Источник: Чернышевский Н. Г. Очерки из политической экономии (по Миллю) // Чернышевский Н. Г. Полное собрание сочинений : В 15 т. М. : Государственное издательство художественной литературы, 1949. Т. 9 : 1860–1861 гг. С. 335–725.
ОЧЕРКИ
ИЗ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИИ
(ПО МИЛЛЮ)
ПРЕДИСЛОВИЕ
В начале прошлого года стал я печатать при «Современнике» «Перевод Оснований Политической Экономии» Милля, с прибавлением своих замечаний и дополнений. В течение года успел я напечатать таким образом из пяти книг переводимого трактата только одну первую, в которой излагается теория производства. Я увидел, что ошибся, когда считал удобным прилагать свой перевод к журналу. Одна первая книга уже составила около 27 печатных листов, и оказывается, что весь трактат будет составлять листов 100, если не больше. Я полагал, что не расширю его до такого объема. По шрифту, выбранному для печатания перевода, собственно перевод должен занимать около 55 листов. Я думал, что примечаний и дополнений сделаю немного, так что от них объем переводимого сочинения увеличится листов на 7, много на 10, и всего выйдет листов 65. В таком размере печатание перевода при «Современнике» можно было кончить в два года, то есть к концу нынешнего1. Читатель видел, что мне не удалось удержаться в границах, которые, как теперь рассказываю, ставил я себе при начале печатания. Я увидел, что при размере, какой принимает моя работа, нет возможности продолжать ее издание в прежней форме: оно в этом случае растянулось бы по четырем годам журнала, а при такой растянутости, конечно, служило бы ему только обременением. Потому-то я только докончил печатание первой книги при «Современнике» и остановился.
Но остановился я только в печатании моей работы при «Современнике», а не в самой работе. Главную часть ее, — самый перевод Милля, — я теперь уже кончил, а на то, чтобы прибавить примечания, потребуется не очень много времени. Поэтому я рассчитываю, что издам остальные 4 книги трактата Милля отдельными томами довольно скоро.
Я считаю обязанностью напечатать прежде в «Современнике», взамен полного перевода, обзор остальных книг трактата Милля, в размере, удобном для журнала, так чтобы не имели надобности, для пополнения к первой книге, покупать отдельного издания читатели, которые не захотели бы иметь перевод этого сочинения без того обстоятельства, что первая книга была напечатана в получаемом ими журнале.
22 Чернышевский, т. IX
337
РАСПРЕДЕЛЕНИЕ
(Милль, книга вторая)
СОБСТВЕННОСТЬ
(Гл. I — II)
Рутинные политико-экономы выставляют все части экономического быта одинаково не зависящими в своих основных чертах от соображений человека о лучшем устройстве человеческого быта. На самом же деле принципы только одной части экономического быта, именно производства, налагаются на человека с необходимостью физических законов; остальные же элементы экономического быта устроиваются уже самим человеком и вполне подлежат власти исторических обстоятельств. Разъяснением этой важной разницы теории производства от теории распределения и обмена начинает Милль 2-ю книгу своего трактата.
Принципы, изложенные в первой части нашего трактата, сильно отличаются в некоторых отношениях от принципов, к рассмотрению которых мы теперь приступаем. Законы и условия производства имеют характер истин, о каких говорят естественные науки. В них нет ничего, зависящего от воли, ничего такого, что было бы можно изменить. Все производимое человеком должно быть производимо теми способами и под теми условиями, какие налагаются качествами внешней природы и внутренними свойствами физического и умственного устройства самого человека. Хочет или не хочет человек, но размер его производства все равно будет определяться размером его предварительного сбережения и при данном размере сбережения будет пропорционален энергии человека, его искусству, достоинству его орудий и благоразумному пользованию выгодами соединенного труда. Хочет или не хочет человек, но, удвоив количество труда, он не получит с данного пространства земли удвоенного количества пищи, если не произойдет улучшений в земледельческом процессе. Хочет или не хочет человек, но непроизводительный расход отдельных лиц будет вести к пропорциональному обеднению общества, и только производительным расходованием будет обогащаться общество. Каковы бы ни были мнения или желания по этим вещам, они не изменяют характера самих вещей. Мы не можем сказать вперед, каких пределов не перейдут изменения в способах производства, каких пределов не превзойдет возрастание производительности труда при будущем расширении наших знаний о законах природы и при возникновении из этих новых знаний новых
338
промышленных процессов, о которых мы теперь не имеем и понятия. Но каковы бы ни были наши успехи в стараниях расширить пределы, полагаемые нам свойствами вещей, мы знаем, что непременно существуют эти пределы; мы не можем изменить коренных качеств ни материи, ни мысли, а можем только с большим или меньшим успехом употреблять эти качества на произведения феноменов, нужных для нас.
Не таковы принципы распределения богатства. Это распределение — чисто дело человеческого учреждения. Когда явились вещи, то люди, или как частные люди, или как общество, могут поступать с ними, как захотят. Они могут отдать их в распоряжение кому им угодно и на каких им угодно условиях. Далее: когда люди живут в обществе, то всякое распоряжение вещами может происходить только по согласию общества, или, точнее говоря, по согласию тех, которые располагают деятельною силою общества; это согласие необходимо при всяком общественном устройстве, независимость от него бывает только в одиночестве совершенной пустыни. Даже вещи, произведенные одним своим личным трудом, без всякой чужой помощи, человек не может сохранять в своем распоряжении иначе, как по дозволению от общества. Мало того, что общество может их взять у него, — их могли бы взять и взяли бы у него отдельные люди, если б общество осталось к этому равнодушно, если б оно не употребляло своего вмешательства в целом своем составе или не назначало и не содержало особенных людей, чтобы не давать никому нарушать его владения этими вещами. Таким образом, распределение богатства зависит от законов и обычаев общества. Правила, которыми оно определяется, бывают те, какие созданы мнениями и желаниями правящей части общества; в разные времена и в разных обществах эти правила очень различны и могли бы стать еще различнее от прежних, если бы того захотели люди2.
Из различных систем распределения продукта в нынешних цивилизованных обществах владычествует система частной собственности. Теперь, когда она уже господствует, все, кроме людей социалистического или коммунистического направления, утверждают, что сохранить ее надобно ради ее полезности. Но возникла она не из каких-нибудь соображений о полезности ее для общества, а из факта завладения предметом, факта, признанного потому судилищами за факт, нарушать который нет причины и который, следовательно, нет надобности отвергать; а впоследствии времени этот признанный факт вошел в закон. Но Милль уже замечал выше, что система частной собственности не единственно возможная форма экономического быта. История и даже современный быт представляют примеры других систем. Общества, построенные на этих других принципах, имеют размер незначительный, но привлекают к себе внимание исследователей в те эпохи, когда в людях сильнее обыкновенного пробуждается стремление к проверке основных принципов общественной жизни. Являются и привлекают к себе внимание мыслители, которые, опираясь на эти примеры, предлагают человечеству системы экономического быта, кажущиеся им лучше нынешней системы.
Новейшие европейские перевороты породили много мыслей такого рода, чрезвычайное внимание было обращено на разные формы, принятые этими идеями, и нельзя думать, чтобы это внимание уменьшилось, напротив, надобно полагать, что оно станет все больше и больше возрастать.
22*
339
Противники принципа личной собственности могут быть разделены на два разряда: планами одних предполагается совершенное равенство в распределении материальных средств жизни и наслаждений; другие допускают неравенство, но основывают его на каком-нибудь истинном или мнимом принципе справедливости или общей пользы, говоря, что оно не должно зависеть только от случая, как зависят столь многие из существующих общественных неравенств. Во главе первого класса мы должны поставить Овена и его последователей, потому что Овен стал говорить об этом раньше всех других в нынешнем поколении. Позднее Овена приобрели известность, как приверженцы тех же мыслей, Луи-Блан и Кабэ (Луи-Блан, впрочем, предлагает равенство распределения только как переход к принципу еще высшей справедливости, требующему, чтобы каждый работал по своим способностям, а получал по своим потребностям). Эта экономическая система называется коммунизмом, слово, придуманное не в Англии, а на континенте, и только недавно введенное в Англию. Слово социализм, явившееся у английских коммунистов для обозначения их системы, употребляется теперь на континенте в смысле более обширном: под социализмом понимаются и такие системы, которые не требуют коммунизма, не требуют совершенного отменения частной собственности, а требуют только, чтобы земля и орудия производства были собственностью не отдельных лиц, а товариществ, или ассоциаций, или правительства. Из таких систем особенно высокие научные претензии имеют две, названные сен-симонизмом и фурьеризмом, по именам людей, которым действительно принадлежит или приписывается их составление. Сен-симонизм исчез как самостоятельная система, но в то недолгое время, когда он излагался публично, он посеял семена почти всех социалистских тенденций, столь широко распространившихся теперь во Франции. Фурьеризм имеет многочисленных последователей, дарованиями и усердием которых может гордиться.
Как бы ни думали мы о достоинствах или недостатках этих разных планов, но справедливость не дозволяет сказать, чтобы они были неосуществимы. Ни один рассудительный человек не усомнится в том, что сельская община, состоящая из нескольких тысяч жителей, возделывающих по принципу общего владения такое пространство земли, какое кормит ныне это число жителей, и производящая по самым усовершенствованным процессам нужные для нее фабричные изделия, может производить количество продуктов, достаточное для доставления комфорта этим людям; он не усомнится и в том, что она может найти средства получить и, если потребуется, вынудить у каждого из способных к работе своих членов количество труда, нужного для достижения такого результата.
Обыкновенное возражение против системы общинной собственности и равного распределения продуктов состоит в том, что каждый постоянно будет стараться избегать выполнения надлежащей части труда, приходящейся на его долю. Это возражение указывает на действительное затруднение, но люди, делающие такое возражение, забывают о том, в каком огромном размере существует то же самое затруднение при системе, по которой ведутся теперь девять десятых частей всего труда, совершаемого в обществе. Это возражение предполагает, что добросовестный и успешный труд может получаться лишь от людей, которые сами лично пользуются плодами своих усилий. Но как мала часть совершаемого в Англии труда, производимого лицами, работающими в свою собственную пользу, как мала эта часть во всех родах труда, от наименее вознаграждаемых до наиболее вознаграждаемых. От ирландского жнеца или чернорабочего до верховного судьи и государственного министра почти весь труд, совершаемый в обществе, вознаграждается поденною платою или определенным жалованьем. Фабричный работник имеет в своем труде меньше личного интереса, чем член коммунистической ассоциации, потому что трудится не в пользу товарищества, к которому принадлежит сам, как трудится член коммунистической ассоциации. На это, конечно, скажут: правда, сами работники почти никогда не имели личного интереса в своем труде, но за ними наблюдают, их трудом управляют и умственную часть дела исполняют люди, имеющие в нем личный интерес. Нет, и это
340
прилагается далеко не ко всем случаям. Не одна черная работа, но и контроль и наблюдение вверены наемным служащим во всех общественных предприятиях и во многих из самых обширных и самых успешных из частных предприятий. Польза «хозяйского глаза», когда хозяин заботлив и способен, засвидетельствована поговоркой; но должно вспомнить, что на социалистской ферме или фабрике каждый работник стал бы трудиться под хозяйским глазом не одного хозяина, а всех членов общины. Против крайних случаев закоренелого упорства в уклонении от надлежащей части труда община имела бы те же самые средства, какие теперь имеет общество для вынуждения людей соблюдать необходимые условия общественных отношений. Теперь против этих случаев существует одно средство — отпустить неисправного работника; но это средство бесполезно, когда всякий другой работник трудится не лучше своего предшественника; удалением неисправных работников хозяин только получает обычное количество труда, но этот обычный труд может быть очень неуспешен. Работник, теряющий свое занятие от лености или небрежности, не подвергается даже в самом дурном случае ничему, кроме разве надобности переносить дисциплину workhouse’a, и если желание избежать этого служит достаточным побуждением к труду и при нынешней системе, то было бы достаточно и при коммунистической системе. Я вполне ценю всю силу возбуждения, даваемого труду тем, когда вся выгода или значительная часть выгоды от особенного усердия принадлежит работнику. Но при нынешней системе промышленности этого возбуждения нет в огромном большинстве случаев. Если коммунистический труд и был бы менее энергичен, чем труд поселянина-собственника или ремесленника, работающего на свой собственный счет, то, вероятно, он был бы энергичнее, чем труд наемного работника, который вовсе не имеет личного интереса в деле. При нынешнем положении общества самый яркий факт составляет небрежность невоспитанных классов наемных работников в исполнении принятых ими на себя обязанностей. А по коммунистическому плану предполагается, что непременно все должны получать воспитание; при этом же условии члены ассоциации непременно будут исполнять свои обязанности столь же прилежно, как исполняются они большинством наемных служащих среднего и высшего сословий; а эти служащие не имеют такой репутации, будто они становятся недобросовестными от того, что, пока не удалены от службы, получают одинаковое определенное жалованье, как бы небрежно, ни исполняли свою обязанность. Конечно, говоря вообще, вознаграждение посредством определенного жалованья не развивает ни в каком классе служащих усердия до наивысшей возможной степени, и разве только это, а никак не больше, можно сказать против коммунистического труда.
