Том II. Полное собрание сочинений в 15 томах

Источник: Чернышевский Н. Г. Бедность не порок. А. Островского // Чернышевский Н. Г. Полное собрание сочинений : В 15 т. М. : Гослитиздат, 1949. Т. 2. С. 232–240.

БЕДНОСТЬ НЕ ПОРОК

Комедия А. Островского. Москва. 1854¹

Первая комедия г. Островского, «Свои люди — сочтемся», была принята читателями с единодушным одобрением². Мы встречали даже таких, которые, в порыве увлечения, ставили эту комедию выше «Недоросля» и «Горе от ума», наравне с «Ре­визором»³. И такое увлечение не сердило тех, которые не разде­ляли его, — так оно было естественно. Через два года явилась «Бедная невеста»⁴, не уронившая известности автора, но и не поддержавшая ее. Третья комедия его — «Не в свои сани не садись»⁵ — заставила некоторых из самых жарких почитателей первого произведения г. Островского опасаться, что он уже не в силах создать что-нибудь достойное автора «Своих людей». Но большая часть публики не разделяла еще этих опасений; мно­гие оставались так увлечены «Своими людьми», что все, выходив­шее из-под пера их автора, считали равно замечательным. Яви­лась «Бедность не порок», и большинство публики убедилось в основательности опасений за талант г. Островского; и если мы скажем, что, по нашему убеждению, г. Островский еще может иметь силы — если только будет иметь желание — создать после «Бедность не порок» что-нибудь замечательное, то большинство читателей, мнение которых имеет вес в деле искусства, едва ли не назовет нас людьми, которые все еще не хотят отказаться от надежд и тогда, когда уже невозможно надеяться. Мы не можем найти эпитета, который бы достаточно выражал всю фальши­вость и слабость новой комедии; не можем найти потому, что воспоминание о «Своих людях» не позволяет нам прибегнуть к эпитетам, которыми характеризуются произведения кичливой бездарности. Потому скажем только: новая комедия г. Остров­ского слаба до невероятности. А между тем находятся люди, которые продолжают называть ее «ценным и долговечным вкла­дом в сокровищницу русской литературы»⁶. Этого мало; нахо­дятся люди, которые решаются говорить так: мы видели «Гамлета», «Отелло», «Ричарда III», «Короля Лира»; эти гени­

232

альные создания сильны тем, что в них правдиво изображается человек, и могущественно их «правда» действовала на нашу душу, но пришло время, и мы увидали произведение еще выс­шего достоинства (т. е. «Бедность не порок»).

И вот пришла пора другая,
Опять в театре стон стоит;
Полусмеясь, полурыдая.
На сцену вновь толпа глядит,
И с нею истина иная
Со сцены снова говорит.
Но эта правда не похожа
На правду прежнюю ничуть:
Она простее, но дороже,
Здоровей действует на грудь.
Дай ей самой здоровья, боже,
Пошли и впредь счастливый путь!
Поэт, глашатай правды новой,
Нас миром новым окружил,
И новое сказал он слово,
Хоть правде старой послужил.
Вот отчего театра зала
От верху до низу одним
Восторгом вновь затрепетала:
Любим Торцов пред ней живой
Стоит с поникшей головой,
Бурнус напялив обветшалый,
С растрепанною бородой... и проч., и проч.

(См. «Москвитянин», 1854, № 5.)⁷

Для не читавших «Бедность не порок» прибавим, что Любим Торцов — лицо из этой комедии. Нас нисколько не удивляет, что есть люди, не умеющие отличать посредственных или плохих пьес от гениальных и добродушно ставящие «Бедность не порок» выше шекспировских произведений: ведь есть же люди, думаю­щие, что Основьяненко (или Гребенка) выше Гоголя, что «Пан Халявский» ⁸ лучше «Мертвых Душ», и т. д.; но тем не менее удивительно, что подобные люди решаются печатно выска­зывать, что «Бедность не порок» выше «Гамлета» и «Отелло»⁹. Примеров такой забавной решительности не бывало в русской литературе с тех пор, как С. Глинка говорил, что в «Димитрие Самозванце» Сумароков, в отношении развития волнения душев­ного, превосходнее того, что Шекспир предъявлял в своем «Мак­бете» (Очерки жизни А. П. Сумарокова, изданные С. Глинкою, часть 3, стр. 120) ¹⁰. Что могло придать этим неосторожным поклонникам слабой комедии такую смешную смелость? Только имя г. Островского, как автора «Своих людей». Блеск его так ослепил их, что они не могут видеть прискорбного различия меж­ду первою комедиею г. Островского и его последними произведе­ниями. А различие до того велико, что автора «Бедность не

