Проект создан при поддержке
Российского гуманитарного
научного фонда (грант 12-04-12003 в.)
Поиск Версия для печати
Система Orphus

Том XIII. Полное собрание сочинений в 15 томах

Источник: <Примечания> / сост. А. П. Скафтымов // Чернышевский Н. Г. Полное собрание сочинений : В 15 т. М. : Государственное издательство художественной литературы, 1949. Т. 13. С. 886–908.

ПРИМЕЧАНИЯ*

В настоящем томе помещены беллетристические произведения Чернышев­ского, написанные им в годы сибирской ссылки (1864—1883 гг.) и в Астра­хани (1883—1889 гг.). При оценке этих произведений необходимо учесть условия, при которых они были написаны. Томясь в одиночестве, лишенный живой непосредственной связи с читателями и единомышленниками, соратни­ками по революционной борьбе, Чернышевский вынужден был избрать бел­летристику, как единственно доступную в условиях ссылки область твор­чества, имея постоянно в виду строжайший контроль властей.

Многое в стиле, композиции (подчас умышленно усложненной) и содер­жании некоторых романов, повестей и прочих беллетристических опытов Чер­нышевского этого периода объясняется тем, что вождь революционной де­мократии, оставшийся верным своим убеждениям, пытался свой призыв к революции облечь в форму бесед «как бы о посторонних предметах» (ср. характерное признание Н. Г. Чернышевского: «Прямо говорить нельзя, бу­дем говорить как бы о посторонних предметах...»).

Выдающимся произведением сибирского периода является роман «Про­лог». Однако большая часть беллетристической продукции, публикуемой в настоящем томе, не обладает теми высокими достоинствами, которыми от­мечены «Что делать?» и «Пролог», сохраняя чисто научный интерес как факт биографии Чернышевского.

После публичного объявления приговора (4 мая 1864 г.) и гражданской казни (19 мая) Чернышевский 20 мая 1864 г. был отправлен в ссылку и в половине августа этого года заключен в Кадаинский рудник, Нерчинского округа. В конце 1866 г. Чернышевского переводят на Александровский завод. В июне 1867 г. в связи с окончанием «срока испытуемости» Чернышевскому разрешено жить на вольной квартире. Однако в августе этого же года, вслед­ствие побега ссыльного А. А. Красовского, Чернышевский был заключен снова в тюрьму. 10 августа 1870 г. оканчивался срок тюремного заключения. Выполняя волю Александра II, комитет министров постановил «продолжить временно заключение Чернышевского в тюрьме» и «приступить к изысканию мер к обращению сего преступника, согласно закону, в разряд ссыльно-посе- ленцев в такой местности и при таких условиях, которые бы устранили всякое опасение насчет его побега и... сделали бы невозможным новые со стороны молодежи увлечения к его освобождению». По предложению генерал-губерна­тора Корсакова, 28 октября 1870 г. было решено поселить Чернышевского в Вилюйске, Якутской области. По прибытии туда в январе 1872 г. Черны­шевский был причислен к Чучейскому наслегу Верхневилюйского улуса, где он и оставался до отправления в Астрахань 2 сентября 1883 г.

В Сибири Чернышевский много писал. Первое время он надеялся на воз­можность получить разрешение публиковать свои произведения.

886

В письме к жене от 18 апреля 1868 г. Чернышевский делился своими творческими планами: «Переехав жить на ту сторону Байкала, я буду близко к администраторам, более важным, нежели здешние маленькие люди... Тогда придет время писать для печатанья и будет можно воспользоваться множе­ством планов ученых и беллетристических работ, которые накопились у меня в голове за эти годы праздного изучения и обдумывания. Как только будет разрешено мне печатать, а в следующем году, наверное будет, — отечественная литература будет наводнена моими сочинениями». В своей литературной ра­боте Чернышевский учитывал, насколько строга будет к нему цензура в том случае, если бы он получил право печатать свои сочинения. Поэтому он ста­рался выбирать темы преимущественно из области частно-бытовых отношений, интересуясь, главным образом, положением и ролью женщины в семье и об­ществе. Лишь некоторые беллетристические произведения раннего сибирского периода открыто касались вопросов политической жизни России. Таков роман «Пролог». Политической проблематике были посвящены аллегорическая ко­медия «Мастерица варить кашу», повесть «Старина».

В период пребывания на Александровском заводе Чернышевский читал свои вещи товарищам по заключению. Кроме того, Чернышевский импровизи­ровал и писал пьесы для товарищеских любительских спектаклей (П. Нико­лаев, Личные воспоминания о пребывании Н. Г. Чернышевского в каторге, М. 1906; В. Шаганов, Чернышевский на каторге и ссылке, СПБ. 1907; С. Стахевич. Среди политических преступников, Сб. «Н. Г. Чернышев­ский», изд. О-ва политкаторжан, М. 1928; П. Баллод, Воспоминания о Н. Г. Чернышевском, Сб. «Н. Г. Чернышевский», изд. О-ва полит­каторжан, М. 1928).

Повести и пьесы, написанные здесь, Чернышевский в январе 1871 г. от­правил с «оказией» в Петербург родным для печати. «В ожидании переезда, — писал тогда Чернышевский жене, — я перестал писать повести, которые изо­бретаю; при переезде, чем меньше бумаг, тем лучше. И без новых прежние достаточны для наполнения десятков книжек журналов. Чтобы оставить при себе несколько поменьше, посылаю тебе пачку, из которых кое-что может быть удобно для напечатания».

Это было далеко не все из написанного Чернышевским. «Эта пачка, — писал Чернышевский жене, — незначительная часть приготовленного мною для печати, я выбрал только то, что не нужно мне для справок. Вообще, то, что я пишу, связано — один роман с другим, другой с третьим, — так что многое, готовое у меня, должно оставаться в моих руках до отделки следующих рас­сказов, которыми займусь по переезде».

Все отосланное в этой пачке дошло по назначению, но в свое время не было опубликовано и появилось в печати лишь в 1906 г. в первой части X тома первого Собрания сочинений Чернышевского. Произведения, остав­шиеся на руках Чернышевского, повидимому, погибли или при переезде в Ви-люйск, или впоследствии при многочисленных обысках.

Полагая, что он сможет в Вилюйске продолжить свою литературную дея­тельность в качестве писателя-беллетриста, Чернышевский писал о своем же­лании обеспечить оставшуюся в Петербурге семью. «С официальной точки зрения, — писал Чернышевский Ольге Сократовне в январе 1875 года, — мо­жет казаться соединенным с некоторыми неудобствами единственный спо­соб, каким я способен зарабатывать деньги, литературный труд. Это потому, что официальный мир и публика знают меня как публициста. Я был публи­цистом. Так. И не имел досуга писать как ученый. Но более, чем публицист, я ученый. И кроме того что ученый, я умею быть недурным рассказчиком, от нечего делать я сложил в своих мыслях едва ли меньшее число сказок, чем сколько их в «Тысяче и одной ночи»; есть всяких времен и всяких на­родов; сказки — это ни мало не похоже на публицистику. А ученость давно признана и у нас в России делом, не мешающим ровно ничему. Попробую, И прошу, чтоб об этом было подумано так: «Посмотрим, что такое это бу­дет». — А я уж и знаю, разумеется, что такое это будет: будет все только такое, что нисколько не может относиться ни до каких-нибудь русских дел,

887

ни до каких-нибудь нерусских, кому-нибудь неудобных. Мне понятно, разу­меется, что надобно мне будет соблюдать некоторые формальности, касаю­щиеся моей фамилии. Я вижу, что мое имя не упоминается в русской пе­чати. Мне ясно, что это значит. Но не из авторского самолюбия стану я писать. Конечно, лишь для того, чтобы получались за это деньги и переда­вались тебе. А когда так, то, разумеется, что все нужные формальности будут соблюдаемы мною с безусловною строгостью».

10 июня 1875 г. Чернышевский посылает А. Н. Пыпину 7 листков рассказов и разговоров из «Академии Лазурных гор» и листок заметок о них для редактора и типографии.

Ожидания были напрасны. Посылаемые произведения не доходили ни до Стасюлевича, ни до Пыпина, оставаясь в III отделении. Стремясь побудить администрацию не препятствовать его литературной деятельности, Чернышев­ский переходит на режим одиночного заключения. Подробный рассказ об этом находим в письме Чернышевского к А. Н. Пыпину от 13 марта 1876... Заканчивая письмо, Чернышевский сообщает: «И более, чем полгода, добро­вольно просидел в одиночном заключении, более строгом, чем правила, какие соблюдались при мне в Александровском равелине. Это для доказательства, что я серьезно говорил и повторяю: все, что нужно для печатания моих про­изведений, я готов исполнить, и имею силу исполнить».

В письме к жене 21 июня 1876 г. Чернышевский сообщает, что он и те­перь продолжает писать «Сказки», хотя уже с меньшей настойчивостью, чем прежде. Количество написанного было огромно. Сохранять написанное Чер­нышевский не считал возможным... «За Байкалом исписывал очень много бу­маги, почти каждый день без пропуска. И со мною жили товарищи, читав­шие мои сказки (то были почти все только сказки), некоторые были хоро­шие; но время шло, содержание их ветшало, я бросал в печь одну за другой». О своем творчестве Чернышевский писал 14 августа 1877 г. А. Н. Пыпину: «И когда бы можно было печатать, что пишу, тебе можно было б отдохнуть. Я пишу все романы. Десятки их написаны мною. Пишу и рву. Беречь руко­писи не нужно: остается в памяти все, что раз было написано. И как я услышу от тебя, что могу печатать, буду посылать листов по двадцати печат­ного счета в месяц».

В Астрахани Чернышевский попрежнему находился под строгим полицей­ским надзором.

В первое время Чернышевский был настроен бодро и увлекался планами большой научной и литературной работы, полагая реализовать замыслы, на­копленные за долгие годы сибирской жизни. Вскоре после приезда в Астра­хань Чернышевский рассказывает сыну первую часть какого-то обширного беллетристического произведения, которое им «было написано раньше» и те­перь повторялось «наизусть» сплошь целыми страницами. 30 октября 1884 г. Чернышевский просил А. В. Захарьина выяснить, не окажется ли возможным получить разрешение помещать в журналах его произведения с его подписью или под псевдонимом. При этом Чернышевский сообщал, что, надеясь на решение его вопроса в утвердительном смысле, он «начал писать повесть из английского быта, которая по своему содержанию не представ­ляет ни малейшего повода к цензурным затруднениям». Разрешение печатать произведения Чернышевского при условии псевдонима и предварительной цензуры было получено. В одном из писем к А. В. Захарьину 1885 г. Чер­нышевский сообщал о своей работе над «маленькими рассказами», которые он думал послать для напечатания в «Вестник Европы». Замысел остался неосуществленным. Позднее, в 1888 г., Чернышевский направил и «Русскую мысль» большую повесть «Вечера у княгини Старобельской». Написанная часть повести не имеет соответствия с известными нам произведениями си­бирского периода, но в дальнейшем в повесть должен был войти целый цикл произведений, написанных в Сибири.

Условия, в обстановке которых создавались Чернышевским художествен­ные произведения, входящие в настоящий том, были еще более тяжелые, чем в ту пору, когда он находился в Петропавловской крепости, Отчаянные уси­

888

лия Чернышевского найти доступ к печати наталкивались на неумолимые за­преты власти. И только героическая сила духа, свойственная Чернышев­скому, поддерживала его творческую волю и побуждала к неутомимым по­искам новых возможностей для осуществления тех жизненных целей, в какие он неизменно верил.