Но можно ли сказать, что он непременно будет подвержен хотя этому недостатку? Это вовсе не так несомненно, как полагают люди, мало привыкшие думать о положении дел, различных от привычного им порядка. Люди способны проникаться общественным духом гораздо в большей степени, чем привыкли предполагать в нынешнее время. История свидетельствует об успехе, с которым многочисленные человеческие общества могут привыкать к тому, чтобы считать общественную выгоду своею собственною. Коммунистическая ассоциация была бы самою выгодною почвою для развития этого чувства, потому что все честолюбие, вся физическая и умственная деятельность, которые теперь заняты заботами о частных личных выгодах, стали бы искать тогда занятия в другой сфере, и естественно, нашли бы его в заботах об общей пользе ассоциации. При коммунизме гражданин был бы связан с общиною тою же самою причиною, которой так часто объясняли преданность католического священника или монаха интересам его сословия: он не имел бы интересов, различных от общего интереса. Независимо от сочувствия общей пользе, каждый член ассоциации подчинялся бы влиянию самого всеобщего и едва ли не самого сильного из личных побуждений, влиянию общественного мнения. Никто не станет оспаривать, что это побуждение с очень большою силою удерживает нас от поступков, положительно порицаемых обществом. Соревнование также возбуждает к самым энергическим
341
усилиям для приобретения похвалы и удивления от других; об этом свидетельствует опыт всех тех случаев, в которых люди публично состязаются между собою, хотя бы даже предмет состязания был пуст или бесполезен для общества. Социалисты вовсе не отвергают соперничества, состоящего в состязании о том, кто больше сделает для общего блага. Таким образом, много ли уменьшилась бы коммунизмом энергия труда, да и подверглась ли бы она какому-нибудь уменьшению в общей сложности, — этот вопрос должен считаться еще нерешенным в настоящее время.
Другое возражение против коммунизма сходно с возражением, которое так часто делается против законов о пособии бедным. Говорят: если каждому члену общества будет обеспечено содержание для него и всех его детей, сколько бы детей ни было у него, под одним тем условием, чтобы он не отказывался работать, то уничтожилась бы задержка, поставляемая размножению людей собственным их благоразумием, и население стало бы возрастать в такой пропорции, которая привела бы общество через постепенные фазисы возрастающей нужды к смертности от голода. Действительно, это опасение было бы основательно, если бы коммунизм для сдерживания размножения людей не представлял таких побуждений, которые были бы равносильны устраненным побуждениям. Но коммунизм именно и есть такой порядок дел, при котором надобно ожидать, что общественное мнение самым энергическим образом будет восставать против этой эгоистической невоздержности. Размножение людей, от которого уменьшался бы комфорт, или увеличивался бы труд массы, производил бы тогда прямую и явную выгоду для каждого отдельного человека (чего не производит теперь): эту невыгоду нельзя было бы тогда приписывать ни скупости капиталистов, ни несправедливым привилегиям богатых. При такой перемене обстоятельств общественное мнение непременно стало бы порицать эту, как и всякую другую вредную невоздержность, убыточную для общины, и если бы порицания было мало для того, чтобы устранить вред, общественное мнение устранило бы эту невоздержность какими-нибудь наказаниями. Нельзя сказать, что к коммунистической теории прилагается возражение, основанное на опасности излишнего размножения числа людей: напротив, она имеет то преимущество, что с особенною силою ведет к предупреждению этого зла.
Основательнее то возражение, что трудно было бы справедливо распределять общественный труд между членами ассоциации. Труд бывает очень различен, и по какой норме стали бы мы соразмерять один род труда с другим? Кто будет судьей того, какое количество занятия прядением, или раздаванием товаров из магазинов, или кладкою стен и чищением труб равняется известному количеству занятия паханием земли? Коммунистические писатели очень сильно чувствуют затруднительность распределить поровну труд разных качеств, и потому большая часть их считают нужным, чтобы каждый поочередно занимался каждым родом полезного труда; а это устройство, прекращая разделение занятий, уменьшило бы выгоду сотрудничества в производстве в такой степени, что сильно уменьшилась бы производительность труда. Притом и в одинаковом деле внешнее равенство труда было бы в сущности таким неравенством, что справедливость возмутилась бы против такого требования. Не каждый равно способен ко всякому труду, и одинаковое количество труда не одинаковым бременем ложится на слабого и сильного, на живого и неповоротливого, на тупого и одаренного бойким умом.
Но если эти затруднения действительно есть, то все же нельзя сказать, чтоб они были непреодолимы. Распределение работ по силам и способностям людей, смягчение общего правила на те случаи, в которых оно оказалось бы тяжело, — это не такие задачи, которых не мог бы разрешить человеческий ум, руководимый чувством справедливости. Притом самое худшее, самое несправедливое распределение труда при системе, стремящейся к равенству, было бы так далеко от неравенства и несправедливости, с какою распределяется труд ныне (не говоря уже о том, как ныне распределяется вознаграждение), — так далеко, что не стоило бы и говорить об этой несправедливости по сравнению с нынешней. Надобно также вспомнить, что коммунизм,
342
как общественная система, существует только в идее, что для нас теперь гораздо виднее его затруднения, чем его средства к их устранению, и что человеческий ум только начинает придумывать способы организовать его в подробностях так, чтобы победить затруднения и извлечь наибольшую выгоду из представляемых им средств.
Потому, если бы надобно было делать выбор между коммунизмом со всем его риском и нынешним состоянием общества со всеми его страданиями и несправедливостями; если бы существование частной собственности имело необходимым своим последствием такое распределение продуктов труда, какое мы видим ныне, — распределение почти всегда обратно пропорционально труду, так что наибольшие доли достаются людям, вовсе не работавшим, потом самые большие из остальных людям, труд которых почти только номинальный, и т. д. по уменьшающейся пропорции, с уменьшением вознаграждения по мере того, как труд становится тяжеле и неприятнее, до того, что наконец утомительнейший и изнурительнейший физический труд не имеет верной надежды и на приобретение первых потребностей жизни, — если бы выбор был только между таким положением дел и коммунизмом, то, каковы бы ни были затруднения коммунизма, велики или малы, все равно, они были бы лишь песчинкою на весах этого сравнения. Но для того, чтобы сравнение было уместно, мы должны сравнивать наилучшую форму коммунизма не с таким, как теперь, положением дел при частной собственности, а с таким положением, какое можно устроить при ней. Принцип частной собственности еще ни в одной стране не был испытан на деле в надлежащем виде; а в Англии он испытан едва ли не меньше, чем в некоторых других странах. Общественное устройство стран новой Европы началось от распределения собственности, бывшего результатом не какого-нибудь справедливого разделения, не приобретения посредством труда, а результатом завоевания и насилия; и несмотря на все сделанное трудом в течение многих веков для пересоздания того, что создано насилием, нынешняя система еще сохраняет многочисленные и большие следы своего происхождения. Законы собственности до сих пор еще не приведены в сообразность с принципами, на которых основывается признание частной собственности законною. Законы эти обратили в собственность такие вещи, которым никогда не следовало становиться собственностью, и обратили в безусловную собственность такие вещи, которые должны быть собственностью только под ограничительными условиями. Эти законы не были беспристрастны к правам разных людей, а бременили затруднениями одних, давая выгоду другим; они преднамеренно покровительствовали неравенству и мешали каждому начинать карьеру с надлежащими средствами. Чтобы все начинали карьеру с совершенно одинаковыми средствами, это несовместно с законом частной собственности. Но если бы на смягчение неравенства, возникающего из естественного действия этого принципа, было обращено, не колебля самого принципа, столько же возможных забот, сколько было обращено на усиление этого неравенства шансов; если бы законы стремились благоприятствовать разлитию, а не сосредоточению богатств, помогать разделению больших масс его, а не старались предотвращать их раздробление, то принцип частной собственности оказался бы не имеющим необходимыми своими последствиями тех материальных и общественных бедствий, которые во мнении почти всех социалистических писателей нераздельны с ним.
Когда защищают частную собственность, то почти все писатели, ее защищающие, понимают под нею обеспечение принадлежности плодов труда и сбережения тому, кто трудился и сберег. Когда частному человеку обеспечивается владение плодами труда и сбережения других, полученными от них без всякой заслуги, без всякого усилия с его стороны, это уже не самая сущность принципа частной собственности, а только случайное последствие его, последствие, которое при известной степени развития не помогает, а мешает целям, узаконяющим частную собственность. Чтобы судить об окончательном предназначении принципа собственности, мы должны предположить устраненным все, приводящее этот принцип к результатам, противоположным справедли-
343
вому принципу пропорциональности между вознаграждением и трудом, принципу, на котором основывают собственность все выдерживающие критику аргументы в пользу собственности. Итак, мы должны предположить существование двух условий, без которых и при коммунизме и при всяких других законах и учреждениях положение массы людей непременно будет низко и бедственно. Первое из этих условий — всеобщность воспитания; второе — надлежащее ограничение числа населения. С этими условиями не было бы бедности и при нынешних общественных учреждениях; и если предположить существование этих условий, то вопрос о социализме не будет, как обыкновенно говорят социалисты, вопросом о единственном спасении от бедствий, подавляющих теперь человечество, а только вопросом о том, какая система более выгодна, и решить это должно будущее. Мы слишком мало знаем о том, что может совершить индивидуальная деятельность в лучшей своей форме и социализм в лучшей своей форме, потому мы не можем сказать, которая из двух систем будет окончательной формой человеческого общества.
Если отваживаться на догадку, то, вероятно, решение будет зависеть главным образом от того, которая из двух систем допускает наиболее свободы и самобытной деятельности между людьми. По обеспечении средств продовольствия самое сильное из личных потребностей человека — свобода. Физические потребности по мере развития цивилизации становятся умереннее и легче сдерживаются рассудком, а энергия этой потребности не уменьшается, а возрастает по мере того, как развиваются умственные и нравственные способности. Идеалом общественного устройства и практической нравственности было бы обеспечение для всех людей полной независимости и свободы действий без всякого ограничения, кроме того, чтобы они не вредили другим. Люди лишались бы одного из возвышеннейших качеств человеческой природы таким воспитанием, которое научило бы, или такими общественными учреждениями, которые требовали бы, чтобы они отказывались от управления своими действиями за какое бы то ни было удобство или изобилие, или отказывались бы от свободы для равенства. Надобно рассмотреть, до какой степени совместно с коммунистическою организациею общества сохранение свободы и самобытной деятельности. Нет сомнения, что это возражение против социалистских планов чрезвычайно утрировано подобно всем другим возражениям против них. Ассоциации нет надобности принуждать своих членов иметь в жизни больше общности между собою, чем теперь, нет надобности в надзоре за тем, как кто из них будет располагать своею личною долею продукта и часами отдыха, число которых, вероятно, будет значительно, если ассоциация ограничится производством вещей, действительно заслуживающих труда; ей нет надобности привязывать людей к известному занятию или к известному месту. Узы коммунизма были бы свободою по сравнению с нынешним состоянием большинства людей. Почти все сословие работников в Англии и почти во всех других странах имеет так мало возможности избирать себе занятие или местожительство, оно практически так зависит от установленных правил и от чужой воли, что меньшею свободою могло бы пользоваться разве при совершенном рабстве. Я уже не говорю о совершенном семейном подчинении мужскому полу женского, которому овенизм и почти все другие формы социализма (надобно сказать это в великую честь им) дают права во всех отношениях равные с полом, до сих пор господствовавшим. Но о достоинствах коммунизма надобно судить не по сравнению с нынешним дурным состоянием общества; если коммунизм обещает больше личной и умственной свободы, чем сколько имеют теперь люди, которых теперь по правде нельзя назвать свободными, то этого еще недостаточно, — вопрос в том, останется ли при коммунизме какое-нибудь прибежище для индивидуальности характера, не будет ли общественное мнение тиранским игом, не сомнет ли всех в бесцветную однообразность мысли, чувств и действий совершенная зависимость каждого от всех и наблюдения всех за каждым. Эта однообразность уже составляет один из резких недостатков нынешнего общества, несмотря на то, что оно имеет в воспитании и образе жизни гораздо больше разностей, чем могло бы существовать при коммунистическом устрой-
344
стве, а совершенной зависимости отдельного человека от массы ныне гораздо меньше, чем было бы тогда. Нельзя назвать здоровым такого общества, в котором оригинальность служит предметом порицания. Совместна ли коммунистическая теория с разнообразным развитием человеческих натур, с многоразличными несходствами, с разницами вкусов и талантов и разнообразием умственных взглядов, с этими разностями, от которых зависит значительная часть интереса человеческой жизни, которые даже служат источником умственного и нравственного прогресса, возбуждая умы столкновениями и представляя каждому множество таких мыслей, каких не составил бы сам он? — Вот вопрос, еще требующий исследования.