233

порок», не будь выставлено его имени на этой комедии, невоз­можно было бы признать автором «Своих людей»: он кажется только его подражателем, усвоившим себе до некоторой (только до некоторой) степени его манеру, но не имеющим и тени его таланта. Только подпись одного имени на обоих произведениях убеждает нас, что оба они писаны одним и тем же человеком.

Но мало того, что успех «Свои люди — сочтемся» доставил автору известность; у него явились подражатели, но какие?

В карикатурных подражаниях «Своим людям», — мы гово­рим о недавно появившихся пьесах: г. Потехина «Брат и сестра» (Москвитянин, №№ 3 и 4) и г. Красовского «Жених из ножевой линии» (Отечественные Записки, № 3), — нет и тени того, что составляет достоинство «Своих людей», в них только развиты до крайности все слабые стороны «Своих людей» в художественном отношении и утрирован до совершенного искажения оригиналь­ный язык этой комедии. Как же могло от «Своих людей» про­изойти такое потомство, как «Не в свои сани не садись», «Жених из ножевой линии», «Брат и сестра» и, особенно, «Бедность не порок»? Общий ответ на это ясен для всякого, знающего, что такое значит «подражать». «Подражать» значит: не понимая существенных достоинств, не понимая смысла произведения, ос­лепившего нас своим успехом, механически воспроизводить его внешнюю сторону и, не имея сил передать его красоты, со всею силою безвкусия скопировать в громадных размерах его недо­статки, принимая их за красоты.

После «Своих людей» автор их написал «Бедную невесту». Комедия была очень хороша; ее все похвалили, но в восторг не привела она никого¹¹. Почему же так? Потому что она дейст­вительно не имела ни одного из блестящих достоинств первой комедии г. Островского. Идея в ней была, если хотите; а если хотите, то можете сказать, что и не было, потому что идея эта была вовсе не новая. Милая, достойная всего лучшего девушка должна — потому, что у нее нет приданого, для того, чтобы спасти себя и мать от нищеты — выйти замуж за человека, ко­торый не пара ей ни по образованию, ни по чистоте сердца, ни даже по летам: это человек пошлый, необтесанный, довольно пожило, которого она будет стараться, но не успеет, облагоро­дить, которого она будет усиливаться полюбить, но не будет в состоянии любить; ее жизнь погибнет невозвратно (все это сама она чувствует), погибнет ее красота и молодость; сотни хороших, если не гениальных произведений были писаны уже на эту тему, и если она всегда останется прекрасна, то свежесть и эффектность может придать ей только колоссальный талант. А г. Островский написал прекрасное, но вовсе не колоссальное по исполнению произведение. Мало того, что идея не имела достоинства новиз­ны: она принадлежала слишком тесному кругу частной жизни.

Недовольный сомнительным успехом этой комедии, г. Ост­

234

ровский написал новую: «Не в свои сани не садись». В этой комедии ясно и резко было сказано: полуобразованность хуже невежества, но не прибавлено, что лучше и той и другого: истин­ная образованность. Вообще, эта комедия как бы служила пере­ходным звеном между «Своими людьми» и «Бедность не порок», к которой мы теперь и обратимся, так как то, что было не сов­сем определенно в «Не в свои сани не садись», совершенно выяс­нилось в «Бедность не порок». Эта комедия явилась всего три месяца назад; потому большей части наших читателей содержа­ние ее, может быть, еще неизвестно, и мы должны рассказать его довольно подробно.