Пролог

Роман «Пролог», высоко пенимый В. И. Лениным, дает яркую картину общественной борьбы в России накануне реформы 1861 года. Раскрывая бур­жуазный характер проводившейся крепостниками реформы, Чернышевский подверг вместе с тем острой критике взгляды и действия враждебной рево­люционной демократии либеральной партии.

1. Образ Волгина носит до некоторой степени автобиографический ха­рактер.

Представленная в первой главе обрисовка внешней стороны жизни и лич­ности Волгина совпадает с тем, что известно о жизни Чернышевского в 1857 г. В манерах Волгина много общего с Чернышевским, например, манера обращаться с людьми, шутить, смеяться, петь, говорить и пр. Домашний об­раз жизни Волгина: постоянный литературный труд, работа по ночам, отно­шение к жене,— все это совпадает с тем, что нам известно о Чернышевском по биографическим материалам (Л. Лебедев, Н. Г. Чернышевский, «Русская старина», 1912, № 5; С. П. Зыков, Наброски из моей жизни, «Русская старина», 1900, № 4; М. А. Крымов, Знакомство с Н. Г. Чернышев­ским, «Слово», 1905, приложение № 2 и № 306, от 20 ноября; М. Анто­нович, Памяти Н. Г. Чернышевского, «Новый журнал для всех», 1909, № 11; Н. Николадзе, Воспоминания о 60-х годах, «Каторга и ссылка», 1927 № 5; В. А. Обручев, Из пережитого, «Вестник Европы», 1907, № 5; Новицкий, Воспоминания, Сб. «Н. Г. Чернышевский», Саратов, 1928; А. Панаева, Воспоминания, «Academia», М.-Л. 1928; Н. В. Шел- гунов, Воспоминания, Гиз. М.—Л. 1923; Н. Рейигардт, Н. Г. Чер­нышевский, «Русская старина», 1905, № 3; В. А. Пыпина, Любовь в жизни Чернышевского, П., 1923).

2. Прототипом образа Рязанцева послужил К. Д. Кавелин, наиболее ха­рактерный представитель тогдашнего либерализма.

К. Д. Кавелин (1818—1885), дворянин, помещик, образование получил на юридическом факультете Московского университета. В молодости нахо­дился под некоторым влиянием Белинского, Грановского, затем Герцена. С 1844 г. адвокат, затем — профессор Московского университета по ка­федре истории русского законодательства. С 1848 г. Кавелин живет в Пе­тербурге, занимая место «редактора» в городском отделе хозяйственного департамента министерства внутренних дел (1848—1850), потом началь­ника учебного отделения в штабе военно-учебных заведений (1850—1853) и начальника отделения в канцелярии комитета министров (1855—1857). Тогда же он сближается с братьями Милютиными — Дмитрием, в то время профессором Академии Генерального штаба, и Николаем, тогда начальником отделения в хозяйственном департаменте министерства внутренних дел. В 1857 г. Кавелину поручают преподавание правоведения наследнику-цеса-ревичу. В этом же году совет Петербургского университета избирает его в должность профессора по кафедре гражданского права. В связи с рескрип­тами 1857 г. Кавелин много раз публично выступает в защиту правитель­ственных мер по крестьянскому вопросу. В апрельской книжке «Современ­ника» за 1858 г. была напечатана его статья «О новых условиях сельского быта», где Кавелин пропагандирует идею выкупа крестьянских надельных земель. Статья вызвала недовольство царя, Кавелина обвинили в «крас­ных» убеждениях и отстранили от должности преподавателя наследника. Это обстоятельство выдвинуло Кавелина в либеральных кругах как пред­ставителя «свободного» убеждения, а в кругах высшей бюрократии упро­чило за ним репутацию «опасного» человека, хотя, в сущности, в его взгля­

889

дах ничего опасного для правительства не было и путь кавелинских уме­ренных выкупных операций вскоре был принят как вполне удобный для чиновничьих и помещичьих кругов. (О политических взглядах Кавелина подробнее см. примечание № 19.)

В 50-х годах, рядом с ярыми крепостниками, типа Гагарина или Му­равьева, Кавелин в среде дворянской интеллигенции казался передовым чело­веком. К нему приходили, искали совета, вслушивались в его речи, удивля­лись его учености. Словом, к Кавелину относились так, как в романе «наив­ный» Нивельзин и пламенный Соколовский относятся к Рязанцеву.

Первые встречи Чернышевского с Кавелиным относятся ко времени окон­чания Чернышевским университетского курса в 1850 г., когда Чернышевский намеревался поступить преподавателем в военные учебные заведения. В при­сутствии Кавелина Чернышевский читал пробную лекцию. Впоследствии Чер­нышевский встречался с Кавелиным на «вторниках» у Н. И. Костомарова («Русская мысль», 1885, кн. VI, стр. 33), на собраниях общества для посо­бия нуждающимся литераторам (Юб. сб. Литфонда, СПБ. 1909, стр. 6, 99). Кавелин бывал гостем на вечерах Чернышевского (С. П. Зыков, «Русская старина», 1910, № 4).

Чернышевский резко отрицательно относился к взглядам Кавелина и его либеральному благодушию. В личных беседах Чернышевский и Добролюбов, очевидно, «потешались» над Кавелиным (так выразился однажды Добролюбов в письме к Чернышевскому: «Потешался над Кавелиным и Тургеневым, ко­торых душевно люблю», — письмо из Мессины 12/24 июня 1861 г.). От­тенок иронии заметен и в письме Чернышевского к Добролюбову: «Каве­лин возвратился из деревни с рассказами о помещичьих злодействах. Во­обще Кавелин благодушествует попрежнему» (письмо от 12/24 сентября 1860 г.). Для Чернышевского Кавелин был типичным либералом. Когда ему понадобилось кратко охарактеризовать свои впечатления от либера­лизма Герцена, он вспомнил именно Кавелина: «Кавелин в квадрате — вот вам и все», — писал он Добролюбову, сообщая ему о своей встрече с Гер- ценом в Лондоне в 1859 г. В обрисовке Рязанцева в «Прологе» отрази­лась и интонация иронической снисходительности, присущая Чернышев­скому, к личности Кавелина, и резко отрицательное отношение к его роли в социально-политической борьбе того времени.

3. Образ Савелова, как государственного деятеля, ближе всего напоми­нает личность Н. А. Милютина.

Николай Алексеевич Милютин (1818—1872) с 1835 г. состоял на службе в министерстве внутренних дел. В 40-х годах вращался в буржуазно-дворянских либеральных кругах, пользовался расположением со сто­роны Грановского. Получил известную популярность в связи с городской реформой 1846 г. В 1852 г. был назначен на должность директора хозяй­ственного департамента министерства внутренних дел. После крымской войны принимал большое участие в разработке вопроса об отмене крепо­стного права в России и вместе с Кавелиным стал вождем буржуазно-либе­ральной программы крестьянской реформы. С отставкой товарища министра А. И. Левшина (начало 1858 г.) влияние Милютина в министерстве вну­тренних дел еще более увеличилось. Весною 1859 г. его назначают товари­щем министра. Министр С. С. Ланской находится под его несомненным влиянием, и Н. Милютин становится руководящим лицом в области про­ведения реформы.

В образе Савелова Чернышевский воспроизводит политические взгляды и настроения, характерные для Н. Милютина, отказываясь от точной передачи его жизненной биографии.

Чернышевский был знаком с Н. А. Милютиным. С. П. Зыков называет Н. А. Милютина в числе гостей Чернышевского на его еженедельных вечерах (С. П. Зыков, «Русская старина, 1910, № 4). С Н. А. Милютиным Черны­шевский встречался у Кавелина, на «воскресеньях» которого он иногда бывал.

4. Под именем Нивельзина, по свидетельству Л. Ф. Пантелеева, изобра­жен В. Ф. Лучинин (Л. Ф. Пантелеев, Из воспоминаний прошлого, СПБ,

890

1905, стр. 327). В биографических материалах нет сведений о том, насколько В. Ф. Лучинин был известен Чернышевскому. В биографии В. Ф. Лучинина имеется нечто общее у него с Нивельзиным, но очень немногое. Помещик В. Ф. Лучинин родился в 1834 г., состоял на военной службе, окончил артил­лерийскую академию. В конце 50-х годов вращался в либеральных кружках («Исторический вестник», 1911, № 12, стр. 1218). По сообщению Л. Ф. Пантелеева (стр. 327) и А. А. Слепцова (Соч. Герцена, т. XVI, стр. 72), В. Ф. Лучинин в 1861 г. состоял членом тайного общества «Ве­ликорусе». Вскоре выехал за границу. Был близок с Герценом, Огаревым, Бакуниным. Много работал в области химии. С 1867 г. жил в России и вел научную работу в области химии. Умер в 1911 г.

5. В рассказе о Левицком многое соответствует тому, что происходило в действительности: Добролюбову в ту пору исполнился двадцать один год. Он — студент последнего курса Педагогического института. По окончании курса Добролюбову действительно угрожала перспектива быть отправленным на службу «чорт знает куда». В Петербурге он остался только потому, что находился в должности «домашнего учителя» у кн. Куракина (в романе Ле­вицкий дает уроки у «вельможи» Илатонцева). Верно и то, что Добролюбов тогда был известен «товарищу министра», на поддержку которого в романе рассчитывает Левицкий. Товарищем министра просвещения состоял кн. П. Вяземский, который до известной степени покровительствовал студенту Добролюбову, оказывая ему помощь в устранении тяжелых материальных за­труднений после смерти отца и заступаясь иногда за него перед директором института Давыдовым.

6. Начало знакомства Чернышевского с Добролюбовым произошло не­сколько иначе, чем это представлено в романе.

Чернышевский познакомился с Добролюбовым через студента Педагогиче­ского института Н. И. Турчанинова, своего бывшего ученика по саратовской гимназии. Впервые Чернышевский услышал от Турчанинова о Добролюбове в связи с тою опасностью, которой подвергался Добролюбов, когда институт­ским начальством у него найдены были заграничные издания Герцена (начало 1855 г.). Через год или несколько больше Турчанинов принес Чернышевскому рукопись Добролюбова для напечатания в «Современнике». Это была статья Добролюбова о «Собеседнике любителей российского слова». Статья Черны­шевскому чрезвычайно понравилась, и он просил Турчанинова пригласить Добролюбова побывать у него. Добролюбов пришел. Свидание продолжалось долго. О содержании их разговора Чернышевский передает следующее: «...Толковали мы с ним о его понятиях. Я спрашивал, как он думает о том, другом, о третьем; сам говорил мало, давая говорить ему». Чернышевский нуждался в товарище по журнальной работе и хотел выяснить, достаточно ли соответствует образ мыслей Добролюбова излагавшимся тогда в «Современ­нике» взглядам. «Оказалось, соответствует вполне». Чернышевский пригла­сил Добролюбова быть постоянным сотрудником «Современника». Но, узнав о том, что Добролюбов у институтского начальства находился в опале, а по­сле обыска 1855 г. на особом политическом подозрении, Чернышевский посо­ветовал Добролюбову отложить свое участие в «Современнике» до той поры, когда институт будет им совсем окончен. Только в качестве исключения пер­вая статья принималась Чернышевским для напечатания теперь же. Все это происходило не в 1857 г., как сказано в романе, а в 1856 г. Чернышевский очень высоко ценил критическое дарование Добролюбова. «С той поры, как Добролюбов мог беспрепятственно отдаться литературной деятельности, до самого его отъезда за границу, я не писал о тех предметах, о которых писал он».