До сих пор я ограничивался в своих замечаниях коммунистическою теориею, составляющею крайний предел социализма; теориею, по которой не только орудия производства, земля и капитал составляют общую собственность ассоциации, но продукт разделяется между членами и труд назначается для них с соблюдением всевозможного равенства. Те справедливые или несправедливые возражения, которые делаются против социализма, всего сильнее прилагаются к этой форме его. Другие системы социализма различаются от коммунизма преимущественно тем, что не полагаются на одно чувство чести в промышленности (point d’honneur, по выражению Луи-Блана), а больше или меньше удерживают побуждение к труду, проистекающее из личной денежной выгоды. Системы, говорящие, что вознаграждение должно быть соразмерно труду, уже различны от строгой теории коммунизма. Делавшиеся во Франции опыты практически осуществить социализм ассоциациями работников, ведущих дело на свой собственный счет, почти все начинали распределение вознаграждения поровну, не принимая в расчет количество труда, исполненного отдельным членом; но почти во всех случаях этот порядок скоро был покидаем и заменялся поштучною работою. Коммунистический принцип в коренном своем виде требует более высокой нормы справедливости и применяется к гораздо высшему нравственному состоянию людей. Соразмерность вознаграждения с количеством работы в сущности справедлива только тогда, когда разница в количестве работы зависит от воли самого человека; а если она зависит от природного различия силы или способности, то эта норма вознаграждения сама по себе несправедлива: она дает уже имеющему, назначает большую часть тому, кто уже получил от природы больше другого. Но она очень полезна, как сделка с эгоизмом характера, образующимся при нынешнем уровне нравственности и развивающемся благодаря нынешним общественным учреждениям; пока люди не будут возрождены новым воспитанием, эта норма вознаграждения имеет гораздо большую вероятность скорого успеха, чем стремление руководиться идеалом более высоким.
К двум разработанным системам некоммунистического социализма, известным под именем сен-симонизма и фурьеризма, совершенно неприменимы возражения, делаемые обыкновенно против коммунизма. Эти две системы могут подлежать другим возражениям, специально относящимся к той или другой из них, но справедливость требует причислить их к самым замечательным явлениям прошедшего и нынешнего времени по великой умственной силе, которая видна в них, и по представляющемуся в них широкому философскому решению некоторых из основных общественных и нравственных задач.
Сен-симонистская теория не думает о равенстве, а полагает неравенство в разделе продукта; она хочет, чтобы люди занимались разными делами, каждый, смотря по своему призванию или способности, а не все одинаковыми; должность каждому дается, как чин в полку, по назначению управляющей власти, а вознаграждение состоит в жалованье, какое власть эта находит соразмерным с важностью должности и заслугами лица, ее занимающего. Управляющая корпорация может быть устроена по разным основаниям без нарушения сущности системы. Она может быть назначаема по выбору общества. Составители системы полагали, что правителями будут люди, отличающиеся дарованиями и добродетелью, по своему умственному превосходству получившие на свою власть добровольное согласие остальных. Надобно думать, что эта система могла бы с выгодою действовать при некоторых осо-
345
бенных положениях общества. История показывает пример удачности опыта в подобном роде; это — пример парагвайских иезуитов, о которых я уже упоминал3. Цивилизованные и образованные люди, соединенные между собою системою общности имущества, привели под свое умственное владычество племя дикарей, принадлежавших к такой части человеческого рода, в которой было столько отвращения от последовательности в труде для отдаленных целей, сколько не было еще ни в одном из племен, достоверно известных нам. Оно почтительно подчинилось безусловной власти этих людей, приучивших его к искусствам цивилизованной жизни и к занятию на общественный счет трудами, которыми дикари ни за что не стали бы заниматься каждый сам для себя. Эта общественная система существовала недолго, будучи преждевременно разрушена дипломатическими решениями и чужеземною силою. Возможность осуществить ее, вероятно, происходила от громадной разницы по умственному развитию и знаниям между малочисленными правителями и всем подвластным им обществом, так что не было и посредствующих переходов общественного или умственного развития между этими двумя степенями. Надобно думать, что при других обстоятельствах такое устройство совершенно не удалось бы. Оно предполагает полный деспотизм со стороны правителей-товарищей, и черта эта мало изменилась бы тем, если бы лица, которым вверяется власть, стали бы по временам сменяться посредством народных выборов. Но предполагать, что один или несколько человек, так или иначе выбранных, могут посредством той или другой организации второстепенных властей назначать каждому дело, соответствующее его способности, и распределять вознаграждение по заслугам каждого, хорошо распределять имущественную справедливость между членами общины, — предполагать, что все члены будут довольны тем, как они употребляют свою власть, и будут покоряться ей совершенно добровольно, это такое предположение, против которого едва ли надобно и спорить, потому что оно явная химера. Люди могут без ропота подчиняться определенному правилу, например, правилу равенства, или случаю, или внешней небходимости. Но чтобы несколько людей взвешивали каждого на своих весах, чтобы давали одному больше, другому меньше лишь потому, что так вздумали и рассудили, — этого люди не потерпят, если не считают этих людей существами высшими людей, не трепещут их сверхъестественного могущества.
Из всех форм социализма искуснейшим образом и с наибольшею предусмотрительностью против всех возражений построен так называемый фурьеризм. Эта система не хочет уничтожения ни частной собственности, ни даже наследства; напротив, элементом в распределении продукта она формально принимает и капитал наравне с трудом. Она хочет, чтобы промышленные операции велись товариществами тысячи в две человек, вместе трудящихся на округе величиною около квадратной мили под управлением начальников, выбранных самими членами. При распределении сначала определяется известный minimum на продовольствие каждого члена общины, способен ли он к труду или нет, все равно. Остаток продукта, по известным вперед определенным пропорциям, распределяется между тремя элементами: трудом, капиталом и талантом.
Капитал общины может различными суммами принадлежать разным членам, которые в таком случае получают пропорциональный дивиденд, совершенно как в акционерной компании. Право каждого на долю продуктов, приходящуюся таланту, оценивается степенью или местом, какое каждый занимает в разных группах работников, к которым принадлежит; все эти степени даются по выбору товарищей. Получив вознаграждение, никто не обязан расходовать его в одном хозяйстве с другими: у каждого, желающего жить своим особым хозяйством, будет особое хозяйство, и общность жизни необходима только та, чтобы все члены ассоциации жили в одном большом здании для сбережения труда и издержек не только в постройке, но и во всех отраслях домашнего быта, и для того, чтобы все покупки и продажи общины производились одним агентом с целью возможного уменьшения той громадной доли продуктов, которая теперь поглощается прибылью коммерческих людей.
346
Эта система, по крайней мере, в теории, не уничтожает ни одного из побуждений к деятельности, существующих в нынешнем состоянии общества, как уничтожает их коммунизм. Напротив, если организация будет действовать сообразно с намерениями своих составителей, то она даже усилит эти побуждения: при ней каждый имел бы уверенность лично воспользоваться плодами от увеличения своего искусства и своей умственной или физической энергии, имел бы этой уверенности гораздо больше, чем при нынешнем общественном устройстве может иметь кто-нибудь кроме людей, находящихся в слишком выгодных положениях или пользующихся чрезвычайною благосклонностью случая. Но кроме этих побуждений к труду фурьеристы имеют еще новое. Они полагают, что разрешили великую и основную задачу сделать труд привлекательным; они представляют очень сильные доказательства тому, что задача эта удобоисполнима; из этих доказательств особенно важно одно, общее у них с овенистами: они говорят, что едва ли найдется между самыми тяжелыми из работ, исполняемых людьми по необходимости для пропитания, труд столь тяжелый, как те труды, которым добровольно предаются для удовольствия люди, имеющие уже обеспеченные средства жизни. Факт этот действительно очень знаменателен, и человек, изучающий общественную науку, найдет его очень поучительным для себя. Но нелегко утрировать делаемые из него выводы. Если занятия, очень неудобные и утомительные, исполняются многими по доброй воле как развлечение, то как же не видеть, что эти занятия служат развлечениями собственно потому, что люди предаются им по доброй воле и могут бросать их, как захотят. Свобода покинуть известное положение часто составляет всю разницу между неприятностью и приятностью этого положения. Из людей, живущих в одном городе, одной улице, одном доме с января до декабря, без всякого желания или мысли переменить квартиру, многие нашли бы жизнь на ней несносным тюремным заключением, если бы были прикованы к этой квартире приказанием.
По мнению фурьеристов, едва ли найдется хотя один род полезного труда такой, который неприятен по своей сущности, неизбежно неприятен. Если он почитается неприятным, это происходит оттого, что он или считается унизительным, или доведен до чрезмерности, или лишен привлекательности, даваемой симпатией и соревнованием. Они говорят, что никому не будет нужно подвергаться чрезмерной работе в обществе, где не будет ни праздных сословий, ни растраты труда на бесполезные вещи, на которые тратится теперь такое громадное количество труда; в обществе, которое вполне воспользуется могуществом товарищества и для увеличения успешности производства, и для экономии в расходах. Другие условия, нужные для придания труду привлекательности, найдутся, по их мнению, в том, что весь труд будет исполняться общественными группами и каждому будет можно одновременно принадлежать к какому угодно числу групп по его собственному желанию, а степень его в каждой группе будет определяться степенью пользы, какую оказывается он способным приносить в ней по оценке своих товарищей. Основываясь на различии вкусов и способностей, фурьеристы заключают, что каждый член общины будет принадлежать к нескольким группам, занимающимся разными трудами, умственными или физическими, и каждый будет способен занимать высокое место в какой-нибудь из этих групп, или даже в нескольких, так что практическим результатом этого будет равенство, или по крайней мере состояние, гораздо более близкое к нему, нежели может показаться на первый взгляд, и проистекать оно будет не из стеснения, а напротив от высочайшего развития разнообразных способностей, находящихся в каждом человеке.
Даже из этого столь краткого очерка читатель должен видеть, что эта система не нарушает ни одного из общих законов, управляющих человеческими действиями даже при нынешнем неудовлетворительном положении нравственного и умственного воспитания, и что было бы чрезвычайно опрометчиво сказать о ней, что она не может иметь успеха или осуществить значительную часть надежд, основываемых на ней ее приверженцами. Относительно фурьеризма, как и относительно всех других видов социализма, надобно желать, чтобы они получили возможность поверки на опыте, чего они
347
справедливо требуют. Все они могут быть испытаны в размере не очень большом, и без всякого риска для кого бы то ни было, кроме участвующих в опыте. Опыт должен решить, насколько способна и скоро ли способна та или другая из возможных систем общности имущества заменить собою «организацию промышленности», основанную на владении землею и капиталом по принципу частной собственности; а пока мы, не думая ставить границ дальнейшему развитию способностей человека, можем сказать, что политико-эконом довольно долго еще должен будет главным образом заниматься условиями существования и прогресса, принадлежащими обществу, основанному на частной собственности и на личном соперничестве, и что главной целью стремлений при нынешнем состоянии человеческого развития служит не низвержение системы личной собственности, а ее улучшение и доставление полного участия в ее выгодах каждому члену общества4.
Мы не намерены здесь излагать ни так называемых социалистических, ни так называемых коммунистических теорий. Мы ограничимся только несколькими словами о тоне, которым говорит о них Милль, и о последних словах приведенного нами отрывка. К этому мы прибавим разве только одно, да и то не теоретическое, а чисто историческое пополнение.
Общепринятый тон политико-экономических отзывов о коммунистах и социалистах не один раз изменялся с той поры, как эти тенденции заняли постоянное и видное место в умственной жизни. До 1848 года масса умеренных прогрессистов, в том числе и почти все политико-экономы, говорили о коммунистах и социалистах с любезною снисходительностью, как о мечтателях благонамеренных, хотя и заблуждающихся, но самыми своими заблуждениями отчасти содействовавших им, умеренным прогрессистам, в разъяснении истины. Над коммунистами и социалистами при случае подсмеивались с приятными претензиями на остроумие, без ожесточения, больше для препровождения времени, но говорилось это о них лишь при случае, не слишком часто и не слишком помногу. Они казались людьми неважными.