Но прежде, нежели начнем говорить о содержании, скажем об именах действующих лиц. В «Не в свои сани не садись» пред­ставитель (мнимо) русских по преимуществу понятий назывался уже Русаковым, представитель верности старинным обычаям — Бородкиным, представитель модной пустоты и ветрогонства — Вихоревым. Такое блистательное нововведение, заимствованное из комедий старого времени, понравилось г. Островскому; в «Бедность не порок» все фамилии лиц «заимствованы» от их качеств: Коршунов (фабрикант свирепого нрава), Гуслин (рус­ский виртуоз), Разлюляев (т. е. гуляка и весельчак). И надобно сказать, что это чрезвычайно прилично новой комедии г. Ост­ровского, столь же неумеренной в неудачной идеализации, столь же наивно написанной, как и самые плохие комедии старого времени. В наших романах тридцатых годов герой, образец скромного поведения и всех добродетелей, в отличие от осталь­ных лиц (Звонских, Греминых, Блестовых и т. д.¹²) не имел даже фамилии; он назывался просто Владимир или Александр; так и у г. Островского герой именуется просто Митя (отличие от старых романов только в том, что там уменьшительными Митя, Ваня, Андрюша титуловались юродивые). Действие комедии опять в уездном городе.

Егорушка, мальчик, племянник богатого купца Гордея Кар-пыча Торцова, читает сказку о «Бове Королевиче», прерывая свое чтение ответами на вопросы Мити, приказчика Торцова; чтение «Бовы Королевича» решительно не связано с пьесою и введено только в качестве народного элемента для украшения сцены. Между прочим, и это главное, Егорушка рассказывает, как не­сколько дней тому назад Гордей Карпыч прогнал из дому своего промотавшегося брата Любима за то, что Любим начал при гостях за столом «разные колена выкидывать», — Мите, живущему в доме, очень естественно было целую неделю, если не больше, не слыхать о таком шумном и скандальном происшест­вии. Оставшись один, Митя объясняется в любви к Любови Гордеевне, дочери Гордея Карпыча, и объявляет, что он теперь не может работать, потому что «все бы думал о ней». Митя человек очень бедный и поэтому, нам кажется, мог бы уже

235

давно привыкнуть поступать так, как все бедные люди, обязан­ные каждый аккуратно работать, чтобы не терпеть нужды: тоска сама по себе, а работа все-таки идет у них как следует. Итак, вот вам элементы комедии во вкусе трагедии Корнеля и Расина: сначала (решительно неуместный по положению лиц) пролог для объяснения публике предшествующих событий; потом лири­ческий монолог, в котором изливает свою сантиментальную любовь герой. Потом входит Пелагея Егоровна (лицо бесцвет­ное, повидимому, добрая старуха) и, продолжая пролог, начатый Егорушкою, объясняет публике положение дел, рассказывая Мите, который уже пятьсот раз все это знает, что Гордей Кар-пыч совсем испортился и помутился от знакомства с богатым фабрикантом Коршуновым, от которого перенял манеру стыдить­ся старых простых обычаев и гоняться за нынешним светом. Чтобы ободрить к продолжению объяснений для публики Пела­гею Егоровну, которая сама должна чувствовать, что совершенно неуместно объясняет Мите давно известные ему дела, Митя под­талкивает ее рассказы расспросами и предположениями. Тотчас после ухода Пелагеи Егоровны является третье лицо с ролью корнелевских наперсников — Гуслин, которому Митя откры­вается в любви своей к Любови Гордеевне, прибавляя:

Что на свете прежестоко?

Прежестока есть любовь.