7. 12 мая 1839 г. в Париже произошло восстание, организованное рево­люционным «Обществом времен года». Вождями восстания были А. Барбес, Л.-О. Бланки и М. Бернар. Восстание было неудачно. Полиция разогнала и арестовала участников восстания. Непосредственных высказываний Черны­шевского о восстании 1839 г. в его печатных статьях не имеется. Предшест­вующие события («первые годы Людовика-Филиппа») Чернышевским оха­

891

рактеризованы в ст. «Июльская монархия». Здесь, кроме указаний на неу­дачи происходивших революционных выступлений, находим и определение тех условий, выполнение которых Чернышевский обозначает словами «прежде­временность», «ошибочность», «недостаток рассудка и терпения». В рево­люционных попытках республиканцев «простолюдины могли принять участие только тогда, если бы предварительно были расположены к борьбе или дол­гою агитациею, или какими-нибудь особенными обстоятельствами». В этой неподготовленности масс к борьбе и состояли, — по мнению Чернышев­ского, — «преждевременность» и «ошибочность» выступления республиканцев: «Республиканцы расчетливо шли к той цели, какую действительно имели, но выбрали для взрыва неудобное время и преждевременностью борьбы навлекли на себя неудачу, от которой долго не могли оправиться». То, что на этих страницах «Пролога» говорится о Базаре, Анфантене и о сен-симо- нистах, находит себе параллель в третьем разделе статьи Чернышевского «Июльская монархия».

8. В Дневнике Чернышевского под датой 19 февраля 1853 г. имеется запись его разговора с Ольгой Сократовной, тогда его невестой: «С моей сто­роны, — говорит Чернышевский, — было бы низостью, подлостью связывать с своей жизнью еще чью-нибудь и потому, что я не уверен в том, долго ли буду я пользоваться жизнью и свободой. У меня такой образ мыслей, что я должен с минуты на минуту ждать, что явятся жандармы, отвезут меня в Петербург и посадят в крепость»... «Кроме того у нас будет скоро бунт, а если он будет, я буду непременно участвовать в нем»... «Меня не испугает ни грязь, ни пьяные мужики с дубьем, ни резня».

9. Революционное движение во Франции 1848—1851 гг. представ­ляется Чернышевскому делом кучки энергичных люден, к стремлениям которых масса была глуха и равнодушна. Масса пока еще не знала связи между своими интересами и политическим состоянием страны, поэтому она и была тогда инертна. В обзоре политической жизни за апрель 1860 г. Чернышевский писал: «Масса населения ничего не знает, ни о чем не думает, кроме своих материальных выгод, и редки случаи, в которых она хотя замечает отношения своих материальных интересов к политической перемене» (Полн. собр. соч., 1906, т. VI, стр. 491). Поясняя эту мысль, Чернышевский припоминает французские события 1848 г.: «...После Луи-Фи­липпа продолжалась года полтора так называемая анархия, и французским правителям трудно было ладить с расходившеюся нациею, или собственно даже не с нациею, а с несколькими десятками тысяч энергичных работников Парижа: остальные сотни тысяч работников Парижа и других городов были уже и тогда расположены держать себя смирно и послушно, а прочим девяти миллионам взрослых мужчин Франции никогда и не приходило в голову буйствовать и непокорствовать» (там же, стр. 492). В результате, в деле освобождения народа оказались действующими не те силы, которым оно дей­ствительно было дорого. Политические стремления республиканцев Hé были связаны с удовлетворением подлинных потребностей масс («Кавеньяк», Собр. соч., Гиз, т. 1, стр. 457, 489 и др.). А те, «несколько десятков тысяч энергичных работников Парижа», которые в этом деле участвовали, хотя и дрались отчаянно, но не понимали, какими средствами может быть улучшено их положение (там же, стр. 481). Дело оказалось в чужих руках, потому и закончилось расправой Кавеньяка и государственным переворотом 2 де­кабря 1851 г. «Вышла мерзость». «Так или иначе, дурно или хорошо, про­шли эти недолгие полтора года, тяжелые для французских правителей, — и дела пошли прежним порядком: правители приказывают, а вся Франция слушается, — то же самое, что было при Луи-Филиппе, только формы приказаний несколько изменились» (Полн. собр. соч., 1906 г., т. VI, стр. 491).

10. Под именем Соколовского изображен С. И. Сераковский (1826—1863).

Сераковский происходил из дворян Волынской губ., родился в 1826 г., отца потерял в раннем детстве, учился в Петербургском университете, 21 ап-

892

реля 1848 г. был задержан в м. Почаеве, Кременецкого уезда, Волынской губ. Официальная формулировка обвинения Соколовского, как она передается Волгиным, совершенно совпадает с заключительными словами доклада шефа жандармов по делу С. И. Сераковского. В докладе сказано: «Сообразив сам обстоятельства, я нахожу, что хотя улик к прямому обвинению нет, а сам он ни в чем не сознался, но тем не менее обстоятельства дела навлекают на него некоторое подозрение в намерении скрыться за границу и потому необходимо принять в отношении его меры осторожности» (см. документы о С. И. Сера- ковском, напечатанные в примечаниях М. К. Лемке к ст. Герцена «Сигизмунд Сераковский», Герцен, Собр. соч., т. XVI, стр. 410—411). Ради этой «осто­рожности» С. И. Сераковский был сослан рядовым солдатом в оренбургские батальоны. По возвращении в Петербург он был прикомандирован к Акаде­мии Генерального штаба. С. И. Сераковский очень много сделал для отмены телесных наказаний в армии. В конце мая 1860 г. он был командирован за границу для изучения в главнейших западноевропейских государствах воен­но-уголовного законодательства и статистики европейских армий. В июле 1861 г. он в крепостях Западной России собирал сведения о состоянии аре­стованных рот. В июне 1862 г. Сераковский был командирован за границу для ознакомления с подробностями западноевропейских военно-пенитен­циарных заведений. «Человек деятельности непомерной, — говорит о нем Герцен, — рассеянный, как все люди, поглощенные одной мыслью, со­средоточенные на одном деле, он никогда не знал не только часа, но не знал, обедал или нет, постоянно занятый своим проектом, он не стес­нялся с другими и несколько раз приезжал заполночь, будил меня, если я спал, и садился возле постели читать записку листов в пять, которую ему надо было везти утром часов в 9 к Сиднею Герберту (военный министр в Англии. — А. С.) или в конгресс» (Герцен, Сигизмунд Сераковский, Собр. соч., т. XVI, стр. 408).

Чернышевскому С. И. Сераковский был очень близким человеком, Н. Шелгунов называет С, И. Сераковского в числе присутствовавших на за­щите Чернышевским диссертации «Об эстетических отношениях искусства к действительности» в Петербургском университете 10 мая 1855 г. В 1856 г. С. И. Сераковский составлял для «Современника» «иностранные известия» (см. письмо Чернышевского Некрасову от 5 сентября 1856 г.), Чернышевский бывал у Сераковского и Сераковский у Чернышевского (Н. П. Новицкий, Воспоминания). Известно, что они встречались на вечерах у Н. И. Костома­рова («Русская мысль», 1885, кн. 6, стр. 33), у К. Д. Кавелина. Сколько можно судить по мемуарам, характеристические черты личности С. И. Сера­ковского очень точно переданы в образе Соколовского. Как описывает Н. Но­вицкий, Сераковский был «широкоплечий блондин, среднего роста, с пылаю­щими голубыми глазами», «весь порыв» — «все возможно, как невозмож­но», — кричал он». О том, что Сераковский был «горячий и увлекающийся человек», упоминает Н. Шелгунов («Воспоминания», стр. 164). О живом ха­рактере Сераковского, о его способности глубоко и целиком отдаваться своей идее говорит и Герцен. К сожалению, не имеется точных сведений о взгля­дах и внутреннем развитии Сераковского и о том влиянии, которое на него было оказано Чернышевским. В романе Соколовский дан как тип увлекающе­гося, горячего и прямого юноши, находящегося на каком-то переходном этапе. Он еще пока состоит в числе верящих Рязанцевым, но уже заметны такие его взгляды, которые заставят его стать на сторону Волгина. Пантелеев упоминает о дружбе С. И. Сераковского и с Кавелиным и с Чернышев­ским.

М. Антонович рассказывает о недоразумении между Чернышевским и Сераковским, вызванном особенностями манеры Чернышевского вести разго­вор с новым для него лицом (шутливая ирония, уклончивость, нежелание пе­реходить сразу на серьезный тон): «Сераковский просто был возмущен и взбешен приемом Н. Г. Чернышевского, когда он явился к нему в первый раз. Конечно, потом, узнавши поближе Н. Г., он стал приятелем его» («Памяти Н. Г. Чернышевского», Сб. Вольного экономического общества, СПБ. 1910,

893

стр. 17). Если это не реминисценция М. Антоновича из романа (воспомина­ния М. Антоновича относятся к 1910 г.), то мы здесь имеем показание, сколь близка к действительности была известная сцена первого разговора между Волгиным и Соколовским. Рассуждения Соколовского в романе о государственно-политической системе в России, о стихийном прогрессивном росте страны наперекор стремлениям деспотического феодального прави­тельства — в основном целиком совпадают с мыслями Чернышевского, вы- сказаннными, например, по поводу книги Гизо, применительно к истории европейской цивилизации эпохи феодализма: «Если в Европе росли успехи цивилизации и совершенствовались процессы труда и знаний, то это про­исходило лишь наперекор формам государственного феодального строя, ко­торые могли только задерживать и стеснять запросы страны к развитию». (Полн. собр. соч., 1906, т. VI, стр. 346—350). Несомненно, что, говоря о губительной роли феодального строя, о паразитизме феодалов, о порабо­щении труда и, вследствие этого, медленности совершавшегося прогресса, Чернышевский имел в виду больше всего Россию (как и Соколовский в романе). Ясное обозначение этой мысли применительно к русской обста­новке в журнальной статье, конечно, было невозможно по условиям цен­зуры.

По наблюдениям Н. Николадзе, С. И. Сераковский пользовался особым вниманием и доверием со стороны Чернышевского, и сам относился к Черны­шевскому с исключительным уважением.

Сераковский участвовал в создании революционной организации среди польских офицеров, принимал участие в обществе «Земля и Воля» и погиб как революционер-участник польского восстания 1863 г. 27 апреля этого года он был ранен, взят в плен и 15 июня повешен по распоряжению М. Му­равьева.

О том, что в лице Соколовского изображен С. И. Сераковский, Чер­нышевский говорил лицам, с которыми ему приходилось общаться в Алек­сандровском заводе (см. воспоминания С. Стахевича, В. Н. Шаганова, Николаева).

11. Причины уклончивости Волгина в первом разговоре с Соколовским намеренно затемнены. Несколько ниже Волгин поясняет: «Я не желаю, чтобы делались реформы, когда нет условий, необходимых для того, чтобы реформы производились удовлетворительным образом».

12. Волгин считает потрясение, вызванное крымскою войною, недоста­точно значительным для того, чтобы возбудить революцию в стране. В воз­можность революции теперь, при выполнении крестьянской реформы, Волгин не верит: «Грозить революцией... не совсем честно грозить тем, во что сам же первый веришь меньше всех».