В 1848 году повсюду, где был переворот, бывали в нем более или менее заметны или у всей массы простонародья или у довольно больших отделов ее какие-то отчасти неясные тенденции, клонившиеся к коренному ниспровержению существующего экономического порядка, тенденции, казавшиеся сходными с коммунизмом. В то же время обнаруживалось, что бывшие защитники коммунизма и социализма в литературе думают воспользоваться этими тенденциями, которые были порицаемы даже и самыми радикальными из демократов, не бывших коммунистами или социалистами. Таким образом, раскрылось для всех, что между коммунистами и социалистами и всеми другими партиями есть коренная разница, гораздо значительнее даже той, какая существует между самыми далекими друг от друга из остальных партий. Приверженец абсолютизма и красный республиканец чувствовали в это время, что у них у обоих есть что-то общее, против чего идут социалисты и коммунисты. А эти люди,
348
оказавшиеся идущими против учреждений, равно драгоценных и для реакционера и для огромного большинства революционеров, оказались в некоторых местах довольно близкими к получению власти над обществом. Например, предводители баденских инсургентов Геккер и Струве были социалисты, а ведь они успели овладеть Баденом и были побеждены уже только двинутыми на них прусскими войсками5. Но главным источником страха была, разумеется, Франция. Временное правительство нашло нужным льстить коммунистам и социалистам, чтобы выиграть время. Эти ловкие маневры имели вид такой искренности, что казалось, будто оно дает социалистам и коммунистам участие в управлении страною. На самом деле ничего такого не было сделано. Но имя Луи-Блана в числе членов временного правительства и люксембургские конференции, которыми или обманули этого тщеславного труса (если он тщеславный трус), или обольстили этого самоотверженного гражданина (если он был самоотверженный гражданин, не хотевший вести свою партию к победе путем междоусобной войны), — но национальные мастерские, устроенные врагами коммунизма, как лагерь против коммунистов, и однакоже очень хитро выставлявшиеся за создание коммунистов, — этого было уже довольно, чтобы вся Европа кричала: «коммунисты овладевают правительством во Франции!» А тут поднялось громадное июньское восстание, подавленное лишь после такой упорной битвы, какой еще никогда не бывало даже и в парижских междоусобицах6. Под влиянием этих событий все стали трепетать при одной мысли о коммунистах и социалистах, и ни на минуту не мог никто избавиться от мысли о них. В ту эпоху не в силах был человек написать ни одной страницы без того, чтобы не попали туда социалисты или коммунисты с приставкою надлежащих проклятий. Политическая экономия заразилась социализме фобией и коммунизмофобией (разумеется, в тех странах, которые подвергались перевороту, и в странах, повторяющих все с голоса тех стран. Англичане сохранили некоторое хладнокровие). Брань — настроение духа, одаренное очень большою живучестью. Трусость также. Раз принявшись бранись и трусить социалистов и коммунистов, континентальные политико-экономы еще не успели оправиться от своего истерического припадка. Но 10 или 12 лет — порядочный срок времени, и нельзя, чтобы не случилось в такой срок ничего, могущего подействовать даже и на людей, упражняющихся в истерике. Оно и действительно возникли в это время два явления, отчасти подействовавшие на континентальных политико- экономов. Очень видное место в литературе занял писатель очень крутого нрава, Прудон. Кто он такой, социалист или не социалист, коммунист или не коммунист — этого никто из континентальных политико-экономов не умеет разобрать да и сам Прудон, быть может, не знает определенно. Но одно всем заметно:
349
он ужасно бранится, и так бранится, что на кого набросится, безвозвратно выставит глупцом. Бранит он социалистов и коммунистов — это хорошо; но попробуй кто-нибудь сказать что-нибудь против них, он так отделает этого господина, что тот жизни будет не рад: «если, говорит, я их называю глупцами, так другое дело — я понимаю их; а вы, милостивый государь, не понимаете их, вы сами гораздо глупее их, да и в политической экономии вы ни аза в глаза не знаете; какой вы политико-эконом! вы просто ахинею городите». Вот от страха перед таким чудовищем иной раз и боится политико-эконом не сделать милой улыбки коммунизму в извинение за то, что тут же выбранил коммунистов. А тут есть еще другое обстоятельство, коммунизм популярен; кому не хочется уловить частичку популярности? Вот политико-эконом, выбранивши коммунизм, и прибавляет для партера: «что это я, дескать, только так говорю против крайностей и утопий, а что касается до здоровой части новых стремлений, так я до-нельзя люблю ее», и пойдет хвалить ассоциации, предрекать им великую будущность, заболтается до того, что сам уже ничего не разбирает, что говорит. Таким образом нынешний обыкновенный тон отзывов о коммунизме — смесь неистовств с сладкими улыбочками, проклятий с комплиментами.
Ничего такого нет у Милля. Он смотрит на ужасающие крайности других теорий очень спокойно и не видит в них ничего возмутительного. Пересматривая возражения, какие делаются против коммунизма, он не находит между ними ни одного основательного. Решительный вывод его о коммунизме тот, что, если система собственности будет усовершенствована, она, — почему знать? — может быть, окажется и лучше коммунизма, но в нынешнем своем виде далеко уступает ему. К социализму он обнаруживает еще более сочувствия и не видит в нем уже ровно ничего не только дурного, но и неудобного. Одно только сомнение выставляет он: нынешний уровень общественной нравственности очень низок; способны ли люди к принятию какого-нибудь хорошего устройства при этом нынешнем своем состоянии? Разумеется, это сомнение очень основательно, и надобно сказать, что оно применяется не к одному вопросу о коммунизме или социализме, а решительно ко всякому вопросу о каком бы то ни было существенном улучшении. Например, англичане владеют Ост-Индиею; можно ли ввести у индийцев цивилизованный порядок вещей, который был бы для них несравненно полезнее нынешнего? «При нынешнем состоянии общественной нравственности в Ост-Индии это очень сомнительно!» Можно ли уничтожить вывоз негров из Африки в Америку, чтобы негритянские племена не воевали между собою с целью захватывать пленных и продавать их на вывоз? «При нынешнем состоянии негритянских племен это очень сомнительно!» Можно ли устроить, чтобы друзы и марониты не резали друг друга, если
350
не будут удерживаться от резни страшными строгостями Фуад-Паши?7 «При нынешнем состоянии нравов их это очень сомнительно». Но то дикие или полудикие страны, не угодно ли подумать вам о цивилизованных? Можно ли ждать, чтобы иезуитская партия потеряла всякое влияние на значительную часть французов?8 Или, чтобы английские простолюдины стали обращаться с своими женами хотя так, как обращаются французские? Или, чтобы немцы бросили свою дрянную кухню, развивающую между ними золотушные болезни? На все эти вопросы ответ тот же самый. — «При нынешнем состоянии это очень сомнительно».
Да это ли одно? В одних ли вещах важных сомнительна возможность скорой, полной перемены к лучшему? Возьмите какие хотите пустяки, во всяких пустяках она сомнительна. Например, можно ли быстро сделать, чтобы петербургские или московские вывески не отличались безграмотностью? или чтобы общие собрания акционеров русских акционерных компаний9 стали держать себя благоразумно? или, чтобы русские журналы приняли одинаковую орфографию, чтобы не писались одни и те же слова в одних журналах большими буквами, а в других маленькими, чтобы во всех журналах писалось как-нибудь по-одному: или «телҍга», или «тҍлега»? или, чтобы англичане, вместо нынешнего своего неудобного способа делать чай, завели самовары, которые сами они находят очень удобною посудою? или, чтобы бросили они в газетах некрасивый обычай печатать собственные имена особенным шрифтом, так называемой капителью? Или, чтобы немцы бросили дикое правило писать каждое существительное имя с большой буквы? или, чтобы французы, вместо своих никуда негодных каминов, с которыми страшно мерзнут, завели у себя порядочные камины вроде английских или порядочные печи вроде немецких? Кажется, все эти желания и удобоисполнимые, а между тем о каждом из них надобно решительно сказать, что очень скорого исполнения его ожидать нельзя.
«Разумеется, ничто на свете вдруг не делается!» И хорошо еще, если дело идет хотя медленно, но без остановок, без неудач, без поворотов к старому. Только идут так лишь неважные дела. В делах важных успех достигается после длинного ряда неудач, и за каждым движением вперед следует реакция, теснящая дело назад с таким упорством, что преодолевается только чрезвычайным напряжением сил, за которым, конечно, следует утомление с новым преобладанием реакции.
Есть люди, которые не ждут успеха ни при каком отдельном факте, а знают только, что в окончательном результате будет успех, — знают потому, что сомневаться в нем нельзя: неизбежность его доказывает себя математически. Распространяется ли грамотность в России? Сомневаться в этом просто глупо. Но если хотите, можете ждать неудачи при основании каждой воскре-
351
сной школы10, можете, если хотите, ждать, что и все нынешнее движение в пользу воскресных школ потерпит как-нибудь неудачу — что ж из этого? Только то, что от неудач унывать нечего, их надо предвидеть. Но если ждать неудачи, то как же браться за дело? Ведь и охота к нему пропадет. Полноте, будто это от наших мыслей зависит: станем ли мы иметь охоту? и будто, если скажет себе человек: «не стану я делать этого», так уж и точно не станет делать? Полноте; посмотрите на свои ежедневные поступки: сколько раз каждый из нас давал себе зарок, например, хотя бы не спорить о теоретических вопросах? Разве удавалось кому-нибудь переубедить противника в один вечер? Разве, расходясь, не говорил он себе каждый раз: «как однакоже я глуп, что спорил!» или разве не давал себе каждый из нас зарока не верить никому на свете или не любить никого на свете? И однакоже: разве исполняются эти зароки? Да, исполняются до первого случая, а как случай представился, натура и берет верх — и опять споришь и опять привязываешься, пока не износишься весь. А покуда ты износишься, подрастают другие на твое место терпеть те же неудачи, давать те же зароки и точно так же пробиваться по той же дороге. Стало быть, взгляд, нами изложенный, нимало не мешает усердию практических хлопот у людей, разделяющих его. А надобно заметить, что мы вовсе не полагаем, будто бы в какую бы то ни было данную минуту большинство людей, убежденных в известной истине, могло не находить, что она готова вполне осуществиться при первом несколько удобном случае силою одной попытки. Хладнокровно рассуждать о шансах любимого дела в то самое время, когда стараешься об исполнении его, — это возможно только или при сильной большой опытности, или при особенном темпераменте, в котором холодность ума соединяется с горячностью воли. Людей того и другого рода всегда бывает довольно мало. Остальных не разубедишь: им все будет казаться, что вот-вот представляется один из тех, почти беспримерных в истории случаев, когда с одного раза прочно приобреталось многое. Стало быть, взгляд наш на шансы близкого будущего не охладит никого. Кто разделяет или будет разделять его, тот уже не способен охлаждаться перспективою или полных неудач, или удач, слишком неполных, потому что он давно свыкся с этой перспективой, и деятельность его происходит из необходимой потребности всей его натуры, а не из юношеской веры в свое счастье или в свое время. А кого оживляет доверчивость к своему счастью или своему времени, кто охладился бы, утратив ее, тот и не примет нашего сурового взгляда. Но он позволит нам не высказывать надежд, которых мы не имеем, и рассуждать о вещах не с угождением ему, а сообразно своему взгляду. Мы совершенно согласны с Миллем, что нельзя ждать скорого заменения нынешней коренной институции экономического быта порядком дел,
352
основанным на ином принципе. Но следует ли из этого, что «политико-эконом долго должен будет заниматься условиями быта и прогресса», принадлежащими нынешнему господствующему принципу? Оно так, только не в том смысле, какой дает этому Милль. Разумеется, всего больше человек должен заниматься настоящим своим положением и будущим очень близким, но как он будет судить о нем? На основании ли того, что принимает он за истину, или <он> должен забывать эту норму, если она вполне не осуществима завтра или послезавтра.
У вас есть сын, мальчик лет девяти или десяти, едва начинающий учиться. Скоро ли он может попасть в университет? Но ведь вы думаете, что когда-нибудь ему следует быть в университете; вы находите, что это будет всего лучше для него; что ж теперь, разве вы не располагаете все его воспитание так, чтобы он стал способен поступить в университет и чтобы избежал лишних задержек, и разве, когда он спрашивает вас, к чему полезнее для него готовиться, — разве вы не рассказываете ему об университете? и если, сбиваемый с толку глупостями, которые слышит беспрестанно и от товарищей, а еще больше от людей, которых считает умнее себя, — он прибегает к вам с вопросом: не лучше ли быть гусарским юнкером, чем студентом? — разве вы отпускаете его с удовлетворительным решением: «мы, дескать, потолкуем с тобой об этом лет через семь». Благоразумно вы поступаете в подобном случае! Или, быть может, вы поступаете еще рассудительнее, поддакиваете мальчику, что точно, если студентом быть недурно, то быть гусарским юнкером еще полезнее для него: «пусть, дескать, в самом деле попробует, может быть, в самом деле хорошо, а увидит, что нехорошо, станет ходить в университет».
Кажется, что рассудительные люди так не поступают. Близка или далека цель, все равно, нельзя выпускать ее из мысли, нельзя, потому что как бы далеко ни была она, ежеминутно представляются и в нынешний день случаи, в которых надобно поступить одним способом, если вы имеете эту цель, и другим способом, если вы не имеете ее. Разумеется, не доедете вы в один день ни до Казани, ни до Берлина, но ведь на самом первом шагу путь разветвляется: в Казань одна дорога, а в Берлин — совершенно другая. Так не будете ли вы рассуждать так: «станция Московской <железной> дороги к моей квартире ближе, извозчик ближе, да и торцовая мостовая по Невскому удобнее, так проедусь я сперва несколько станций по дороге в Казань, а там где-нибудь сворочу на берлинскую дорогу. А то, может быть, и не сворочу — что ж, ведь и Казань хороший город!»
Мы ничего не говорим — выбирайте себе цель, какую хотите, Казань ли, Берлин ли, только выбирайте же, и если вы находите, что в Берлине быть вам лучше, чем в Казани, то уж так и направляйтесь. Но а с Казанью что ж делать в таком случае?