Нам кажется, что человек, восхищающийся подобными сти­хами, еще не в состоянии находить Кольцова порядочным поэ­том; но, по воле г. Островского, Митя (юродивый или нет!) восхищается Кольцовым и сам пишет песни à la Koltzoff — нель­зя не согласиться с отзывом об этом Гордея Карпыча: «Какие нежности при нашей бедности!» Но не удивляйтесь. Дальше будет еще лучше. Входит Разлюляев, сын богатого фабриканта, веселый, удалой малый — и с чем бы, вы думали, входит он? с гармониею!! сколько известно читателям, на «гармонии» играют одни только дворовые люди и беднейший класс мещан; но Раз­люляев купил ее, конечно, по приказанию автора, потому не осуж­даем его за это. Без особенной воли своего прихотливого повели­теля, Разлюляев, конечно, нанял бы музыкантов, как всегда делают богатые гуляки из купеческого класса. Как он входит, на­чинается пение различных песен, ни к чему не ведущее в пьесе; между прочим, Гуслин, успевший в несколько минут положить на музыку песню Мити à la Koltzoff, разумеется, довольно плохую, поет ее и «во все время (по точным словам г. Островского) Раз­люляев стоит как вкопанный и слушает с чувством. По оконча­нии пения все молчат» — от глубокого чувства, по мнению г. Островского, а по нашему мнению оттого, что песня плохая и хвалить ее совестно, хоть на это и решается, наконец, Разлю­ляев; потом опять поэтическое трио принимается петь — за этим

236

застает их Гордей Карпыч и бранит (по нашему мнению, совер­шенно справедливо) Митю за то, что он не занимается своим де­лом. Но Разлюляев по уходе Гордея Карпыча соглашается с Ми­тею, что его жизнь очень горька. Входит с подругами Любовь Гордеевна, предмет страсти поэтического Мити, и опять начи­нается ни к чему не ведущее пустословие и пенье песен. Наконец «начинается нить завязки романа», как говорит Гоголь. Митя остается наедине с Любовью Гордеевною и объясняется ей в любви — каким бы вы думали способом? Читая ей «собственно для нее сочиненные стихи» о том, что

Понапрасну свое сердце парень губит,

Что неровнюшку девицу парень любит.

Нам казалось бы еще правдоподобнее объяснение полуграмотного русского парня с безграмотною девушкою, если бы они приня­лись (по примеру Шатобриана, см. его «Замогильные записки») читать Ариосто, и на каком-нибудь патетическом месте их уста слились бы в поцелуй. Тогда Митя, рассказывая об этом Гус-лину, мог бы выказать понимание не только Кольцова, но и Данте, воскликнув:

Quel giorno vi non leggemo avante! ¹³.

На что Гуслин мог бы ему отвечать: «Эх, брат, тогда был счаст­лив, а теперь еще больше стал тосковать! Правду, Митя, говорит Данте:

Nessun maggior dolore и т. д. ¹⁴

Разумеется, Любовь Гордеевна пишет Мите ответ и уходит, вручив его.

Конечно, скажете вы, пламенный Митя сейчас же прочитал решение своей судьбы? Г. Островский не считает этого нужным. К Мите приходит Любим Торцов, брат хозяина, и на восьми страницах повествует Мите свои приключения (как будто бы Митя, столько времени живший с ним в одном доме, не слышал уже их от него тысячу раз, но в «Бедность не порок» все расска­зывается, ни одно лицо не знает ничего из того, что давно должно знать), и Митя, с решительным ответом своей милой в кармане, имеет терпение, непостижимое ни для кого, кроме героев г. Островского, слушать битых полчаса его рассказы, не догады­ваясь даже отвернуться в сторону, чтобы взглянуть: «да» или «нет» написала ему Любовь Гордеевна. Надобно отдать справед­ливость Любиму Торцову, что рассказывает он превосходно; но рассказ его — ненужный для пьесы эпизод, как три четверти всех разговоров, рассказов и песен. Нам необходимо послушать вме­сте с Митею, что такое за человек Любим Торцов, который, по мнению некоторых,

Душе так прямо кажет путь

* (Москв<итянин>, 1854, № 5) ^l5

237.

надобно посмотреть, что это за путь, по которому предлагается идти вслед за Любимом.

По смерти отца, разделившись с братом, поехал он повесе­литься в Москву и повеселился так, что пропил все деньги.

«Как же вы жили, Любим Карпыч?» — спрашивает Митя, дослушавши похождения его до того времени, пока не осталось у него ни копейки денег.