В оценке крымской войны мнение Волгина совпадает с теми, которые были высказаны Чернышевским в «Письмах без адреса», 1862 г.: «Крымская война, при всех своих неудачах и при всей своей обременительности, не на­несла России удара слишком тяжелого. Неприятель едва коснулся наших гра­ниц на двух окраинах, далеких от коренных русских обитателей... — не могло исчезнуть и в нас уважение к старому порядку: оно только поколебалось, но не пало. Такова была степень глубины впечатления, обратившего нас к забо­там о реформах. Оно было мелко, поверхностно» (Собр. соч., Гиз, т. 1, стр. 118).

13. Чернышевскому было свойственно ясное понимание значения револю­ционной тактики. С. Г. Стахевич приводит следующий отзыв Чернышевского о революционере М. Д. Муравском: «Он (Муравский) принадлежит к раз­ряду тех прямолинейных революционеров, которые не умеют, да и не хотят принимать в соображение обстоятельства времени и места. В критические моменты народной жизни эти люди пронесут свое знамя через сцену дей­ствий; это они умеют делать и сделают. Но критические моменты редки и коротки; до них и после них надо махнуть на этих людей рукой: ничего из них нельзя извлечь, или разве очень мало. Святые младенцы: святые — правда, но и младенцы — тоже правда» (С. Г. Стахевич, Среди полити-

894

ческих преступников. Сб. «Н. Г. Чернышевский», изд. О-ва политкаторжан, 1927, стр. 82).

Н. Николадзе рассказывает, что Чернышевский, услышав о том, что будто бы М. И. Михайлов открыто изложил в сенате свои убеждения и про­изнес обвинительную речь против правительства, был недоволен этим: «Ему вовсе не следовало сознаваться, а нужно было сделать все, что только воз­можно, чтобы спастись. Нас уже не так много, чтобы самим лезть в петлю» (Н. Николадзе, Каторга и ссылка, 1927, кн. 4, стр. 30).

14. Прототипами образа «Петра Степановича» (в романе без фамилии) могли быть Я. И. Ростовцев или А. И. Левшин.

Я. И. Ростовцев ( 1803—1860) в начале 1857 г. был назначен членом негласного комитета (с 1858 г. — Главный комитет) по крестьянскому делу и был одним из трех членов образованной при комитете комиссии для рас­смотрения поступавших проектов и записок. В июле 1858 г. Ростовцев был назначен членом комиссии для предварительного рассмотрения проектов по­ложений, поступавших из губернских комитетов. В 1859 г., при учреждении редакционных комиссий, был назначен председателем их. Являясь верным исполнителем правительственных предначертаний, Ростовцев в зависимости от перемен в настроениях правящих сфер легко менял направление своей дея­тельности. В начале реформы, когда «предначертания» были неясны, Ростов­цев был очень осторожен и занимал позицию ближе к реакционерам-крепо- стникам. С изменением правительственного курса стал «либералом». Имеются сведения о том, что в спорах, происходивших в редакционных комиссиях, Ро­стовцев часто терялся и даже в самом ходе заседаний искал поддержки у Н. А. Милютина.

Если Чернышевский при создании образа Петра Степановича вспоминал Ростовцева, то лишь в той степени, в какой ему это было нужно для харак­теристики некоторой разновидности чиновника-бюрократа. Круг личной до­машней жизни оставался в стороне, и в этом отношении между Петром Сте­пановичем и Ростовцевым едва ли есть какое-нибудь сходство.

По иерархической чиновничьей линии, по министерству внутренних дел, до 1859 г. ближайшим начальником Н. Милютина был товарищ министра А. И. Левшин. Весьма возможно, что Чернышевский, когда говорил о стрем­лениях Савелова столкнуть своего друга и сесть на его место, имел в виду то перемещение, которое произошло в 1859 г., когда Милютин занял место Левшина и стал товарищем министра. До этой поры Милютин был одним из ближайших советников Левшина, который, как и Петр Степанович, был тоже «не орел по уму». П. П. Семенов-Тянь-Шанский, близкий Левшину чело­век и очень хорошо его знавший, воздававший дань его «благородству», «об­разованности» и др., в конце концов вырисовывает очень типичную для бю­рократа фигуру с вялыми либерально-благонамеренными склонностями.

15. Образ Чаплина является собирательным типом. В нем Чернышев­ский, вероятно, больше всего имел в виду личность известного М. Муравьева (Вешателя). Для образца цинического эгоизма, полной аморальности, живот­ной алчности и тупой жестокости более всего подходила фигура Муравьева. В период крестьянской реформы Муравьев был министром государственных имуществ и членом Главного комитета по крестьянскому делу. С 15 июля 1857 г. он входил в состав особой комиссии из четырех членов комитета — Ланского, графа Панина, Муравьева и Ростовцева — для предварительного рассмотрения «положений губернских комитетов». Во весь период подготовки реформы Муравьев был одним из наиболее реакционных представителей кре­постников.

16. Мысли Волгина совпадают с высказываниями Чернышевского, с той лишь разницей, что Волгин не принимает участия в обсуждении крестьянской реформы, а пишет ряд статей, посвященных крестьянскому вопросу, откры­вая в «Современнике» особый отдел: «Устройство быта помещичьих крестьян», который почти целиком заполняет своими статьями. В конце 1857 г., окончательно убедившись в крепостническом характере и значении реформы, Чернышевский умолкает. Его последняя статья по крестьянскому

895

вопросу помещена в № 10 «Современника» за 1859 г. Слова Волгина сви­детельствуют о подлинном смысле этого молчания.

В легальной печати Чернышевский с такою ясностью не мог высказаться.

В статьях по крестьянскому вопросу, печатавшихся в «Современнике» в 1859 г., он много раз говорил о «выкупе», стремясь возможно более снизить его нормы сравнительно с теми, которые предлагались различными кругами дворянства, в том числе и самого либерального. Проекты выкупа, хотя бы в самых минимальных расчетах, для Чернышевского, были вынужденными. К этому его обязывал и практический ход обстоятельств и вся историческая обстановка реформ.

Вычисления Чернышевского были, несомненно, рассчитаны на агитаци­онный эффект. С. Стахевич в воспоминаниях приводит следующие слова Чер­нышевского: «Жизнь меняет человека, приучает его обращать внимание на обстоятельства, на соотношение общественных сил. Знаю, что вот это и это — хорошо; что из того. Необходимо соображать: это и это достижимо ли при данных условиях. Я, например, смолоду разве так думал о надельных зем­лях. Вся земля должна быть крестьянская и никаких разговоров о выкупах и т. п. Ну, пришло время писать, вижу — нельзя так писать: недостижимо, ничего не выйдет... Пошли в ход усадьбы, наделы, выкупы» (С. Г. Стахе­вич, Среди политических преступников; Н. Г. Чернышевский, Сбор­ник «Н. Г. Чернышевский», изд. О-ва политкаторжан, М. 1928, стр. 108— 109). Однако и в легальных статьях Чернышевский находил способы прове­сти свою мысль о ненужности и несправедливости какого бы то ни было вы­купа. В статье «Материалы для решения крестьянского вопроса» («Совре­менник», 1859, № 10) Чернышевский писал: «юридических оснований для вознаграждения нет, и если идет о нем речь, то должна итти на основании государственной пользы и житейской справедливости» (Полн. собр. соч., 1906 г., т. IV, стр. 543).

Для Волгина было бы предпочтительнее, если бы дело «освобождения» крестьян велось откровенными крепостниками. Либеральные предложения являются только обманом, затушевывающим компромисс с крепостниками. Поэтому либеральные предложения более вредны. Чем более грубо и откро­венно повело бы себя крепостничество, тем яснее была бы для народа под­линная сущность помещичьего «освобождения» крестьян. Подобная мысль была высказана Чернышевским в конце 1858 г. в примечании к статье П. В. Долгорукова: «Нет, лучше уж вовсе не давать ничего, ни земли поле­вой, ни усадеб, нежели давать землю в таком урезанном, ни на что не год­ном количестве. Тогда, по крайней мере, он (крестьянин) хотя будет прямо знать, какая судьба ему готовится» (С. Чернов, К истории борьбы Н. Г. Чернышевского за крестьянские интересы накануне «воли», «Каторга и ссылка», 1928, № 7, стр. 19. Статья П. В. Долгорукова и примечания к ней Чернышевского в свое время напечатаны не были).

До тех пор пока решение вопроса о крепостном праве находится в руках помещиков, Волгин считает его мелким делом. Для того, чтобы гарантировать подлинные выгоды крестьян, нужно уничтожить помещичью власть, изменить в стране весь государственный строй в целом. К этой мысли Волгин возвра­щается много раз. «Все вздор перед общим характером национального устрой­ства». «Что такое крепостное право. — Мелочь...», «Сущность дела в том, что за право существовать и работать мужик обязан платить частному ли­цу — землевладельцу — подать — натурою или деньгами — барщину или об­рок»... «Вот серьезная сторона дела. Перемены в ней не будет, потому что общество не думает об этом». Ленин ссылался на подобные высказывания Волгина, в которых наиболее отчетливо сказалось глубокое понимание Чер­нышевским внутренней связи экономической и политической проблемы своего временя: «Чернышевский понимал, что русское крепостническо-бюрократи- ческое государство не в силах освободить крестьян, т. е. ниспровергнуть кре­постников, что оно только и в состоянии произвести «мерзость», жалкий компромисс интересов либералов (выкуп — та же покупка) и помещиков, компромисс, надувающий крестьян призраком обеспечения и свободы, а на

896

деле разоряющий их и выдающий головой помещикам. И он протестовал, проклинал реформу, желая ей неуспеха, желая, чтобы правительство запу­талось в своей эквилибристике между либералами и помещиками и полу­чился крах, который бы вывел Россию на дорогу открытой борьбы классов» (В. И. Ленин, Собр. соч., изд. 4-е, т. 1, стр. 264).

17. Характеризуя мировоззрение Чернышевского, Ленин писал: «Черны­шевский был социалистом-утопистом, который мечтал о переходе к социализму через старую, полуфеодальную, крестьянскую общину, который не видел и не мог в 60-х годах прошлого века видеть, что только развитие капитализма и пролетариата способно создать материальные условия и общественную силу для осуществления социализма. Но Чернышевский был не только социали- стом-утопистом. Он был также революционным демократом, он умел влиять на все политические события его эпохи в революционном духе, проводя — че­рез препоны и рогатки цензуры — идею крестьянской революции, идею борьбы масс за свержение всех старых властей» (В. И. Ленин, Собр. соч., изд. 4-е, т. 17, стр. 97).

18. В. И. Ленин называл эти упреки Волгина словами «настоящей любви к родине, любви, тоскующей вследствие отсутствия революционности в массах великорусского населения. Тогда ее не было» (В. И. Ленин, Собр. соч., изд. 4-е, т. 21, стр. 85).

Вопрос о революции в России Чернышевским никогда не снимался. Если народ не пробужден «долго агитациею», то он мог быть поднят «осо­быми обстоятельствами» (выражение Чернышевского в статье «Июльская монархия», Собр. соч., Гиз, т. I, стр. 407). Эта мысль включена в круг рассуждений Волгина, который считает, что такие «особенные обстоятель­ства» для России неминуемо должны притти в будущем.

19. Кавелин являлся сторонником освобождения крестьянства в интере­сах либерального дворянства, наиболее заинтересованного в буржуазном пе­реустройстве экономических отношений. Он стремился к тому, чтобы обеспе­чить землевладельцу наиболее прочные и выгодные условия в эксплоатации вольнонаемного труда крестьян.