23 Чернышевский, т. IX
353
неужели забыть о ней? Разумеется, всего проще было бы не заниматься ею слишком много. Но, быть может, есть у вас приятели и советники, которые тянут вас в Казань. Если так, нечего делать, вам приходится рассуждать о Казани очень много; но в каком смысле, позвольте вас спросить, станете вы рассуждать о ней? Вы станете доказывать вашим приятелям и советникам, что ехать вам туда не следует, а следует вам ехать в другую сторону.
Или, быть может, вы еще не знаете, куда вам следует ехать? Да как же не знаете, вы уже едете? Ведь история не на диване, на котором лежит человек, не двигаясь с места, ведь она мчит вас куда-то, а вы еще не знаете куда? Так уж вы поскорее разузнайте, куда это она вас мчит? Туда ли, куда вам нужно? и если туда, куда вам нужно, то напрасно вы и толкуете о других дорогах, а если не туда, куда вам нужно, то сворачивайте.
Милль рассуждает не совсем так: судя по всему, говорит он, надобно ехать в Берлин, однакож махнемте на нем рукою и поедем в Казань.
Заключение не совсем логическое. Мы уже видели, на каком соображении делается оно: при нынешнем низком состоянии умственного развития и нравственных понятий в обществе рано еще думать об осуществлении идей, которые хороши сами по себе. Мы видели, что если и правда, что рано ждать полного их осуществления, это нимало не избавляет от надобности внимательно и подробно изучать их, потому что иначе мы будем сбиваться с дороги. Но рано в нынешнее время ждать осуществления лишь тех систем окончательного устройства экономических отношений, о которых об одних и говорил Милль. А разве не случается, что мыслитель, развивающий свою идею с одною заботою о справедливости и последовательности системы в своих чисто теоретических трудах, умеет ограничивать свои советы в практических делах настоящего лишь одною частью своей системы, удобоисполнимою и для настоящего? Спросили бы вы, например, Роберта Пиля11, что ему кажется наилучшим по вопросу о заграничной торговле? Наверно он отвечал бы: совершенное уничтожение и таможенных пошлин и таможен. Да он и говорил это много раз. Что ж, значит, он был фантазер, и от его мыслей можно отделаться словами: «хорошо, но еще слишком рано думать нам об этом»… Нет, вы знаете, что Роберт Пиль, кроме рассуждения о безусловно и окончательно наилучшем, рассуждал и о том, в какой мере, какую часть этого наилучшего можно исполнить и теперь; он вовсе и не предлагал парламенту — раз, два, три, хлоп! и отменить все пошлины и разорить таможни. Известно, что в парламенте он предлагал вещи совершенно практические, исполнение которых оказалось и легко и полезно.
Вот то же самое и по вопросу, занимающему нас. Полное теоретическое изложение системы известного быта, основанного на
354
известном принципе, — вещь необходимая: нужно же знать, что в самом деле хорошо и справедливо, а сверх того, у кого не уяснены принципы во всей логической полноте и последовательности, у того не только в голове сумбур, но и в делах чепуха. Но, если были на свете гениальные мыслители и нашли себе достойных учеников и приобрели популярность, то ведь надобно же положить, что или сами они, или некоторые из учеников их догадались же, кроме этих рассуждений об отвлеченной теории, поговорить и о возможном в современной действительности.
Оно так и было. Размеры статьи не допускают нам говорить о всех таких предложениях, имеющих в виду границы возможного для нынешней эпохи, да оно, может быть, и лишнее было бы перечислить много таких программ, потому что в существенном все они сходны. Ограничимся же одним примером, который приводил я в одной из прежних своих статей (Труд и капитал, «Современник», 1860 год, № 1, Русская литература, стр. 60 — 66).
Нам вздумалось взять в пример тогда Луи-Блана12.
Не мешает сделать небольшую оговорку. Луи-Блан человек вовсе не из тех первоклассных мыслителей, каковы были Сен-Симон, Фурье, Роберт Овен. Он только человек очень даровитый, вроде Милля; выше Милля он в том отношении, что умел стать на почву новую и прочную, но далеко уступает он Миллю солидностью образования: он учился на медные деньги, не имел даже куска хлеба от черной работы, которая дала Прудону время долго учиться хотя на медные деньги. Стало быть, если хотите, можете ставить его, как теоретика, далеко ниже и Прудона и Милля. Значит, мы обращаем именно здесь внимание на него не потому, чтобы он сам по себе был выше других, — куда, далеко нет. Но литературный талант у него очень большой и притом совершенно такого рода, какой всего больше нравится французам: он пишет патетично (от этого чуть ли не больше всего и не пользуется он популярностью у нас, для которых более привычен теперь иронический тон). Благодаря этому он оказался популярнейшим человеком из всех людей новых экономических школ в 1848 году, и ему, а не другому кому привелось быть тогда представителем требований парижских работников во временном правительстве. Плохо ли, хорошо ли исполнял он эту обязанность, здесь для нас все равно. Фактически верно только одно: пока он сохранял хотя тень участия в правительстве, междоусобной войны в Париже не было. А может быть, он и был виноват этим, судите, как хотите. Но только все-таки он был представителем требований парижских работников, стало быть, на его голову и обрушилась вся ненависть к этим требованиям, и в тысяче книг подробно объяснено, что он злодей вроде Ваньки Каина: хотел перерезать половину французов, заграбить имущество перерезанных и т. д., и все это, видите ли, по мелкому тщеславию и по злобной трусливой завистливости. Оно,
23*
355
может быть, и правда. Но дело не в том, что он за человек сам, — мы хотели только сказать, что по особенному историческому случаю его мысли приобрели историческую важность, которой иначе и не имели бы, оттого что оригинального в них мало.
Оно, впрочем, тем и удобнее для нас взять его в пример, что оригинального у него мало. Посмотрим же, что такое он предлагал.
У Милля мы прочли, что он коммунист, требующий совершенного равенства, — не имуществ: какие уж имущества при коммунизме, отрицающем всякую собственность, — а доходов или выдачи содержания каждому члену нации. Ну, действительно, это вещь не слишком-то удобоисполнимая не только при нас, а и при внуках наших, да и при праправнуках. Да нет, прибавляет Милль, это еще не все, это еще только на первый раз думает он так сделать, а собственно требует он, чтобы каждый посвящал все свои силы на работу в пользу коммунистической кассы, а получал содержание, какое она положит ему по рассмотрении его надобностей, то есть это значит, что если она рассудит, что я могу существовать черным хлебом и толокном, то буду я работать, как вол, и будут посторонние мне люди кушать возделанный мною белый хлеб и говядину из выкормленного мною скота, а мне и понюхать никогда не дадут ни говядины, ни белого хлеба; ну, это еще неудобоисполнимое в нынешнее время; ведь нужно перевоспитать несколько поколений, чтобы соблюдаема была людьми справедливость при распределении доходов без всякой другой нормы, кроме общественной добросовестности. Ну, видно, что и глуп же этот Луи-Блан! Да и парижские работники что за олухи, что носили на руках такого фантазерного идиота.
Может быть, вы рассудите так, а может быть, навернется вам на ум другая догадка: если масса людей грамотных, довольно много читавших и очень опытных в житейском деле — а ведь парижские работники таковы, — выводила вперед своим представителем Луи-Блана, то, вероятно, его требования не были же до такой осязательности неудобоисполнимы для нынешнего времени. Обманет ли вас эта догадка, вы решите, прочитав следующий отрывок из статьи, на которую мы ссылались. Надобно сказать, что в том месте статьи, откуда берется он, мы рассматривали одно из обыкновенных возражений против новых экономических теорий, — говорят, будто ими стесняется свобода человека. Заметьте кстати, что у Милля, если нет этого пошлого возражения, то слегка высказывается мнение, что при тех усовершенствованиях принципа личной собственности, какие предполагает в будущем Милль, принцип этот давал бы человеку больше свободы, чем возможно при другом принципе, о котором теперь идет речь. Как там было бы в отдаленном будущем при усовершенствовании, предлагаемом Миллем, об этом
356
мы поговорим ниже, когда будем рассматривать, могут ли довести до цели, выставляемой Миллем, реформы, им предлагаемые. А теперь мы пока просим читателя не делать сравнений, а просто без всяких сравнений сказать: находится ли хотя малейшее стеснение для свободы человека в плане, который он сейчас будет читать, — если в нем нет ни малейшей тени стеснения, то можно будет, кажется, сказать нам впоследствии, что противоположный принцип уже ни при каких усовершенствованиях не превзойдет его своею просторностью для свободы.
Итак, говорили мы в нашей статье, мы просим читателей обратить внимание на то, стесняется ли свобода этим планом, который приспособлен к нравам стран, потерявших всякое сознание о прежнем общинном быте и только теперь начинающих возвращаться к давно забытой идее товарищества трудящихся в производстве. Надобно сказать также, что в государстве, для которого предназначался этот план, правительство ежегодно бросает десятки миллионов на покровительство сахарным заводчикам, оптовым купцам, вывозящим за границу рыбу, и вообще оптовым торговцам. Кроме того, оно дает десятки миллионов взаймы компаниям железных дорог и тратит десятки миллионов на разные великолепные постройки.
Правительство назначает такую сумму, какая сообразна с его финансовою возможностью, для первоначального пособия основанию промышленно-земледельческих товариществ. За эту ссуду оно получает обыкновенные проценты, и ссуда погашается постепенными взносами в казну из прибыли товариществ.
Само собою разумеется, что пособия от казны предполагаются только для ускорения дела. Теперь есть много примеров, что товарищества основывались без всякой посторонней помощи. Но если оптовые торговцы и компании железных дорог получают пособия, то нельзя назвать излишней притязательностью предположение, что трудящийся класс также имеет некоторое право ожидать от государства такого содействия, которое не будет стоить ни одной копейки казне: получая проценты и постепенно возвращая выданный капитал, она тут не жертвовательница, а просто посредница между биржею и трудящимся классом.
Теперь идея товарищества дело еще новое, и для ее осуществления нужна некоторая теоретическая подготовленность. Потому на первый раз ведение дела поручается человеку, которого правительство признает представляющим надлежащие гарантии знания и добросовестности.
Приглашаются желающие участвовать в составлении товарищества. Число участников в каждом товариществе полагается от 1 500 до 2 000 человек обоего пола; они принимаются в товарищество с согласия директора, который отдает предпочтение
357
семейным людям над бессемейными. Таким образом, товарищество состоит из 400 и 500 семейств, в которых будет до 500 или больше взрослых работников и столько же работниц. Как поступили они в товарищество по своему желанию, так и выходить из него каждый может, когда ему вздумается.
В государстве, к которому относится план, находится среди полей множество старинных зданий, стоящих запущенными и продающихся за бесценок. Для товарищества всего выгоднее будет купить одно из таких зданий, поправка которого не требовала бы особенных расходов. Но если оно найдет выгоднейшим, то можно построить новые здания; словом сказать, Дело это ведется совершенно по такому же расчету, как постройка или покупка здания для какого-нибудь обыкновенного промышленного заведения. Надобно только, чтобы при здании было такое количество полей и других угодий, какое нужно для земледелия по расчету рабочих сил товарищества.
Разница от обыкновенных фабрик и домов для помещения работников состоит в том, что квартиры устраиваются с теми же удобствами, какие нужны по понятиям самих работников, которые будут жить в них. Так, например, квартира для семейного человека должна иметь число комнат, нужное для скромной, но приличной жизни. Число квартир устраивается приблизительно соразмерное с числом желающих пользоваться такими квартирами. Но кому не угодно жить в этом большом здании, тот может нанимать себе квартиру, где найдет удобным. Обязательного правила тут нет никакого.
При здании находятся принадлежности, которые требуются нравами или пользою членов товарищества. По нравам того народа и его потребностям такими принадлежностями считаются: церковь, школа, зала для театра, концертов и вечеров, библиотека. Кроме того, разумеется, должна быть больница.
По архитектурным сметам, то есть цифрам, точность которых каждый может проверить, оказывается, что такое здание, со всеми своими принадлежностями и удобствами, будет стоить такую сумму, что лица, поселившиеся в нем, получат квартиру и гораздо лучше, и гораздо дешевле помещений, в каких живут ныне. Цена за квартиры полагается такая, чтобы за вычетом ремонта капитал, затраченный на здание, давал процент, обычный в том государстве.
Товарищество будет заниматься и земледелием и промыслами или фабричными делами, какие удобны в той местности. Инструменты, машины и материалы, нужные для этого, покупаются на счет товарищества.
Словом сказать, товарищество находится относительно своих членов в таком же положении, как фабрикант и домохозяин относительно своих работников и жильцов. Оно ведет с ними совершенно такие же счеты, как фабрикант с работниками, до-
358
мохозяин с жильцами. Нового и неудобоисполнимого тут очень мало, как видим.
Теперь, когда здание готово и все нужное для работ приобретено, начинается дело.
