы Иераполиса; они удивляют взор своею белизною и своим странным образованием. Чем более вы к ним приближаетесь, тем непонятнее вам кажутся с первого взгляда эти скалы, образованные из белоснежных глыб и полос, резко отражающие лучи солнца; они представляют вид окаменелых водопадов, и действительно должно так их назвать. На обширной платформе, которая образована усту­пом скал, процветал древний Иераполис или «священный город», так назван­ный по тем феноменам, которые в этом месте представляет природа, и по большому количеству храмов, воздвигнутых в нем разным божествам. Эти храмы в страшном разрушении устилают всю местность города и их велико­лепные остатки рассеяны даже по окатам скал и в глубине оврагов, разметан­ные землетрясением. Один путешественник, пораженный величием этой кар­тины, оказал, что этот город можно причесть не токмо к главным городам Востока, но даже и мира» (V, 81—82).

«Неподалеку от Иераполиса, оставя за собой селение Сарай-Кией, в обширной горной долине, мы проехали по мосту через реку Меандр, столь прославленную поэтами, столь известную своими бесконечными извилинами и как любимое пристанище лебедей. Влево рисовались хребты гор, продол­жение Кадмуса; за ними, в оконечной перспективе, высились к облакам, как исполины, шпицы гор в разнообразных и самых живописных очерках. Изви­лины Меандра заставили поэтов оказать, что, глядя на него, нельзя угадать, куда он стремится: к устью ли в море или обратно к своему истоку. Плодо­носие долин Меандра радует взор, особенно после мертвенности скал Иера­полиса» (V, 99).

«Призвание сына человеческого, чрез св. Иоанна, глубоко врезано доселе в сердцах малого стада христиан этого города... «Вем твоя дела; яко малу имаши силу и соблюл еси мое слово и не отверглся еси имени моего... И аз тя соблюду от годины искушения. Побеждающему, сотворю столпа в церкви бога моего». Это воззвание одушевляет вседневную молитву христиан фила­дельфийских. Памятование сих глаголов было всегда щитом города противу варварских полчищ кирмиян под предводительством Алитира и потом про-тиву страшнейших врагов, оттоманов, предводимых Орханом, сыном Отто-мановым. Вся Малая Азия была уже покорена его мечу, одна Филадельфия, как бы сохраняя в себе залог всех семи Церквей Апокалипсиса, стояла непо­бедимо под знаменем креста. Цирк и три театра Лаодикии сделались лого­вищем шакалов и волков, Сардис стал ничтожною деревушкою, в Пергаме и Фиатире видны только одни мечети вместо памятников. Одна Филадельфия спаслась чрез свою твердость... Победоносный меч Баязета также долгое время притуплялся о стены Филадельфии. Доблестный защитник Филадель­фии и некоторые из знатнейших граждан погибли от оттоманов, но город не был разорен. И даже, когда гроза своего века, Тамерлан, предавал огню и пламени весь Восток, смерти ангел, разрушения не коснулся Филадельфии, защищенной своим ангелом хранителем» (V, 102—106).

«По мере приближения к Сардису, вам открываются два высокие хребта живописных гор; первый ряд этих гор состоит из скал с разодранными шпицами, а вершины второго хребта правильно закруглены и увенчаны сне­гом. Разгромленные и покрытые прахом развалины Сардиса прислонены к

539
трем совокупленным вместе горам Тмолуса. Стены города, от обрывистых высот, на одной из которых был Акраполис, или цитадель, сходили в три ряда в обширную равнину, омываемую золотоносным Пактолом. На гори-зонте этих долин, к северу, встают огромные надгробные курганы царей сардисских — эти пирамиды варварских народов. Один из этих курганов вы­сится, как исполин, над прочими. Таков первый вид места, где был Сардис, второй город по Риме своим великолепием и только уступавший Вавилону. Я глядел на картину его опустошения, сидя на мраморных ступенях амфи­театра, находящегося на полвысоте средней горы, куда я с трудом добрался по грудам поверженных зданий. То был храм Кивелы, матери богов, древней­ший памятник ионического зодчества. Среди груд стен, карнизов, архитра­вов, капителей чистого белого мрамора встают только две величественные и громадные колонны; не только капители, образец изящного резца, но весь гармонический рисунок этих колонн приковывает к себе внимание набред­шего на них путника... Я спустился в задумчивости от храма Кивелы к бере­гам Пактола искать отдохновения и пристанища от зноя, — и столица лидий­ская представила мне только несколько разодранных шатров кочующих тур-команов; они предложили мне козье молоко и пригоршню отрытых ими древ­них монет, которые все были времен римских кесарей; но тут не было ни одной греческой, ни одна из них не говорит уж о могущественном Крезе, но только о победителях его победителей, также давно сметенных с лица земли.

Quid tibi visa, Craesi regia Sardis?

Как нравится тебе столица Креза, Сарды?

Horat. Epist. 1. XI» (V, 118—122).

Может быть, большая часть наших читателей назовет эти выписки совершенно излишними, потому что «Путешествие к Семи Церквам» точно так же, как и Путешествия «по святой земле» и «по Египту и Нубии», давно уж известно всей публике, давно уж оценено, подобно этим «Путешествиям», которые были приняты с таким живейшим сочувствием. Поэтому не увеличиваем числа наших заимствований, не следуем за автором в Смирну, Пергам, Эфес и Патмос, столь богатые классическими и христиан­скими воспоминаниями, доставляющими русскому путешествен­нику столько прекрасных страниц, и спешим перейти к изложению его «Исследования об Атлантиде», которое первоначально состав­ляло одну из глав его «Путешествия к Семи Церквам», но потом, при увеличении объема новыми изысканиями, составило особен­ный обширный трактат, напечатанный в виде приложения к этому путешествию.

Вот по переводу автора, в извлечении, знаменитый рассказ Платона об этой славной в доисторическое время земле, вопрос о положении которой так занимает всех исследователей древней­шей истории и географии. Когда Солон был в Саисе, жрецы еги­петские удивили его своими рассказами о событиях глубокой древ­ности, неизвестных грекам; Солон сказал своим учителям, что древнейшие греческие предания не простираются далее времен по­топа, бывшего при Девкалионе и Пирре:

«Тогда один из старейших жрецов оказал ему: О, Солон, Солон, вы, греки — дети; у греков нет ни одного старца! Вы все новички относительно древности, и вам ничего неизвестно, что было древле, как здесь, так и у вас. Вы ничего не знаете о прекрасном поколении людей, ваших родоначальников.

540

543

---