По мнению Кавелина (см. Собр. соч. Кавелина, т. II), крепостных сле­довало «освободить вполне, совершенно, из-под зависимости от их господ». Далее крестьян надлежало «освободить не только со всем принадлежащим им имуществом, но и непременно с землею» (там же, стр. 43). Земля должна была привязывать крестьянина к оседлости, при этом представляемые кре­стьянам наделы, по мнению Кавелина, следовало убавить. Третий пункт каве- линской программы гласил: «Освобождение может совершиться во всяком случае не иначе, как с вознаграждением владельцев». В отношении выкупа «свободы» личности Кавелин откровенно писал: «Выплата им (помещикам) денег за одну землю, не принимая в расчет крепостных людей, была бы весьма несправедлива и неуравнительна. Несправедлива — потому, что кре­постные составляют такую же собственность владельцев, как и земля» (стр. 46—47).

Кавелин был врагом революции. Особенно сильно обнаружился его страх перед революцией после событий, связанных с революционной ситуа­цией 1861 г. После арестов 1862 г. (в том числе и ареста Чернышевского) он писал Герцену: «Известия из России, с моей точки зрения, не так плохи. Арестован не Николай, а Александр Соловьевич. Аресты меня не удивляют, и, признаюсь тебе, не кажутся возмутительными!.. Чернышевского я очень, очень люблю, но такого брульона, бестактного и самонадеянного человека я никогда еще не видал, и было бы за что погибать. Что пожары в связи с прокламациями — в этом нет теперь ни малейшего сомнения» («Письма К. Кавелина и И. Тургенева к Герцену», Женева, 1892, стр. 82).

«Вот образчик профессорски-лакейского глубокомыслия! — замечает по поводу этого письма Ленин.— Виноваты во всем эти революционеры, кото­рые так самоуверенны, что освистывают фразерствующих либералов, так за­дорны, что тайно и явно работают против правительства, так бестактны, что попадают в Петропавловку. С подобными людьми и он, либеральный

897

профессор, расправлялся бы «всеми средствами», если бы был у власти» (В. И. Ленин, Собр. соч., изд. 4-е, т. 5, стр. 30).

Антагонизм между Кавелиным и Чернышевским является ярчайшим примером борьбы двух тенденций: тенденции либеральной и тенденции ре­волюционно-демократической.

20. Деятель крестьянской реформы Н. А. Милютин являлся проводни­ком стремлений буржуазной части дворянства и либеральной бюрократии. Дворянская масса представлялась ему «неподготовленной» и «неразвитой» для того, чтобы понимать необходимость и важность предпринятых прави­тельством изменений (см. его письмо к П. Д. Киселеву от начала 1858 г., «Русская старина», т. 97, 1899, стр. 271). Враг конституционных намерений, он считал, что реформа должна быть проводима сверху, и в процессе внутридворянской борьбы бдительно охранял принципы правительственной инициативы. Правительство он считал «либеральнее общества». При всем том Александр II не доверял Милютину и согласился на его назначение товарищем министра только в качестве «временно исправляющего долж­ность». Это назначение в светской придворной среде было принято с извест­ным недовольством (см. «Из записок М. А. Милютиной», «Русская ста­рина», 1899. январь, стр. 63).

Н. А. Милютин, либеральный чиновник, служил на деле тем же интере­сам дворянства. Борьба с крепостниками происходила лишь «за форму и меру уступок» и всегда кончалась полным компромиссом. Н. А. Милютин, при всем своем либерализме, ни на минуту не забывал об ограждении «государственного порядка». Он внимательно наблюдал, чтобы крестьяне, освобождаемые от помещичьей опеки, не оказались, действительно, в какой- нибудь мере «свободными», и много потратил сил, чтобы всячески ограни­чить крестьянское «самоуправление». Характерно, что Н. Милютин подал голос за узаконение телесных наказаний.

Но трения у Милютина с открытыми реакционерами все же были. Трудно сказать, какие ближайшие факты имеет в виду Чернышевский, рассказывая о победе савеловской партии над Чаплиным. Дело происходит, повидимому, перед опубликованием известных рескриптов конца 1857 г. В романе в этом месте говорится об ожидании обнародования какой-то решающей «бумаги», после которой должны открыться «губернские собрания» для обсуждения условий реформы. Н. А. Милютин в составлении рескриптов принимал большое участие. Не имея по службе еще прямого отношения к реформе, он, однако, уже в ту пору был ближайшим советником и министра С. С. Ланского и его товарища А. И. Левшина. Немалую роль играл Н. А. Милютин в некоторых ближайших обстоятельствах, которыми сопро­вождалось опубликование рескрипта. Крепостническая партия всячески ста­ралась задержать рескрипт в секретном комитете и не допускать его к опуб­ликованию. Уже были предприняты меры к получению от царя приказания не рассылать его. Предвидя это, Ланской с Милютиным приложили все уси-лия к тому, чтобы отпечатать его в одну ночь и наутро разослать. Когда было получено приказание о задержке, было уже поздно. В романе этот акт неожиданного появления «бумаги» сопровождается отставкой Чаплина, т. е. устранением какого-то крупного воротилы-крепостника. Прямой аналогии этому эпизоду в истории подготовки губернских дворянских комитетов нет.

Несколько позднее Н. А. Милютин столкнулся с Я. И. Ростовцевым по поводу выработки инструктивных программ к работам губернских комитетов и проектировавшегося тогда установления института военных генерал-губерна­торов для усмирения крестьянских восстаний, которые ожидались правитель­ством в связи с объявлением царского манифеста. Весной 1858 г. в Главный комитет были представлены два проекта наставительных записок к руковод­ству губернским комитетам: один — составленный Позеном и рекомендованный Ростовцевым, другой — составленный Я. И. Соловьевым и Н. А. Милютиным и рекомендованный С. С. Ланским. Главный комитет принял проект Позена и Ростовцева. В это же время кн. Орлов (председатель Главного комитета) и Ростовцев добивались предупредительных репрессивных мероприятий в виде

898

установления института генерал-губернаторов. Н. А. Милютин вместе с В. А. Арцимовичем и Д. А. Оболенским составляли свои записки и контр­проекты (Н. А. Милютин, «Русская старина», т. 97, стр. 272 и ел.).

21. Здесь имеются в виду находившиеся в эмиграции Герцен и Огарев.

22. Рассказ об отношениях Левицкого и Анюты находится в некотором сходстве с фактами, известными из биографии Добролюбова.

23. О своем столкновении с товарищами, возникшем по недоразумению из-за директора, Добролюбов подробно рассказывает в письме к Турчанинову от 11 июня 1859 г. Поводом к разговору с директором Давыдовым (Степка в «Дневнике Левицкого») послужило сообщение проф. Срезневского о том, что Давыдов на последней конференции ругал Добролюбова «на чем свет стоит», и о том, что в 4-й петербургской гимназии открылась вакансия учителя сло­весности, на замещение которой был указан Добролюбов. Срезневский сове­товал Добролюбову переговорить с Давыдовым и взять от него заверение об определении на эту должность. Самому Добролюбову к тому же необходимо было выяснить свое положение с тем, чтобы окончательно принять решение, поступить ли ему на службу или быть домашним учителем у кн. Куракина. Сцена, которая произошла между Давыдовым и Добролюбовым, очень близко передана в «Дневнике Левицкого»: «Давыдов вышел ко мне мрачный, вооб­ражал, конечно, что я буду ругаться за медаль» (т. е. за то, что не получил медали, которой требовали для него профессора. — Примечание Н. Г. Черны­шевского). «Что вы?» — спросил он отрывисто. А я ему отвечал такой речью: «Я должен ваше превосходительство поблагодарить за доброе мнение, которое Вы вчера на конференции обо мне высказали». Давыдов смутился даже от неожиданности и не вдруг собрался ответить мне»... Давыдов заго­ворил что-то о милостивом отношении начальства. Добролюбов его пере­бил, заметив, что милостей начальства он никогда не ожидал, что ему теперь важнее всего поступление на службу, и задал Давыдову вопрос о возмож­ности определения его на службу в 4-ю гимназию. На это Давыдов ответил наставительной рацеей, которую Добролюбов вынужден был выслушать до конца. Давыдов придал этой истории тот смысл, что Добролюбов являлся к нему принести благодарность за его милости и обещал на будущее время вести себя хорошо, лишь бы ему дали место. Слухи о разговоре распростра­нились по институту и «добрые товарищи, — пишет Добролюбов, — набро­сились на меня». Этому поверили некоторые из самых близких друзей Доб­ролюбова, в том числе и Турчанинов (адресат письма), в «Дневнике Левиц­кого», очевидно, это — Черкесов. Добролюбов этим был чрезвычайно оскорб­лен. Его состояние положено Чернышевским в основу характеристики пове­дения Левицкого в этом эпизоде. Слова письма Добролюбова совершенно совпадают с тем, как трактовано настроение Левицкого в романе.

24. Мысль о полной зависимости административных и правовых норм и свободы личности в буржуазном обществе от интересов господствующих клас­сов Чернышевским высказывалась и раньше: «Человек, зависимый в мате-риальных средствах существования, не может быть независимым человеком на деле, хотя по букве закона и провозглашалась его независимость» («За­метки о журналах», Полн. собр. соч., 1906, т. III, стр. 183); «Мало того, чтобы сказать: «ты имеешь право»; надобно дать возможность, дать сред­ства пользоваться этим правом» (статья о кн. С. Муравьева «Тюрго», М. 1868. Полн. собр. соч., 1906, т. IV, стр. 228); «...Кто не пользуется политическою властью, тот не может спастись от угнетения, т. е. от нищеты, т. е. от невежества» («Июльская монархия», Полн. собр. соч., т. VI, стр. 81).

Слова Волгина о «суде присяжных» не могли относиться к 1857 г. Правда, разговоры о судебной реформе были и тогда. С 1857 г. по 1861 г. в Государ­ственном совете обсуждались четырнадцать законопроектов о судебной ре­форме. Осенью 1861 г. под наблюдением государственного секретаря В. П. Будкова начались работы комиссий по выработке судебных уставов. В декабре 1863 г. Государственный совет приступил к рассмотрению проектов судебных уставов. 2 ноября 1864 г. рассмотрение судебных уставов было за­кончено; 20 ноября этого года получена санкция и повеление царя к их опуб-

899

ликованию. В России вводился «суд присяжных». В либеральном лагере это нововведение прокламировалось как великое достижение, образец разумности и великодушия правящих сфер. До Чернышевского этот шум о «суде присяж­ных» мог доноситься уже отдаленно, когда он был в крепости и в Сибири. «Пролог» свидетельствует, что уже тогда Чернышевский понимал иллюзор­ность этого «улучшения» и предсказывал неизбежность подчинения новых судов нормам полицейско-монархического государства.

25. В стремлениях Волгина убедить Левицкого отказаться от литератур­ной работы сказалась только одна сторона отношений Чернышевского к своей журнальной деятельности. Волгин указывает на жалкое положение литературы под ярмом цензуры при политическом невежестве и индиферентизме обще­ства. Однако нельзя сказать, что Чернышевский совсем не ценил свою огром­ную работу в «Современнике». В противном случае немыслима была бы та горячая, энергическая преданность, с которою Чернышевский отдавался этому делу в течение целого ряда лет, пользуясь каждою возможностью, чтобы через все «препоны и рогатки цензуры» донести до читателя революционное слово. По словам А. А. Слепцова, когда с Чернышевским велась беседа о воз­можностях его работы в обществе «Земля и Воля», он прежде всего указал на затруднения, которым подверглась бы в этом случае его работа в «Совре­меннике»: «Он (т. е. «Современник».— А. С.), — говорил Н. Г., — мне до­рог как кафедра, которой не должно лишиться ни для меня, ни для вас, по­скольку вы разделяете общий его тон» (Герцен, Собр. соч. под ред. М. Лемке, т. XV, стр. 75).