«Как жил? Не дай бог лихому татарину. Жил в просторной квартире между небом и землей, ни с боков, ни сверху нет ничего... Есть ремесло хорошее, коммерция выгодная — воровать. Да не гожусь я на это дело: со-весть есть; опять же и страшно: никто этой коммерции не одобряет. Говорят, в других землях за это по талеру платят, а у нас добрые люди по шеям коло­тят. Нет, брат, воровать скверно! Эта штука стара, ее бросить пора... Да ведь голод-то не тетка, надобно что-нибудь делать! Стал по городу скомо­рохом ходить, по копеечке собирать, шута из себя разыгрывать, прибаутки рассказывать, артикулы разные выкидывать. Бывало, дрожишь с утра ран­него в городе, где-нибудь за углом от людей хоронишься да дожидаешься куп­цов. Как приедет, особенно кто побогаче, выскочишь, сделаешь колено — ну и даст, кто пятачок, кто гривну. Что наберешь — тем и дышишь день-то, тем и существуешь».

Если подражать Любиму Торцову советуют в том, чтобы не заниматься коммерциею, которой никто не одобряет, то нет со­мнения, что он полезный, хотя несколько обидный, образец для читателей. Ну, а если некоторые читатели подумают, что им пред­лагают идти к нравственной высоте путем Любима Торцова, т. е., пропившись, сделаться скоморохами и выкидывать артикулы по улицам? Воля ваша, они могут обидеться еще сильнее. Нако­нец, наш идеал — не трезвый, как всегда — засыпает, и Митя мо­жет прочитать записку, полчаса лежавшую у него в кармане.

«Читает: «И я тебя люблю. Любовь Торцова». Схватывает себя за голову и убегает».

Мы так подробно рассказывали первое действие, что, вероятно, читатели, утомленные даже сокращенною передачею всех этих не- клеящихся с настоящим содержанием пьесы нескладиц и несо­образностей, утомленные всеми этими наперсниками, прологами, монологами, в которых нет ни тени драматизма, попросят нас со­кратить рассказ о двух остальных действиях. С величайшею радо­стью исполняем их желание.

Две трети второго действия заняты святочным вечером, справляемым матерью Любови Гордеевны в отсутствие мужа. Все эти сцены с плясками, играми, песнями и так далее решительно лишние и не связаны с пьесою ничем, кроме воли автора. Нако­нец, приезжает Гордей Карпыч с Коршуновым, прогоняет наря­женных, называя такие увеселения «мужичеством», и объявляет, что просватал дочь за Коршунова. Та умоляет отца не губить ее. Отец не хочет слушать, и простой святочный вечер обращается в помолвку. Но Любим Карпыч не дремлет: он в доме брата оскор­бляет Коршунова, высчитывая в глаза ему все его мошенниче­