Одним из важных экономических расчетов служит то, что земледелие требует громадного количества рук в недолгие периоды посева и уборки, а в остальное время представляет мало занятий. Товарищество должно пользоваться временем как можно расчетливее, потому во время горячих земледельческих работ все члены его приглашаются заниматься земледелием, а другими промыслами и работами занимаются в свободное от земледелия время. Впрочем, обязательности и тут нет никакой: кто чем хочет, тот тем и занимается. В каждом промысле для каждого разряда работников существует та самая плата, какая обычна для него в тех местах. Какое же средство привлечь все руки к земледелию, когда оно требует наибольшего числа рук? Товарищество знает, что количество работы составляет сущность дела, потому во время посева и уборки назначает на земледельческую работу такую плату, чтобы огромное большинство членов его, занимающихся обыкновенно промыслами, увидело для себя выгоду обратиться на время к земледелию. Как видим, товарищество держится в этом случае обыкновенных в нынешнее время средств: оно держится их и во всех других случаях. Работники, не занимавшиеся до той поры земледелием, на первый год, конечно, будут пахать или косить хуже записных земледельцев; но под их руководством исполнят новое дело сносным образом, а на следующие годы и вовсе привыкнут к нему.
Мы говорили, что каждый занимается тою работою, какую знал или какую хочет выбрать. Разумеется, однакож, что товарищество и в этом случае руководится расчетом. Сапожники, портные, столяры, конечно, для него нужны, и оно найдет выгодным иметь такие мастерские. Но если бы иной член вздумал заняться производством ювелирных вещей, товарищество рассудит, нужна ли ему такая работа: если нужна, оно заведет ювелирную мастерскую, если нет, то скажет ювелиру, что, когда он непременно хочет заниматься только ювелирством, а не другим чем-нибудь, то пусть ищет себе работы, где ему угодно, а оно, товарищество, не может доставить ему мастерской такого рода. На первый раз этот разбор возможного и невозможного зависит от благоразумия директора, который набирает членов.
Но власть директора не ограничена только до того времени, пока записываются поступающие члены; как только состав товарищества определился, члены его по каждому промыслу выбирают из своего числа административный совет, согласие которого нужно во всех важных делах и вопросах, относящихся к этому промыслу; а все члены товарищества выбирают общий
359
административный совет, который постоянно контролирует директора и выбранных ими помощников и без согласия которого не делается в товариществе ничего важного.
Но вот прошел год; члены товарищества успели достаточно узнать друг друга и приобрести опытность в том, как ведутся дела. Власть прежнего директора, назначенного правительством, становится уже излишнею и совершенно прекращается. Со второго года все управление делами товарищества переходит к самому товариществу; оно выбирает всех своих управителей, как акционерная компания выбирает директоров. Быть может, опыт и наклонности членов товарищества указали неудобства некоторых определений устава, которым управлялось товарищество в первый год. В таком случае что же мешает товариществу изменить их по своим надобностям и желаниям? Конечно, если первоначальный директор был человек рассудительный, если он принимал людей в члены товарищества с осмотрительностью, то члены набрались такие, которые понимают, в чем сущность дела, к которому они присоединились. Они, вероятно, понимают, что товарищество существует для возможно-большего удобства и благосостояния своих членов, что сущность его состоит в устройстве, по которому каждый работник был бы свободным человеком и трудился в свою пользу, а не в пользу какого-нибудь хозяина. Вероятно, также, что эти люди будут люди, а не звери, то есть не станут забывать, что общество обязано по возможности заботиться о сиротах и других беспомощных своих членах; вероятно, они не захотят уничтожить ни школы, ни больницы, видя, что есть у товарищества достаточно средств для их содержания. А если так, то они останутся верны духу и цели своего товарищества и тогда, когда от них будет зависеть изменять, как им самим угодно, устав его. А если так, то надобно полагать, что устав этот они не испортят, а разве усовершенствуют. Что именно сделают они для его усовершенствования, это уже их дело, а наше дело только рассказать, какой порядок заводится в товариществе первоначальным уставом, действовавшим в первый год; одну часть его, относящуюся к производству, мы изложили; теперь займемся другою, относящеюся к распределению и потреблению.
Можно, кажется, предположить, что работники, получая от товарищества обыкновенную плату обыкновенным порядком, будут работать не хуже обыкновенного. Мы предполагаем, что управлению товарищества едва ли понадобится прибегать к исключению какого-нибудь члена товарищества за леность; а если понадобится — что делать! — оно исключит его, как отпускает фабрикант слишком ленивого работника. Но ленивых работников будет в товариществе меньше, нежели на частных фабриках; имея, как мы увидим, более прямую выгоду от усердия в работе, члены товарищества, вероятно, останутся верны об-
360
щему качеству человеческой природы, по которому усердие к делу измеряется выгодностью его, и потому надобно полагать, что работа в товариществе пойдет успешнее, чем на частных фермах и фабриках, где наемные рабочие не участвуют в прибыли от своего труда.
Если у фабриканта остается значительная прибыль, за вычетом заработной платы и других издержек производства, то остается она и у товарищества. Одна часть этой прибыли пойдет на содержание церкви, школы, больницы и других общественных учреждений, находящихся при товариществе; другая на уплату процентов по ссуде из казны и на ее погашение; третья на запасный капитал, который будет служить, так сказать, застрахованием товарищества от разных случайностей. (Если товариществ много, этот запасный капитал служит основанием для их взаимного застрахования от разных невзгод. Когда же возрастание его представит возможность, он также обращается на пособие вновь организованным товариществам). За покрытием всех этих расходов должна остаться значительная сумма, которая пойдет в дивиденд всем членам товарищества, каждому по числу его рабочих дней.
Наш устав написан именно в том предположении, что эта сумма, остающаяся для дивиденда, будет значительна. Почему мы так думаем? Просто потому, что хозяин частной фабрики также имеет все расходы, которые мы вычитали из прибыли товарищества: он также платит проценты по своим долгам и погашает их, также содержит, если только он человек честный, и церковь, и школу, и больницу (и надобно заметить, что чем больше он тратит на эти учреждения, требуемые понятиями или пользами его работников, тем больше остается у него чистой прибыли); наконец, он также застраховывает свою фабрику, — издержка, соответствующая образованию запасного капитала в товариществе, — и за всеми этими расходами у него все еще остается значительная сумма, которая одна собственно и составляет его прибыль: он бросил бы свою фабрику, если бы эта сумма, остающаяся у него в руках, не была значительна. Нет причины полагать, чтобы работа у товарищества шла менее успешно, нежели у него, а есть причина полагать, что она пойдет успешнее; потому-то мы и говорим, что дивиденд в товариществе будет значителен.
Этот дивиденд составляет одну сторону выгодности товарищества для его членов; он возникает из производства. Другую сторону выгодности доставляет посредничество товарищества в расходах его членов на потребление.
Мы уже говорили, что все желающие члены пользуются в общественном здании квартирами, которые лучше и дешевле обыкновенных. Точно так же они могут брать, если захотят, всякие нужные им вещи из магазинов товарищества по оптовой
361
цене, которая гораздо дешевле обыкновенной, розничной. Кому, например, кажется удобным покупать сахар по 20 к. за фунт, а не по 30, как он продается в маленьких лавках, тот может брать его из магазина товарищества, которое покупает сахар прямо с биржи, стало быть, имеет его 30-ю процентами дешевле, чем получается он из мелких лавок. Но, разумеется, кому угодно платить не 20, а 30 коп. за фунт, тот может покупать его, где ему угодно. Для людей небогатых главный расход составляет пища. Кому угодно самому готовить свой обед, может готовить его, как хочет. Но кто захочет, тот может брать кушанья к себе на квартиру из общей кухни, которая отпускает их дешевле, нежели обходятся они в отдельном маленьком хозяйстве; а кому угодно, тот может обедать за общим столом, который стоит еще дешевле, нежели покупка порций из общей кухни на квартиру.
Нам кажется, что во всем этом нет пока ровно ничего особенно ужасного или стеснительного. Живи где хочешь, живи как хочешь, только предлагаются тебе средства жить удобно и дешево и кроме обыкновенной платы получать дивиденд. Если и это стеснительно, никто не запрещает отказываться от дивиденда.
Вот именно этот самый план имеет свойство возбуждать в экономистах отсталой школы неимоверное негодование своею ужасною притеснительностью, своим противоречием со всеми правилами коммерческого расчета, своею противоестественностью и своим пренебрежением к личному интересу, без которого нет энергии в труде. Хороший отсталый экономист скорее согласится пойти в негры и всех своих соотечественников тоже отдать в негры, нежели сказать, что в плане этом нет ничего слишком дурного или неудобоисполнимого.
Почему же такая простая и легкая мысль до сих пор не осуществилась и по всей вероятности долго не осуществится? Почему такая добрая мысль возбуждает негодование в тысячах людей добрых и честных? Это вопросы интересные. Но ими мы займемся когда-нибудь в другой раз.
Последние жесткие слова не относятся к Миллю; он не проклинает и не перевирает, а сочувствует и защищает.
Очень может быть, что выписка, нами сделанная, не требует новых пояснений, но на всякий случай сделаем еще одно замечание.
В плане, нами представленном, дело, ведущееся совершенно самостоятельно, в первый год при самом слабом правительственном вмешательстве, ограниченном лишь выбором директора, который и тут ничего не значит без административного совета, избираемого самими участниками предприятия, со второго года уже решительно без всякой тени какого бы то ни
362
было правительственного вмешательства, начинается однакоже при пособии ссуды, даваемой правительством. Мы уже говорили в приведенном отрывке, что, кажется, тут нет ничего чрезмерно гибельного для свободы соучастников, но толпа французских экономистов вопиет: «ужасно, ужасно! общество ставится в азиатскую зависимость от правительства! вводится демократическая централизация, пред которой ничто нынешняя чрезмерная французская административная опека!» Когда вы сами знаете произведение писателя, обвиняемого в таком злостном намерении, вы только пожимаете плечами, слыша этот вопль. Ведь он принадлежит к партии, которая хочет обратить нацию в собрание самобытных федераций, так чтобы каждый округ был федерациею независимых городов и сел, департамент — федерациею округов, Франция — федерациею департаментов, откуда же могло возникнуть порицание за любовь к опекунствующей централизации, порицание вроде того, как если бы кто вздумал порицать кошек за любовь к собакам?
Главное основание тут вот какое: Луи-Блан — не теоретик, занятый отвлеченными соображениями о своих собственных симпатиях или антипатиях, а публицист или государственный человек, думающий почти исключительно о настоящем. Что же мы видим в настоящем у французов? Видим административное устройство, прямо противоположное английскому: в Англии правительство не может помешать частному человеку решительно ни в каком деле, кроме фактического преступления. Во Франции решительно нет возможности устоять коммерческому, промышленному, какому хотите предприятию, если администрация захочет помешать ему. Формальности бесчисленны; по контролю за исполнением каждой формальности полиция имеет очень широкий произвол, имеет не только что теперь, при восстановленной империи; нет, точно столько же произвола имела и при Луи-Филиппе и при Бурбонах13. Не то, что какой-нибудь опыт нового промышленного порядка с неизбежными при всяком опыте колебаниями, не то, что какое-нибудь дело, имеющее против себя биржу и всех капиталистов, нет, самая солидная купеческая фирма обанкротится через полгода, если захочет того администрация. Крайний случай будет такой: управляющий делами подозревается в неисправном ведении книг; он берется под арест, и на место его назначается администрациею новый управляющий делами, который находит и докладывает префекту или министру, что дела фирмы следует ликвидировать, они и ликвидируются. Но до этой крайности едва ли когда понадобится дойти: есть сотни способов расстроить предприятие и без нее.
Нравится или не нравится это вам ли, другому ли кому, например хоть Луи-Блану, не о том речь. Речь о том, что французы с незапамятных времен привыкли к такому порядку вещей,
363
они привыкали к нему по крайней мере со времен Ришелье, если не раньше, и в какие-нибудь 30 лет, прошедших между первою и второю империею14, разумеется, не могли много отвыкнуть от него. Что укоренялось в понятиях в течение многих поколений, то не изгладится из нравов иначе, как сменою нескольких поколений. Что же теперь делать? Политические формы могут сменяться, — они и сменялись во Франции; одни из них могут быть удобнее других для развития в народе известных привычек, для изглажения других; одни из них могут ближе соответствовать существующим привычкам, другие по своей тенденции быть дальше от них; но все-таки масса действий администрации при каких бы то ни было политических формах будет в духе народных привычек. Попробуйте завести в Азии европейские политические формы, какие хотите: очень долго при таких формах администрация будет действовать в духе, очень мало различном от прежнего. В доказательство посмотрите на английское управление в Ост-Индии, — чистое азиатство, или на французское в Алжире, — тот же самый Египет. Разумеется, администрация может получить другие цели, например, при Алексее Михайловиче она отстраняла от нас европейские формы, при Петре Великом вводила их; в Англии при Стюартах старалась распространять католичество, при ганноверской династии15 стеснять его, во Франции в первую республику уничтожать аристократию, в первую империю — создавать новую аристократию с возможным сохранением нового порядка вещей, при Бурбонах — восстановлять старинную аристократию с восстановлением по возможности старого порядка вещей; все это так, цели могут быть очень различны, но характер действий изменяется очень медленно: быстро измениться он не может; народные привычки не дают ни материалов, ни опоры. Сделайте дровосека столяром, с первой же минуты он станет делать новое дело, а скоро ли приобретет он осторожные, осмотрительные приемы столяра? нет, долго будет попрежнему махать сплеча. Или посадите ювелира бить камни для шоссе: скоро ли он приобретет размашистые привычки к полновесным ударам со всего плеча?