Как аналогию этому эпизоду нужно вспомнить также признание «старого журналиста» в романе «Алферьев»: «У многих журналистов есть — и у меня была — манера отклонять от литературы всякого порядочного человека; ве­роятно, по нежеланию делиться с другими приятностями этого дела» (Полн, собр. соч., 1906. т. X, ч. 2-я. стр. 6).

26. В период написания «Пролога» Чернышевский ждал прилива револю­ционной волны. Происходили события франко-прусской войны. Только что закончился разгром французской армии Наполеона III. Используя создавшуюся ситуацию, русское правительство решило ликвидировать тяжелое обязатель­ство, принятое после крымской войны по условиям Парижского мира в 1856 г. 19 октября 1870 г. государственным канцлером А. М. Горчаковым всем дер­жавам, участницам Парижского договора, была разослана депеша, в которой русское правительство, ссылаясь на то, что Парижский договор уже неодно­кратно нарушался, снимало с себя обязательства и заявляло, что оно, вопреки Парижскому трактату, будет строить и держать военные суда на Черном море.

Эти факты служили для Чернышевского признаком приближения крупных событий в Западной Европе и революции в России. В письме к жене, при ко­тором в числе других рукописей посылался и «Пролог» (от 12 января 1871 г.), Чернышевский писал: «Для всего континента Западной Европы на­чинается новый период жизни. Когда отразятся результаты торжества Герма­нии на России. Мы здесь еще не знаем, какой оборот принимает дело по тре­бованию русского правительства иметь флот на Черном море. Но, милый мой друг, ни в одном из важных вопросов истории Европы и Америки в последние 10 лет мои соображения не оказались ошибочными. А теперь, легко предви­деть, что будет с Россией через два, три года, — или через год. — Вот этого только еще не вижу я отсюда: будет ли отсрочка хоть на три или на два года столкновению России с Западной Европой, — или оно уже началось. Бедный русский народ, тяжело придется ему в этом столкновении. Но результат будет полезен для него. И тогда, мой друг, понадобится ему правда. Я уже не молод, мой друг, но помни, наша с тобой жизнь еще впереди».

27. Волгин несколько абстрактно рассуждает об идеальной предпочти­тельности мирного разрешения общественных конфликтов, оперируя при этом ссылкой на истины политической экономии. Известно, что Чернышевский стоял на позициях непримиримой революционной борьбы с самодержавием. Чернышевский понимал неизбежность скачков в истории человечества и вы­сказывал это не один раз. Еще юношей в дневнике 20 января 1850 г. он

900

записал: «Человек, не ослепленный идеализацией, умеющий судить о будущем по прошлому и благословляющий известные эпохи прошедшего, несмотря на все зло, какое сначала принесли они, не может устрашиться этого; он знает, что иного нельзя ожидать от людей, что мирное, тихое развитие невозможно. Пусть будут со мною конвульсии, — я знаю, что без конвульсии нет никогда ни одного шага вперед в истории. Разве и кровь в человеке двигается не кон­вульсивно. Биение сердца разве не конвульсия? Разве человек идет не шатаясь. Глупо думать, что человечество может итти прямо и ровно, когда этого до сих пор никогда не бывало». В пятой книжке «Современника» за 1859 г., поле­мизируя с Б. Н. Чичериным, он писал: «Чичерин не против развития, он только хочет, чтобы развитие совершалось бесстрастным образом, по рецепту спокойствия и всесторонности. К сожалению, этого никогда не бывало». «До сих пор история не представляла ни одного примера, когда успех получался бы без борьбы. Но по мнению г. Чичерина, — борьба вредна. До сих пор мы знали, что крайность может быть побеждена только другою крайностью, что без напряжения сил нельзя одолеть сильного врага...» («Чичерин как пуб­лицист», Полн. собр. соч., 1906, т. IV, стр. 468—469.)

Рассуждения Волгина о преимуществах «спокойного хода улучшений» яви­лись отголоском утопических взглядов Чернышевского. Но этот «представи­мый» в идеале «спокойный ход улучшений» Волгин, как и Чернышевский, счи­тает неосуществимым. Только революция является подлинной силой общест­венного процесса.

28. В отношении Волгина к Левицкому близко воспроизводятся отноше­ния Чернышевского к Добролюбову. Чернышевский заботливо предостерегает больного Добролюбова от излишней работы: «Не надрывайте себя пись­мом. Еще успеете просвещать отечество — время терпит, оно и через десять лет будет еще таково же, как теперь».

Так же, как и Волгин в Левицком, Чернышевский глубоко ценил в До­бролюбове человека, преданного народному делу и способного принести ему великую пользу. «Когда увидимся с вами, — писал Чернышевский Т. К. Грин- вальд после смерти Добролюбова,—поцелуемся и поплачем вместе о нашем друге... Вот уже редкий день проходит у меня без слез... Лучшего своего за­щитника потерял в нем русский народ».

29. Ср. слова Волгина: «Но стоит горячиться, потому что все мелочь и вздор...» Волгин проникнут «глубоким презрением к настоящему и ко вся­кой деятельности в настоящем». «Принципом его было ждать и ждать, как можно дольше, как можно тише ждать».

В этом споре Чернышевский-автор, конечно, не с Волгиным, а с Левиц­ким. Это ясно и из контекста романа и из всех тех сведений, какие мы имеем о личности Чернышевского.

Автор отмечает бессилие Волгина перед уверенностью Левицкого, тем самым подчеркивая правоту последнего: «Об это (т. е. о возражения Ле­вицкого. — А. С.) разбивались все его насмешки над его собственной деятель­ностью, которая кажется ему пустою, и над моими стремлениями хоть к такой же работе, положим и действительно мелкой, жалкой». Деятельность Чер­нышевского тем и замечательна, что при всех стеснениях, при всей узости предоставленных возможностей для общественного дела, он никогда не покидал ее. О каком-нибудь соответствии подобных высказываний Волгина с поведением Чернышевского не может быть и речи.

ИСТОРИЯ ОДНОЙ ДЕВУШКИ *

1. Повесть посвящена Виктории Ивановне Пыпиной (рожд. Даниловой), жене двоюродного брата Н. Г. Чернышевского Сергея Николаевича Пыпина (ум. в 1909 г.).

Описание внешнего вида дома, где живет героиня повести, совпадает с расположением дома, двора и «флигеля» в Саратове, где жили Чернышевские

901

и Пыпины. Упоминаемые в повести «Буркин сад», «Сад Громова», «Монастыр­ская гора», «Соколова гора» — места в окрестностях Саратова с теми же на­званиями. Во внешних фактах жизни брата героини имеются совпадения с фак­тами жизни Александра Николаевича Пыпина, который тоже первоначально учился в саратовской гимназии, затем поступил в Казанский университет, в котором он пробыл лишь один год, и, переведенный на 2-й курс, с осени 1850 г. поступил в Петербургский университет, затем, будучи студентом, начал пе­чататься в журналах. Никаких иных совпадений с сюжетом и содержанием повести в жизни семьи Пыпиных и Чернышевского не было. «История одной девушки» связана со всей критикой Чернышевским буржуазной семьи и брака, она направлена против господствовавшей ханжеской морали. В этой критике Чернышевский близко подошел к Марксу и Энгельсу, утверждавшим в «Коммунистическом манифесте», что «буржуазия сорвала с семейных отно­шений их трогательно-сентиментальный наряд и свела их к чисто денежным отношениям». Чернышевский в статье «Июльская монархия» («Современ­ник», 1860 г.) писал: «Самый брак стал просто коммерческой сделкой, де­нежным расчетом: жених продает себя, невесту продают. При таком начале невозможно хорошее продолжение супружеской жизни...» Эту истину ин­стинктивно поняла героиня повести. Но в отличие от Веры Павловны, Лиза не нашла в себе силы окончательно порвать с нравственными предрассуд­ками, она остается привязана к той «мелкой, скудной, неподвижной жизни», в которой прозябали и ее родители. Повесть воспринимается как протест против всего буржуазно-помещичьего порядка, против его принципов и лжи­вой морали, развращающей человека.

Борьба за освобождение женщины в то время была одновременно борь­бой против крепостничества, против обладания живыми «душами». Отсюда понятен интерес к этому вопросу, который проявлялся у Чернышевского еще в юношеских литературных опытах и занимал видное место во всем его творчестве.

О значении, которое придавал Чернышевский делу освобождения жен­щины и борьбе с лживой господствующей моралью, свидетельствуют хотя бы слова, написанные им в примечаниях к «Основам политической экономии» Д. С. Милля: «Приобретение женщиной той самостоятельности в отношении к мужчине, которой теперь пользуются одни мужчины в отношении к жен­щине, довольно скоро привело бы нацию к улучшению нравственности». С этой точки зрения понятно утверждение Чернышевского: «Кто сочиняет нравствен­ность для других, а не для себя, тот сочиняет плохую нравственность» (см. Приложения к «Истории одной девушки»). Эта «плохая нравственность» «делает судьбу женщины, когда она становится развитым человеком, жал­кой, она лишается всякой вероятности счастья», «ей нет хода вперед».

2. Образ Лачинова один из наиболее удавшихся Чернышевскому в ком­ментируемой повести. Лачинов — своеобразно трансформированный «лишний человек, один из тех, «которые загубили свою жизнь в эпоху безнадежной летаргии общества».

В уста Лачинова Чернышевский вложил знаменательные слова о банкрот­стве буржуазной революционности. Но Лачинов из этого исторического опыта сделал неверный вывод о бесплодности любой революционной деятельности. «Я не могу разделить их самообольщения» — эти слова адресованы Лачино- вым поднимающейся революционной демократии. Моральная деградация Лачинова, как показывает Чернышевский, — неизбежный результат неверия в возможность переделать общественную жизнь, античеловечность которой он остро ощущал.

3. (См. приложения.) Под именами Благодатского и писателя Онуфриева Чернышевский изобразил Добролюбова и Гончарова. Из данного отрывка видно, что мировоззрение Гончарова, умеренного либерала, было органи­чески чуждо вождю революционной демократии. Напомним, что Чернышев­ский в своих литературно-критических статьях отзывался о Гончарове очень холодно, ограничиваясь рядом беглых общих замечаний. Укажем на характерное место из «Очерков гоголевского периода»: «...Он (Белин­

902

ский) с полною готовностью признавал все достоинства произведений сло­весности, которые были написаны не в том духе, какой казался ему сообраз­нейшим с потребностями нашей литературы, лишь бы только эти произведения имели положительное достоинство. Для примера напомним его отзывы о ро­мане г. Гончарова «Обыкновенная история» (см. том III наст. изд., стр. 232).