238

ства. Раздраженный Коршунов требует, чтобы Гордей Карпыч извинился перед ним, что позволил обидеть его в своем доме. «Попросить прощенья, — говорит он нареченному тестю, — по­тому что другого жениха здесь твоей дочери нет».— «Врешь, — говорит Гордей Карпыч (заметьте, как натурально подведена развязка), — с деньгами, которые я за нею дам, всякий человек будет...» В эту самую минуту, неизвестно зачем, в дверях показы­вается Митя, который давно уже простился, чтобы уехать домой от горести по разлуке с Любовью Гордеевною... «Вот за Митьку отдам». Митя валится ему в ноги, жена (знающая о любви между Митею и дочерью) умоляет мужа исполнить свое слово; Гордей в нерешимости; тогда опять является идеал человека, Любим, и в монологе, достойном автора шекспировской пьесы «Раздумье артиста» (см. Ералаш при II нумере Современника) ¹⁶, просит брата сжалиться над ним, отдать дочь за Митю, который даст ему приют и кусок хлеба. По обыкновенному порядку вещей вме­шательство, даже одно появление Любима, который так жестоко уязвил гордость Гордея, осрамив его перед всеми и расстроив свадьбу, должно было бы безвозвратно испортить дело; но у г. Островского выходит не так; выслушав монолог брата, Гордей «утирает слезу» и говорит ему: «Ну, брат, спасибо, что на ум на­ставил!», и благословляет Митю и Любовь Гордеевну (как это правдоподобно!). Читатели теперь видят, что почти вся пьеса со­стоит из ряда несвязных и ненужных эпизодов, монологов и пове­ствований; собственно для развития действия нужна разве только третья доля всего вставленного в пьесу. Чем это объяснить? Во- первых, небрежением автора к требованиям искусства — он, пови-димиму, считает каждую написанную им строку драгоценностью, которая будет приятна читателям и в том случае, когда реши­тельно ненужна и неуместна; во-вторых — и это едва ли не глав­ное, — автор действительно прав до некоторой степени с своей точки зрения, вставляя в свою пьесу по всевозможным поводам песни, пляски, игры: он пишет апотеозу старинного быта, каким представляется ему современный быт некоторой части купеческого общества; потому он старается выставить на вид все поэтические черты его; для этой цели он вставил в свою небольшую пьесу 16 или 17 песен (не считая того, что Разлюляев несколько раз поет «Ах, как гусара не любить», и несколько же раз поется «Одна гора высока»), выставил на сцене целый святочный вечер с переоде­ваньями, загадками, гаданьями и т. д., заставил действующих лиц раз десять плясать, и г. д., и т. д. Почему же, спросит нас автор, недовольны вы таким намерением? Не об намерении теперь мы го­ворим, а об исполнении. А исполняли вы свое намерение, ни­сколько не заботясь о целости и стройности вашего произведения, и написали не «комедию», не художественное целое, а что-то сши­тое из разных лоскутков на живую нитку. «Бедность не порок» относится к тому же роду произведений, как «Мельник» Аблеси-

239

мова ¹⁷ — она сборник народных песен и обычаев; разница только та, что у Аблесимова народные мотивы ловко введены в самое действие пьесы, а у вас приставлены к пьесе очень неловко и боль­шею частью не имеют с нею никакой связи. Не говорим уже о том, что «Мельник» был первою пьесою, в которой услышала публика народные мотивы, а ваша пьеса вовсе не новость в своем роде, когда мы видели на сцене весь ряд свадебных обрядов, а песни со сцены слушали уже десятки раз.

Недовольны будут читатели пьесою г. Островского еще по другой причине — гораздо важнейшей.

В ней правды нет, в ней жизни нет,

В ней фальшь, не вечное искусство¹⁸,

говоря словами одного из восторженных ее поклонников. Коршу­нов мелодраматический злодей — это дурно; но еще хуже то, что все остальные лица (под конец пьесы даже злочинствующий сна­чала Гордей Карпыч) облиты тою патокою, с которою Егорушка пляшет на святочном вечере, припевая:

Ай патока, патока,

Вареная, сладка!

В особенном изобилии пролита она на Любима Торцова, ко­торый, по собственным словам (истинная скромность!), «пьяница, но лучше всех», и на Митю, подслащенных до совершенного иска­жения действительности.

Мы должны были бы сказать еще очень многое по поводу «Бедность не порок», но наша статья и без того слишком длинна. Отложим до другого случая то, что еще остается нам высказать о ложной идеализации устарелых форм. В двух своих последних произведениях ¹⁹ г. Островский впал в приторное прикрашиванье того, что не может и не должно быть прикрашиваемо. Произведе­ния вышли слабые и фальшивые. Но, по нашему мнению, он, по­вредив этим своей литературной репутации, не погубил еще своего прекрасного дарования; оно еще может явиться попрежнему све­жим и сильным, если г. Островский оставит ту тинистую тропу, которая привела его к «Бедность не порок». Пусть он не слушает восторженных и безотчетных похвал, пусть не увлекается стихо­творными дифирамбами, в которых провозглашают его героем «Искусства и Правды», но пусть лучше строго подумает о том, что такое правда в созданиях искусства. В правде сила таланта; оши­бочное направление губит самый сильный талант. Ложные по основной мысли произведения бывают слабы даже в чисто худо­жественном отношении.