На что же теперь должен рассчитывать во Франции человек рассудительный, каких бы мнений сам ни был? По французским привычкам, какие хотите заводите формы, администрация долго останется так привязчива ко всему и сохранит такую власть над всяким частным делом, что против нее никакого частного дела нельзя вести; а не вмешиваться в него, этого она уже не может. Мало ли чего будет через 40, через 50 лет, а теперь, кого хотите определяйте префектом ли, мэром ли, полицейским ли комиссаром, полевым ли сторожем, каждый говорит одно: «я не могу не заботиться об общественном благе, поэтому мне до каждого дела есть дело; я буду изменник родине и своей
364
обязанности, если останусь в стороне от чего-нибудь; нет, если что хорошо, я должен помогать, если что дурно, я должен останавливать». А вздумай кто из этих администраторов оплошать, не вмешаться во что-нибудь, весь город закричит: «плохо, сударь, не исполняете своей обязанности! посмотрите-ка, вон в том переулке человек табаку понюхал, а вы ему не сделали ни помощи, ни задержки!» ну и застыдят человека: восчувствует совесть, вмешается, сделает помощь или задержку.
Что же вы прикажете делать с таким народцем? Не о том спрашивается, к чему его направлять в будущем, а как устроить с ним какое хотите дело теперь? Администрация во Франции не может оставаться равнодушною ни к чему; она каждому делу непременно хочет и принуждается общественным мнением или помогать, или мешать; этого свойства вы никакими силами у нее в скором времени отнять не можете, и никакими средствами не можете вы в скором времени сделать, чтобы она не сохраняла чрезвычайного могущества над частными делами, так что не может идти никакое частное предприятие, которому она мешает. А всему, чему она не помогает, она мешает.
Но что же, скажите на милость, почтет нужным какой хотите заклятой англоман или американофил при таком положении, если он человек рассудительный, а не фантазер, воображающий, что вот завтра же французы обратятся в англичан? Разумеется, он рассудит: «если я хочу успеха своему делу, я должен иметь на своей стороне администрацию».
Только? Только и есть. Думай Луи-Блан вести свое дело у англичан, он и не подумал бы об администрации. Но что же ему было делать, когда он хотел вести свое дело у французов? Разумеется, ему приходилось видеть, что нужно содействие администрации. И если он высказывал это, видно только, что был не лгун и не совершенно лишен здравого смысла.
Нужно же иметь каплю здравого смысла и не автору только или оратору, а также и людям, которые берутся судить о нем.
«Но принцип невмешательства, о котором так прекрасно говорит политическая экономия?» Да сообразите же вы, из какого народа были, в какой стране жили, для кого писали Адам Смит, Мальтус, Рикардо: ведь они были англичане, писали для англичан. Виноваты ли были эти умные люди в том, что не привелось ни одному из их последователей в других странах быть таким же умным человеком, иметь самостоятельное соображение, чтобы понимать, какие результаты для практических способов ведения дел происходят от разности, пожалуй, неудовлетворительности континентальных привычек сравнительно с английскими? Английские политико-экономы говорят, например, что самая выгодная для простолюдина одежда — миткалевая и ситцевая. Ну чем они будут виноваты, если у нас кто-нибудь, не разобрав дела, начнет твердить, что наши мужики нерасчет-
365
ливы тем, что вместо миткаля и ситца носят обыкновенно холст? Чем английские ученые виноваты, что этот господин повторяет их слова, не разобрав дела, не разобрав, что у нас миткаль и ситец остаются еще дороже холста? Другое дело, если вы только говорите, что следует желать удешевления хлопчато-бумажных тканей у нас; и что, когда они подешевеют так же, как в Англии, нашему мужику откроется возможность покупать их для будничной носки, подобно английскому. Но ведь это еще когда-то будет, а пока еще совсем не то.
Словом сказать: теория административного содействия плану ли, изложенному нами, другому ли какому общественному делу, или частному предприятию, — не принадлежит к самой сущности мысли говорящего о том человека, а происходит лишь из соображений местных обстоятельств и народных привычек. Кажется вам, что в данном месте в данное время общественные привычки и практическая возможность ведения дел сходны с английскими, ну что ж, вы можете находить, что административного содействия не нужно для вашего дела, а если находите вы иное, тогда нечего делать, должны вы чувствовать нужду в том, что не было бы вам нужно при других обстоятельствах.
Но довольно об этом. Высказав нерешительное сочувствие к новому принципу распределения, Милль, как мы видели, обходит его отговоркою, что заниматься этим еще рано, а следует вникать в прежний принцип, нельзя ли его устроить так, чтобы он был бы лучше нового, которому, по признанию Милля, далеко уступает в нынешнем своем виде. Пойдем смотреть и мы вслед за Миллем, и сначала посмотрим глазами Милля.
Основание права собственности — право производителя на произведенное им. Тут прежде всего встречается обиходное возражение: «работники на фабрике произвели продукт; как же он принадлежит не им, а хозяину фабрики?» Это недоумение разрешается также обиходным образом: труд работников был лишь один из элементов труда, участвовавшего в производстве, другой элемент — капитал, то есть предшествовавший труд, реализированный в продуктах, нужных для производства (пища и все содержание работников во время производства, здание фабрики, машины, орудия и материал), принадлежал хозяину фабрики, стало быть, продукт должен делиться между этим прежним трудом, дававшим возможность новому, то есть между хозяином фабрики и новым трудом, то есть работниками; они получают следуемую им долю продукта в виде рабочей платы. Другое обиходное возражение: «но этот прежний труд обыкновенно не был личным трудом хозяина; капитал обыкновенно создан работою не самого капиталиста». И это сомнение устраняется обиходным замечанием: «все равно этот капитал, то есть продукт прежнего труда, перешел к нынешнему владельцу законным путем, обыкновенно по воле самих производителей».
366
Третье возражение: «но лицо, наследовавшее плоды труда других, имеет нимало незаслуженное им преимущество перед теми трудящимися, которым ничего не оставлено их предшественниками». На это Милль отвечает уже не совсем обиходным образом: «я сам утверждаю, что это незаслуженное преимущество должно быть уменьшаемо на столько, на сколько допускается справедливостью к лицам, которые почли нужным распорядиться плодами своего сбережения в пользу своих потомков».
Из права производителя на продукт вытекает и право другого лица на продукт, добровольно переданный ему производителем, потому что иначе отвергалось бы право производителя располагать продуктом.
Таким образом право собственности касается только вещей, произведенных лицом или переданных ему производителем, и по основному принципу право собственности не признается за тем лицом, которое приобрело вещь иным путем, например, насилием или обманом или по незнанию лица, имеющего действительное право на вещь, о своем праве. Но для общественной пользы принимается исключение из этого принципа, если известное лицо владело долгое время собственностью бесспорно, то уже самая давность владения признается обеспечивающею собственность за этим лицом, хотя бы первоначально собственность и была приобретена неправильно этим лицом, или другим лицом, от которого оно правильно получило ее. Конечно, этим несколько нарушается справедливость, но дело в том, что когда несправедливость просуществовала известное время, то исправление этой несправедливости вообще было бы еще большею несправедливостью, потому что первоначальный факт уже зарос, так сказать, последующими фактами, которые все пришлось бы уничтожить уничтожением первоначального факта.
Вот существенные черты принципа частной собственности по мнению Милля; изложив их, он переходит к рассмотрению того, до какой степени должны признаваться необходимыми последствиями принципа частной собственности или до какой степени оправдываются основаниями этого учреждения те формы, в которых оно существовало или продолжает существовать при различных состояниях общества.
Из собственности вытекает только право каждого лица на его способности, на вещи, производимые этими способностями или приобретаемые честным обменом за эти вещи, наконец, право отдавать эти вещи другому лицу по собственному выбору и право другого лица получать их и пользоваться ими.
Из этого следует, что право завещания или посмертного дарения составляет принадлежность идеи частной собственности; но право наследства, независимо от завещания, не составляет принадлежности понятия частной собственности. Хорошо или дурно постановление, что собственность лиц, не распорядившихся ею при жизни, переходит к их детям, а если нет детей, то к ближайшим родственникам, но это постановление не есть следствие принципа частной собственности.
Древность нынешних понятий об этом предмете не может служить сви-
367
детельством в их пользу. В первобытные времена собственность умершего лица переходила к его детям и ближайшим родственникам таким естественным и прямым путем, что не было возможности и представить себе другого перехода. Во-первых, наследники обыкновенно были тут налицо; они вступали во владение и, если не имели других прав, то уже имели право первого занятия, столь важное в первобытном обществе. Во-вторых, они уже были некоторым образом соучастниками владения еще при жизни умершего. Если собственность состояла в земле, она обыкновенно дана была государством не столько отдельному лицу, сколько роду; а если она состояла в скоте и движимом имуществе, то, вероятно, была приобретена и наверно была охраняема и защищаема общими усилиями всех членов семьи, способных по своим летам работать или сражаться. Исключительно личная собственность в новом смысле слова почти не входила в понятие тогдашнего времени; и, когда главный правитель ассоциации умирал, после него в сущности оставалась только доля, приходившаяся ему в дележе, и доля эта переходила к члену семейства, наследовавшему его власть. Распорядиться собственностью иначе — значило бы разрушить маленькую республику, соединенную понятиями, интересами, привычками, и рассеять ее по свету. Эти соображения не столько высказывались, сколько чувствовались, но имели такое сильное влияние на умы людей, что создали понятие о врожденном праве детей на имущество отца, который не имел власти лишать их этого права. Завещание редко признавалось в первобытном состоянии общества; если бы не было других доказательств, это одно ясно показало бы нам, что собственность понималась тогда совершенно иначе, чем теперь.
Но феодальный род, последняя историческая форма патриархальной жизни, давно исчез, и общественною единицею служит теперь не род или клан, состоящий из всех предполагаемых потомков общего предка, а отдельное лицо, и уже ни в каком случае не больше, как супружеская чета с неотделенными детьми. Собственность теперь принадлежит не родам, а отдельным лицам; дети, вырастая, не следуют занятиям и не пользуются богатством родителей. Если они получают часть денежных средств родителей, это уже зависит от воли родителей, которые обыкновенно дают детям в исключительное владение часть собственности, а не участия в общем владении и распоряжении всей собственностью. В Англии родители могут лишать наследства детей и оставлять свое имущество посторонним людям, если не препятствуют этому субституции или другие ограничения. Родственники, не столь близкие, как дети, вообще отделены от семьи и от ее интересов так, как будто они совершенно посторонние люди. Единственная претензия, которую они могут по общему мнению иметь по отношению к богатым родственникам, состоит в том, чтобы им предпочтительно оказывались дружеские услуги, если нет причин предпочитать им посторонних людей, и в случае крайности давалась некоторая помощь.
Такая огромная перемена в общественном устройстве должна в значительной степени изменять основания, по которым поступает собственность в наследство. Новые писатели, доказывая, что собственность лица, умершего без завещания, должно отдавать детям, а если их нет, то ближайшим родственникам, обыкновенно приводят на это следующие причины; во-первых, надобно предполагать, что, действуя таким образом, закон всего скорее может поступить так, как поступил бы владелец имущества, если бы выразил свою волю; во-вторых, жестоко было бы лишать наслаждений богатства и низвергать в бедность и нужду людей, живших со своими родными и участвовавших в их избытке.
Оба эти соображения не лишены основательности. Бесспорно, закон должен для детей и для людей, зависевших от лица, умершего без завещания, сделать то, что обязан был сделать их отец или покровитель. Насколько могут знать эти обязанности другие, кроме самого бывшего владельца, закон должен исполнить ее. Но закон не может руководиться отдельными случаями, а должен держаться общих правил, потому надобно рассмотреть, каковы должны быть эти правила.
368
Во-первых, надобно заметить, что никто без особенных личных причин не обязан оставлять денежного обеспечения родственникам по боковой линии. Никто из них не ожидает от него наследства, когда есть у него прямые наследники; никто не стал бы ожидать, когда у него и нет детей, если бы ожидание не возбуждалось постановлениями закона о наследстве без завещания. Потому я не вижу причин и вовсе существовать наследству по боковой линии. Бентам давно предлагал, чтобы собственность лица, умершего без завещания, переходила в руки государства, если нет наследников по нисходящей или восходящей линии; другие уважаемые авторитеты соглашались с ним в этом. По вопросу об отдаленных степенях родства по боковой линии едва ли кто и станет спорить против этого мнения. Мало найдется людей, которые назовут основательным постановление, чтобы имущество какого-нибудь бездетного скряги шло по его смерти (как иногда бывает) на обогащение отдаленного родственника, который никогда не видел его, пока не стал рассчитывать на наследство и имел нравственных прав на наследство не больше, чем имел бы человек совершенно посторонний. Но с этим случаем сходно по характеру получение наследства всеми родными по боковой линии даже в ближайших степенях. Эти родственники не имеют никаких основательных прав кроме тех, какие могли бы иметь и неродственники. А если основательные права на наследство принадлежат кому-нибудь, родственникам или неродственникам, то настоящее средство удовлетворить эти права — завещание.