Отзывы о Гончарове, встречающиеся в личной переписке Чернышевского, неизменно отрицательны, в духе комментируемых мест из повести «История одной девушки». Напр., «...в холодности Вам не следует упрекать себя,— писал Чернышевский Некрасову. — Это все равно, что Дружинина упрекать в пылкости или Гончарова в избытке благородства» (письмо от 5 ноября 1855 г.). Или: «Вообще из людей, участвующих в петербургской журнали­стике, даже те, которые не любят его (речь идет о Добролюбове) (по личным отношениям), не имеют сказать о нем ничего, кроме похвал» (исключение остается за Булгариным, Дружининым и Гончаровым) (письмо А. С. Зеленому 26 сентября 1856 г.).

Чернышевский дал и объяснение причин своего отрицательного отношения к Гончарову и ему подобным писателям, которые «не выделялись из толпы людей благонамеренных» (по своему образу мыслей): «...я не охотник щадить то, что не нравится мне, когда речь идет о вопросах науки и литературы или чего-нибудь такого, не личного, а общего. Поэтому я далеко не такого вы­сокого мнения о некоторых из поэтов и беллетристов моего времени, как люди более мягкого характера. По-своему, я сужу о них совершенно добродушно. Но они мелкие люди, кажется мне. И совершенно добродушно высказываемое о них мнение человека, считающего их мелкими людьми, должно казаться же­стким большинству публики, привыкшему считать их крупными людьми» (письмо А. Н. Пыпину, 1883 г., Лит. насл., т. III, стр. 29).

Большой интерес представляет высказывание Чернышевского о принци­пах критики Добролюбова. Вооруженный самым передовым для своего времени методом, озабоченный судьбами родного народа, горя страстным желанием найти пути к счастливому будущему своей родины, критик-публицист Добро­любов умел глубже, чем сами авторы рецензируемых им произведений, про­никнуть в смысл созданных писателями образов и картин; так, например, Добролюбов намного шире, чем сам Гончаров, понял и интерпретировал объек­тивное значение «Обломова» и обломовщины. В этом заключен смысл ком­ментируемого нами отрывка из приложения к «Истории одной девушки».

ДРАМА БЕЗ РАЗВЯЗКИ

«Драма без развязки» входит в цикл «Книги Эрато». В «Списке бума­гам», посланном при письме 12 января 1871 г., об этом цикле Чернышевский пишет:

«Книга Эрато» — это энциклопедия в беллетристической форме. Я рабо­таю над нею уже больше двух лет. Это будет нечто колоссальное по размеру.

Канва главного романа: Итальянка, вдова русского вельможи, сама еще более знатная, — по деду, голландскому банкиру, компаниона лондонской отрасли Ротшильдов, получает после деда фамильную виллу, Кастель-Бель- пассо. Поселяется там с детьми, родными, друзьями (друзья люди небогатые); начинаются спектакли, литературные вечера и проч. и проч. — Это общество — общество, приключения которого рассказываются в основном, очень много­сложном романе; а литературные вечера и разговоры по поводу их дают рамку для бесчисленных эпизодов всяческого содержания. Посылаемые мною эпи­зоды служат образцами, как разнородны эти вставки».

Специально о «Драме без развязки» здесь сказано: «№ 4. — Драма из русской жизни. Для эффекта, я посылаю только спектакль первого вечера. Прочитавши, можно понять, какие споры подымаются в обществе после этого спектакля. На завтра, спорящие увидят, как решается дело. Решение очень странно, и подымает новые споры, с новыми эпизодами, — и после, оказы­вается, что эта драма была написана не без умысла: от решения подымаемого ею вопроса зависит судьба некоторых из родных хозяйки».

903

Кроме того, в том же письме к жене от 12 января 1871 г. Чернышевский об этой пьесе писал: «А из того, что посылаю, расскажу тебе о «Драме без развязки» — так назвал я два с половиною действия четырехактной драмы, которая в полном своем составе называется «Другим нельзя». Остальные полтора действия пришлю после...»

Сведения о том, каково было дальнейшее содержание драмы, имеются в воспоминаниях П. Николаева и В. Шаганова (П. Николаев, Личные вос­поминания о пребывании Н. Г. Чернышевского в каторге, М. 1906, стр. 31 — 33). Аналогичный рассказ см. в воспоминаниях В. Шаганова («Н. Г. Черны­шевский на каторге и в ссылке», СПБ. 1907, стр. 13—14,— сб. «Н. Г. Чер­нышевский», изд. Об-ва политкаторжан, 1928, стр. 97—98). В воспоминаниях В. Г. Короленко содержание этого произведения передается в ином ва­рианте (В. Г. Короленко, Отошедшие, М. 1918, стр. 49—50).

ПОТОМОК БАРБАРУССЫ

В «Списке бумагам», посланном 12 января 1871 г., об этом произведе­нии сказано следующее: «№ 5. — Три первые главы рассказа «Потомок Барбаруссы», Это первый рассказ из семейной истории хозяйки. Понятно, что продолжение этих рассказов охватит историю французской революции и т. д. до самых последних европейских событий. Эмилия, принцесса Рей- фельденская, о которой говорится в конце третьей главы,— это нечто вроде экрана, на котором отражаются фигуры всех эксцентричных руководителей крайней прогрессивной партии, от Бабера до Маццини».

Из подзаголовка к предисловию: «Написанное для Белого Зала» — видно, что рассказ «Потомок Барбаруссы», являясь частью «Книги Эрато», относился к разделу «Чтений в Белом Зале». В воспоминаниях П. Николаева и В. Ша­ганова о «Рассказах из Белого Зала» говорится как о произведении, которым должна была завершаться трилогия, начатая «Стариной» и продолженная «Прологом». П. Николаев сообщает следующее: «Третья часть трилогии: «Рассказы из Белого дома» (Зала? — А. С.) или «Академия Ниноны», не была написана, Чернышевский только задумал ее и приготовил для нее мно­жество отдельных рассказов. Дело происходит уже за границей, на вулкани­ческой почве Сицилии, где-то около Катании. Волгин с женой тут же: он в начале романа лежит на холме и, любуясь развивающейся перед ним в долине картиной мирного труда поселян, вспоминает серое небо далекой родины. Ему вспоминается, как однажды он зашел в одну избу и увидел там двух работающих что-то стариков, мужа с женой, и, спросив, что они делают, по­лучил в ответ: «Отдыхаем, кормилец, отдыхаем!» Он думал о том, что то, что для интеллигентного человека было бы довольно тяжелой работой, этим несчастным пасынкам природы казалось легким отдыхом. Но вот взор его па­дает на скачущую вдали даму в амазонке: она так счастлива, так изящна, так художественно прекрасна. Разве она не имеет права на жизнь и счастье? Идея романа вся тут: счастье — это святой и освящающий человека труд в соеди­нении с всесторонним развитием личности, живущей полною и потому краси­вою жизнью. В замок собирается целая масса самого разнообразного народа: рядом с кровной итальянской аристократкой появляется старая казачка с Дона, рядом с проблематическим существованием незаконной дочери знаме­нитой венской танцовщицы фигурируют герои всемирной революции и, нако­нец, многое множество старых знакомых лиц из «Пролога к Прологу». Все они живут в замке некоей маркизы Бельджиозо, тоже довольно проблема­тической натуры, по происхождению русской, а теперь не то авантюристки, не то революционерки, не то настоящей аристократки. Она отдала всей этой огромной компании свой пышный замок и устроила гам белую залу, в ко­торой происходят заседания тайно-явного общества-академии Ниноны. Лич­ности постоянно появляются и исчезают; они вступают в сношения с ре­форматорами всех стран, очевидно намерены сделать какую-то последнюю отчаянную попытку мирового преобразования; участвуют если не все, то многие во всех европейских движениях. А пока в Белой Зале происходят

904

спектакли, чтения разных этюдов, иногда научные рефераты, — одним сло­вом, легким и удобным путем решаются разные вопросы личной нравствен­ности и общественного переустройства. Дело кончается тем, что компания, разбитая и разочарованная в попытках общественной деятельности, решается устроить по крайней мере свое личное счастье и для этого уезжает куда-то на Маркизские острова, где и основывает свою коммуну на новых началах, выработанных академией Ниноны» (П. Николаев, Личные воспомина­ния о пребывании Н. Г. Чернышевского в каторге, М. 1906, стр. 45—47).

В воспоминаниях В. Н. Шаганова содержание «Рассказов из Белого Зала» представлено несколько иначе. Он тоже считает этот цикл продолже­нием «трех предыдущих» романов, т. е. «Старины» (названия этого произве­дения он не обозначает, но содержание рассказывает), «Пролога к прологу» и «Дневника Левицкого». «Действие «Рассказов из Белого Зала», — вспоми­нает В. Шаганов, — открывается с 1862—1863 гг. В финале событий, которыми кончается роман «Пролог», ни одна группа лиц, ни представители этих групп не остаются удовлетворенными этими событиями. Между тем по зимним ве­черам, в сельском уединении среди семейства ведутся разговоры о научных, политических и нравственных принципах, читаются целые рефераты разны­ми лицами из среды семейства и их заезжими гостями, излагаются предпо­ложения, планы и возможности лучшего устройства человеческой жизни...» «Если между этим романом и концом романа «Пролог» вставите (для хро­нологии) роман «Что делать?», то вот это и будет цикл социальных рома­нов, написанных Чернышевским. Николай Гаврилович говорил в Александ­ровском заводе, что его еще часто прельщала мысль написать нечто вроде романа о том, как группа русских удаляется на один из необитаемых остро­вов Тихого океана с целью испробовать условия совершенно новой социаль­ной жизни и возрастить такое поколение, которое бы уже твердой ногой встало в этой новой жизни. Напоследок он предполагал это ввести как отдельный эпизод в «Рассказы из Белого Зала» (В. Шаганов, Н. Г. Чер­нышевский на каторге и ссылке, СПБ. 1907, стр. 23—24).

МАСТЕРИЦА ВАРИТЬ КАШУ *

«Мастерица варить кашу» — одна из пьес-аллегорий, написанных Чер­нышевским для товарищеских спектаклей в Александровском заводе. Ее ал­легорический смысл вскрывается в пересказах В. Шаганова и П. Николаева. В их воспоминаниях содержание пьесы передается по памяти; ни заглавия пьесы, ни имен действующих лиц они не помнят. Печатного текста пьесы, помещенного в X томе Полного собрания сочинений 1906 г., они, очевидно, не принимали во внимание или совсем не знали. Однако совпадение передавае­мой ими аллегорической пьесы с содержанием «Мастерица варить кашу» со­вершенно бесспорно. Приводим пересказ В. Шаганова: «Здесь некоторая дама (власть), забрав в свои руки либералов, составляет с ними комплот для окончательного закрепощения в своих сетях молодой девушки (читай: на­род), уже достигшей совершеннолетия. Требовалось ее отдать замуж, но партия должна быть подыскана такая, чтобы порядок дел от этого не из­менялся и чтобы ее воспитательница (тут уже власть является в лице жен­щины) могла беспрепятственно делиться с ее мужем всем ее достоянием. Девушка сначала надеялась на молодого человека, которого полюбила, но он был удален бог знает куда, и ничего не было о нем известно. Она уже и сама начала терять голову и почти давала согласие на брак, предлагаемый воспи­тательницей, но в самую решительную минуту явился-таки молодой человек и увел девушку у всех из-под носу. Тут было очень интересное вводное лицо — историограф — и милые сценки кокетства власти с либералами» (В. Шаганов, «Н. Г. Чернышевский на каторге...» СПБ. 1907, стр. 12). О том же несколько подробнее рассказывает П. Николаев («Личные воспо­минания...», М. 1906, стр. 28—30).

905

В. И. Ленин высоко оценил борьбу Чернышевского с либералами. «Он резко проводил ту линию разоблачений измен либерализма, — писал Ленин, — которая доныне ненавистна кадетам и ликвидаторам» (Соч., изд. 4-е, т. 20, стр. 224). О том, что Чернышевский остался верным своей ненависти к либералам, которые рассыпались громкими фразами по поводу вопиющих явлений русской жизни и ровно ничего не делали, чтобы вы­ступить на активную борьбу с ними, свидетельствуют многие беллетристи­ческие произведения периода сибирской ссылки. Так, например, Чернышев­ский проявил свое скептическое отношение к пассивному либерализму рус­ской интеллигенции в 3-й части романа «Рассказы из Белого Зала». Вожди и деятели «всемирного переворота», окончательно разочаровавшись в его возможности, решили покинуть родину и отправиться на Маркизские ост­рова, чтобы там, в поучение человечеству, основать новую утопию.

Пьеса-аллегория «Мастерица варить кашу» дополняет рядом любопыт­ных деталей известную нам непримиримую критику Чернышевским русского либерализма. Напомним, что либералов, этих «красноречивых партизанов разных прекрасных идей», Чернышевский называл не иначе, как «дурачьем», «болтунами», «хвастунами», говоря, что кроме мерзости «наши господа эман­сипаторы» ничего сделать не могут.

АКАДЕМИЯ ЛАЗУРНЫХ ГОР

По замыслу автора, «Академия Лазурных гор» должна была составить цикл произведений разного содержания при общности целого. См. об этом письма Н. Г. Чернышевского к М. М. Стасюлевичу от половины февраля 1875 г. и А. Н. Пыпину от 3 мая 1875 г.

Первый вариант содержания «Академии Лазурных гор», помещенный в письме Н. Г. Чернышевского к А. Н. Пыпину от 3 мая 1875 г., не имеет полного совпадения с беловою рукописью.

ОТБЛЕСКИ СИЯНИЯ»*

1. Роман «Отблески сияния» остался незаконченным. Предварительный набросок представляет интерес главным образом для биографов Чернышев­ского. Беглыми, как бы случайными указаниями, рядом намеков автор дает понять, что центральный герой романа — демократ, его устами Чернышевский высказывает свое отношение к некоторым важнейшим явлениям современной ему общественной и научной жизни (см. о Парижской Коммуне, об эволю­ционной теории Дарвина). Самохарактеристика Владимира Васильевича, его манера мыслить, а главное — те данные о научной и революционной деятель­ности главного героя романа, которыми мы располагаем, свидетельствуют о близости Владимира Васильевича к демократическому лагерю.

2. «И слушал я их ученое вранье о неотвратимости зла и о его благо­творности»... Чернышевский неоднократно выступал против «ученого вранья о неотвратимости зла и его благотворности». В частности, одна из последних крупных статей Н. Г. «Происхождение теории благотворности борьбы за жизнь. (Предисловие к некоторым трактатам по ботанике, зоологии и наукам о человеческой жизни)», опубликованная в «Русской мысли» за 1888 г., № 9, прямо перекликается с гневной критикой этой теории, которую мы находим в данном отрывке «Отблесков сияния».

Чернышевский доказывал, что теория благотворности борьбы за жизнь, которая из ботаники и зоологии «расползлась по наукам о человеческой жизни» (см. Полн. собр. соч. в 10 тт., С.-Петербург. 1906, т. X, ч. 2, стр. 16), имеет «публицистический характер» и что для правильного ее по­нимания необходимо напомнить исторические обстоятельства, при которых она возникла, и политические мотивы, которыми она порождена (там же,

906

стр. 17). По мнению Чернышевского, Дарвин, пытаясь приложить свою тео­рию к истории развития человеческого общества, повторяет зады учения Маль­туса, «защищавшего политические системы, отвергавшего всякие реформы». Н. Г. подчеркивал, что развитие политической экономии сдало в «историче­ский архив» подобные теории.

Удар Чернышевского, по существу, был направлен не столько по эволюци­онной теории Дарвина, сколько по т. н. «дарвинистам-социологам», пытавшим­ся учением Дарвина оправдать «войну всех против всех». Между тем теория Дарвина вовсе не может служить оправданием этой «войны всех против всех».

Сам Дарвин плохо разбирался в общественных вопросах. Этим, как ука­зывал Энгельс, объясняется тот факт, что он без всякой критики принял реакционное учение Мальтуса о народонаселении. Но его огромный ум предо­хранял его от тех крайностей, в которые впадали многие из его «учеников». В этом отношении любопытно примечание редакции к названной статье Черны­шевского:

«Русская мысль» несколько раз помещала статьи в разъяснение и за­щиту эволюционной теории от односторонних на нее нападок. В нашем об­ществе, однако, продолжают иногда смешивать эту плодотворную научную теорию с попытками сузить ее смысл и значение, с стремлением доказывать, что эволюция (трансформизм) обуславливается исключительно борьбой за существование, которая будто бы всегда благодетельна, всегда ведет к про­грессу. В виду такого смешения понятий редакция «Русской мысли» сочла своим долгом дать место статье писателя Старого трансформиста, как он на этот раз подписался».

По указанному отрывку из «Отблесков сияния» видно, что Чернышев­ский выступает против перенесения контрреволюцией учения «о борьбе за жизнь» в человеческое общество. Отсюда возмущение Владимира Василь­евича «рассудочными учеными», оправдывающими общественное зло («зло — источник добра»), поэтому он так едко высмеивает тех, кто звериный закон эксплоатации, угнетения человека человеком, возводит в извечную и благодатную силу прогресса. «Истинный создатель цивилизации, истинный творец наук и искусств — тигр. Возблагодарим его и будем подра­жать ему для блага человечества». (Блестящей пародией на мальтузианство являются слова Вл-ра Вас-ча: «Чахотка — избавитель человечества от раз­вития болезни в людях. Не убивай она болезненных, болезненные размно­жались бы. Итак, надобно для блага человечества... и т. д. Ведь Мальтус и его последователи утверждали, что нищета, бедствия народа — результат излишка населения, болезни и пороки — результат «нерассудительности мас­сы народа в деле размножения» (Ч ернышевский, Полн. собр. соч., т. X, ч. 2, стр. 19). Политический смысл гневной тирады Владимира Ва­сильевича против «благоразумных ученых» становится ясным, если вспом­нить, что Чернышевский видел причины страшной судьбы миллионных масс в «дурных политических учреждениях» каждой данной страны (там же, стр. 19) и призывал к революционному преобразованию этих «политических учреждений».

3. Чернышевский умел мастерски вплетать в повествовательную ткань своих беллетристических, написанных эзоповским языком произведений сти­хотворные цитаты для передачи самых сокровенных своих мыслей. Чаще всего это были стихи соратника и друга Чернышевского — Н. А. Некрасова (см., напр., «Что делать?»).

В данном случае отрывки из некрасовского стихотворения «Рыцарь на час», обрамляющие рассуждения Владимира Васильевича о «благоразумных ученых», которые предают интересы угнетенного народа и оправдывают по­литику угнетения, содержат в себе прямой призыв к революционной борьбе.

4. «Женщины-рабыни, рабыни не люди...» К эмансипации женщин герои романа возвращаются неоднократно. Подробнее об отношении Чернышевского к вопросу об освобождении женщины и его борьбе с господствующей хан­жеской моралью см. в комментарии к «Истории одной девушки».

5. «Почему он медлил, мы не знаем...» и т. д. до «мы напрасно осуждали

907

его». Один из многих намеков, рассеянных по роману, на участие В-ра Вас-ча в каком-то революционном деле. Длительное пребывание В-ра Вас-ча за границей, указание на то, что он «рисковал за дело добра», наконец, дву­кратное многозначительное упоминание Парижской Коммуны, о которой В-ра Вас-ча просят рассказать, — все это делает возможным предположение, что герой романа сражался на баррикадах Парижской Коммуны. Характерно объяснение причины угнетенного состояния духа В-ра Вас-ча: «Мы хорошо знаем, упадок духа произведен в вас не каким-нибудь личным горем... я чув­ствую ту печаль, которая гнетет вас. Мне понятна, нам всем понятна ваша скорбь». Сам В-p Вас-ч объясняет: «Это началось с Парижской Коммуны. Были удары и прежде. Но те я кое-как выносил. А это было так: умно, так умно, что я не вынес, и стал падать духом».

6. «Я не могу жениться; человеку с моим характером, жениться — значит погубить жизнь женщины, которая станет его женою. То, что погубил бы он и свою жизнь уж неважная вещь сравнительно с этим. Я не женюсь ни­когда». Еще один намек на то, что герой романа посвятил себя революции.

7. «Говорите. Мы знаем: это итти на смерть»... и дальше. Это место мо­жет служить ключом ко всему роману. Несмотря на то, что в России спала волна революционного подъема, отсутствует революционная ситуация на За­паде, совсем недавно потерпела поражение Парижская Коммуна и наступает полоса всеобщей реакции, Чернышевский остается верным революционной тактике, призывает беречь и готовить кадры для будущих боев, наступление ко­торых неминуемо. Чернышевский указывает на то, что В-p Вас-ч имел едино­мышленников, соратников, готовых по его зову пойти навстречу любой опасности.

8. «Они были одно товарищество...»

Действие романа развертывается на фоне усадьбы, обрисованной в не­сколько утопических чертах. «Товарищество», организатором которого яв­ляется Лоренька,— кооперативного типа хозяйство, несколько напоминающее по своим принципам швейную мастерскую Веры Павловны («Что делать?»). Чернышевский говорит о разумной планировке этого хозяйства, о восьмича­совом рабочем дне, об отношении членов «товарищества» к труду, о положе­нии работниц, сочетающих физический труд с культурными занятиями: чте­нием серьезных книг и романов, игрой на рояле, изучением французского языка; имеется общая касса, подчеркивается рентабельность подобного рода хозяйств, указывается на ряд выгодных усовершенствований и на применение передовой для того времени техники и достижений агронауки; строятся на­сыпи, осушаются болота и т. д.

Однако напомним, что Чернышевский «был не только социалистом-утопистом. Он был также революционным демократом, он умел влиять на все политические события его эпохи в революционном духе, проводя — через препоны и рогатки цензуры — идею крестьянской революции, идею борьбы масс за свержение всех старых властей» (В. И. Ленин, Соч., изд. 4-е, т. 17, стр. 97). Чернышевский понимал, что простое кооперирование, не­смотря на его очевидную выгодность и разумность, при существующем строе не может привести к радикальному улучшению положения народа. Не мир­ное кооперирование, а революция — единственный выход из положения. От­сюда сдержанный тон, несколько скептическое, местами ироническое отно­шение к «усадьбе» Лореньки.

9. Ценнейшее свидетельство о том, что Чернышевский в ссылке знал о Парижской Коммуне. По контексту романа видно, что он готов был упрек­нуть коммунаров за некоторые ошибки, но ясно и то, что он полностью поддерживал их революционную тактику.

* Составлены А. П. Скафтымовым.

* В составлении примечаний к этой повести принимал участие А. Гуральник.

* В составлении примечаний к этому роману принял участие А. Гуральник.

 
Яндекс цитирования

© 2024 Разработка и поддержка сайта ООО «Интэрсо»

© 2012–2021
Электронное научное издание «Н. Г. Чернышевский»
Проект создан при поддержке
Российского гуманитарного научного фонда (грант 12-04-12003в.)