Права детей не таковы: они действительно справедливы и неопровержимы. Но мне кажется ошибочною мера, обыкновенно полагаемая для объема этих прав: в некоторых отношениях размер того, на что имеют право дети, определяется слишком мало, в других, по-моему мнению, преувеличивается. В практике пренебрегается, а в теории с легкостью, постыдною для человеческого ума, едва упоминается одна из важнейших обязанностей человека, обязанность производить детей на свет только тогда, когда он может хорошо содержать их в детстве и воспитать их так, чтобы они имели средства содержать себя, когда вырастут. Но, если родители имеют собственность, то права детей на нее служат, мне кажется, предметом другой ошибки противоположного характера. Я не могу согласиться с тем, чтобы дети имели право только потому, что они дети, на всю собственность, наследованную или даже и приобретенную отцом, чтобы он был обязан оставлять их богатыми без всякой необходимости в труде. Я не мог бы согласиться с этим, если бы получать такое положение всегда и наверное было полезно для самих детей. Но еще очень сомнительно, будет ли это полезно и для них. Это зависит от личного характера. Я не буду брать крайних случаев и скажу вообще, что в большей части случаев польза не только общества, но и самих детей, была бы соблюдена лучше, если бы им оставлялось не огромное, а умеренное наследство. Эта мысль — общее место и древних и новых моралистов; многие рассудительные родители чувствуют ее справедливость и гораздо чаще нынешнего стали бы поступать по ней, если бы не впадали в ошибку, чтобы обращать больше внимания на то, что полезно для детей, по мнению других, чем на то, что действительно полезно для них.
Обязанности родителей к детям — те обязанности, которые неразрывно связаны с фактом, что они дали существование этим людям. Родитель обязан относительно общества заботиться, чтобы сделать свое дитя хорошим и полезным членом общества, а относительно детей он обязан доставить им, насколько может, такое воспитание, такие способы и средства, чтобы они могли начать карьеру с вероятностью устроить себе своим собственным трудом хорошую жизнь. Все дети имеют право на это, и я не могу согласиться, чтобы кто-нибудь из них имел право на что-нибудь больше этого. Есть такой случай, в котором эти обязанности представляются в своем истинном свете, не будучи затемняемы или прикрываемы никакими внешними обстоятельствами; этот случай — обязанности к незаконнорожденным детям. Все понимают, что родители обязаны доставить этим детям средства, при которых дети могли бы расположить свою жизнь так, чтобы она была вообще недурна. Я полагаю, что родители, как родители вообще относительно всех
24 Чернышевский, т. IX
369
детей, имеют только ту обязанность, какая признается лежащею на них относительно незаконнорожденных детей, и я полагаю, что никакой сын, никакая дочь, когда относительно их исполнено это, не могут жаловаться, если остальное имущество родителей посвящается на общую пользу или отдается людям, отдать которым это имущество полезнее по мнению родителя.
Жаловаться могли бы дети лишь тогда, когда в них были пробуждены иные ожидания.
Дети имеют право получить возможность к хорошему устройству своей жизни; чтобы дать им эту возможность, вообще необходимо не воспитывать их с младенчества в роскошных привычках, удовлетворять которым не найдут они средств в последующую жизнь. Эта обязанность опять часто и слишком дурно нарушается людьми, которые живут пожизненными доходами и не могут оставить детям большого наследства. Если дети богатых родителей выросли, как, разумеется, и бывает, с привычками, соответствующими размеру расходов родительского дома, то родители вообще обязаны оставить им средств к жизни больше, чем было бы довольно для детей, воспитанных иначе. Я говорю только «вообще обязаны», потому что вопрос имеет и другую сторону. Не лишена большой справедливости мысль, что сильной натуре, пробивающей себе дорогу в тесных обстоятельствах, выгодно бывает и для формировки характера и для житейского счастья, когда она знала по раннему опыту некоторые из чувств, соединенных с богатством. Допустим, однакоже, что дети, приученные к потребностям роскоши, удовлетворять которым потом не будут в состоянии, имеют справедливую причину жаловаться и, следовательно, имеют основательное право на такое наследство, которое было бы соразмерно со способом их воспитания; но это право очень легко расширяется до требований, превышающих соображение, его узаконяющее. Это надобно сказать о младших детях аристократического и землевладельческого сословий. В этих сословиях главная масса имущества переходит к старшему сыну, а другие сыновья, которых обыкновенно бывает много, воспитанные в тех же роскошных привычках, как и старший брат, получают на свою долю такое наследство, с которым могут сами содержать себя, но не могут содержать семейства сообразно своим привычкам. Никто не должен жаловаться, если средства на содержание жены и детей принужден приобретать собственным трудом.
Потому я думаю, что родители обязаны доставить детям обеспечение только такого размера, какой признается удовлетворительным для незаконных детей и младших детей, словом сказать, признается удовлетворительным во всех случаях, когда принимаются в расчет только требования справедливости и действительные выгоды частных лиц, о которых идет речь, и общества; оставлять детям родители не обязаны, не обязано предоставлять и государство детям тех, которые умрут без завещания. Если остающееся имущество превышает этот размер, то я полагаю, что излишек справедливо может быть обращен на общественную пользу. Впрочем, я вовсе не хочу сказать, что родители не должны никогда делать для детей больше того, чем насколько дети всегда имеют нравственное право. Иногда бывает должно, часто бывает похвально и всегда дозволительно сделать гораздо больше, чем требует общая обязанность родителей. Но средство для этого предоставляется свободою завещания. Родители должны иметь право показать свою привязанность, вознаградить за заслуги и жертвы, распорядиться своим богатством по своему расположению или по своим понятиям о справедливости, — но это право родителей, а не детей
Должно ли самое право завещания подлежать ограничению, — это другой вопрос и притом очень важный. Завещание — принадлежность права собственности, чего нельзя сказать о наследстве без завещания. Собственность не полна, если собственник не может передать свое имущество по своей воле по смерти или при жизни, и все те соображения, которые говорят в пользу существования частной собственности, применяются и к этому последствию права собственности. Но собственность не сама по себе цель, а только средство для цели. Как всеми другими правами, и даже больше, чем
370
многими другими своими правами, собственник может пользоваться правом завещания в противность постоянным интересам человеческого рода. Завещатель нарушает эти интересы, когда, не довольствуясь тем, что завещает именье известному лицу, предписывает, что по смерти этого лица оно должно перейти к старшему сыну, потом к сыну этого сына и т. д. Правда, надежда навеки основать именитый род побуждает иногда человека усерднее трудиться над приобретением состояния; но ценность этого побуждения к деятельности перевешивается вредом, какой приносит обществу эта вечная связанность имения, а побуждение приобретать состояние и без этой надежды достаточно сильно в людях, имеющих средства обогатиться. Точно так же злоупотребляется право завещания, когда человек, похвальным образом оставляя имущество на общественное дело, претендует навсегда предписывать подробности о том, на что должно употреблять это имущество; когда, например, основывая учебное заведение, он навеки определяет, чему и в каком духе должно учить в нем. Человеку невозможно узнать, чему и в каком духе надобно будет учить через несколько веков по его смерти, потому закон должен утверждать подобные распоряжения не иначе, как с условием, чтобы по известным срокам надлежащая власть подвергала их пересмотру.
В этих случаях само собою ясно, что право завещания имеет свои ограничения. Но и самый простейший способ пользования этим правом, — определение лица, к которому собственность должна перейти немедленно по смерти завещателя, — всегда причислялся к привилегиям, которые могут быть ограничиваемы или видоизменяемы по требованию пользы. До сих пор он был ограничиваем почти только в пользу детей. В Англии это право по принципу безусловно, и почти единственным стеснением ему служит распоряжение, сделанное прежним собственником; тут настоящий владелец не может завещать своего владения, но только потому, что нет имущества, которое мог бы он завещать, имея только пожизненное пользование. По римскому праву, служащему главным основанием гражданских законов континентальной Европы, завещание первоначально вовсе не допускалось, а потом, когда оно было введено, принудительно была оставлена «законная часть» для каждого из детей; это правило еще остается законом у некоторых континентальных наций. По французским законам со времени революции отец или мать могут располагать только частью имущества, равною части одного из детей, а все дети получают равные части. Этот закон, который можно назвать общим фидеикомиссом массы каждого имущества в пользу всех детей, я считаю по принципу столь же не выдерживающим критики, как фидеикомисс в пользу одного сына, хотя он и не оскорбляет так прямо понятия справедливости. Я не могу согласиться, что родители обязаны оставлять детям даже то обеспечение, на которое дети, как я доказывал, имеют нравственное право. Дети могут лишиться этого права или дурными поступками относительно родителей или тем, что вообще окажутся недостойными его; они также могут иметь другие источники обеспечения, другие основания для своей карьеры; прежняя заботливость родителей об их воспитании и об устройстве их судьбы может уже вполне удовлетворять их нравственному праву; наконец, другие могут иметь больше права, чем они.
Чрезвычайное ограничение права завещания по французскому закону было принято как демократическое средство сокрушить обычай первородства и противодействовать стремлению наследственной собственности сливаться в большие массы. Я сам согласен, что цели эти очень хороши, но полагаю, что средства к их достижению выбраны не самые хорошие. Если бы я составлял законы по своим убеждениям о внутреннем их достоинстве, без внимания к существующим мнениям и обычаям, я положил бы ограничение не количеству имущества, какое может быть завещаемо, а количеству, какое может быть получаемо по завещанию или по наследству. Каждый мог бы располагать по завещанию всем своим имуществом, но не мог бы расточительно обращать его на обогащение одного лица выше известной меры, и этим высшим размером было бы постановлено количество, достаточное для обеспечения благосостоятельной независимости. Неравенство собственности,
24*
371
происходящее от неравенства трудолюбия, воздержности, постоянства и способностей, а до известной степени и от неодинаковой благоприятности условий, — непременная принадлежность принципа частной собственности, и если мы принимаем его, то должны принимать и это последствие его; но я не вижу ничего противного ему в определении границы того, сколько человек может приобрести просто по расположению других, без всякой собственно деятельности, так чтобы он должен был уже работать, если хочет увеличить свое состояние. Я не полагаю, чтобы стали считать такое ограничение тягостным стеснением те завещатели, которые ценят большое состояние по настоящему его значению, то есть по количеству удовольствий и выгод, какое можно купить на него. Имея состояние в пять раз большее, чем нужно для скромной независимости, человек имеет больше удовольствий и выгод, нежели имел бы только при ней; но как бы высоко ни ценились они, все-таки видит, что разница эта в счастьи владельца незначительна по сравнению с наслаждениями и прочими пользами, которые были получены другими людьми, если бы четыре пятых имущества, доставшегося ему, достались не ему. Но теперь господствует в практике мнение, что наилучшее для любимых людей дело человек совершает тогда, когда до пресыщения осыпает их теми не имеющими внутренней ценности вещами, на которые почти исключительно расходуются большие состояния; пока это мнение будет господствовать, мало было бы пользы от введения закона, о котором я говорю, если бы даже и можно было ввести его, потому что все старались бы обойти его; он был бы бессилен, если бы общественное мнение не поддерживало его энергически; ныне в Англии такой поддержки ожидать нельзя, но она может родиться при известных положениях общества и правительства, — так можно судить по сильной привязанности общественного мнения во Франции к закону принудительного раздела наследства. А если ограничение размера наследства может получить действительную силу, то оно принесет большую пользу. Богатство, перестав обращаться на чрезмерное обогащение немногих, будет употребляться на общеполезные дела или, отдаваясь частным лицам, будет распределяться между большим числом их. Станет гораздо меньше число тех громадных состояний, которые не служат ни для какой личной надобности, кроме тщеславия или вредного могущества, но значительно увеличится число людей, пользующихся благосостоянием, выгодами досуга и всеми действительными наслаждениями, даваемыми богатством, кроме наслаждений тщеславия; услуги, которых нация должна ожидать себе от своих сословий, имеющих досуг, будут гораздо лучше нынешнего исполняться этими людьми; больше пользы будет приносить нации и прямая их деятельность и их влияние на вкусы и наклонности общества. Кроме того значительная часть накоплений, делаемых успешным трудолюбием, будет, вероятно, обращаться на общественное употребление посредством завещаний или прямо в пользу государства или в пользу полезных учреждений, как и делается уже в очень большом размере в Соединенных Штатах, где понятия и практика в вопросе наследства гораздо рациональнее и полезнее для общества, чем в других странах*.
Теперь нам должно рассмотреть, по всем ли видам, признаваемым ныне подлежащими праву исключительной собственности, применяются те соображения, на которых основано учреждение собственности, и по каким другим основаниям можно защищать право собственности на те вещи, к которым не применяются эти общие основания.
Существенный принцип собственности — обеспечение каждому владения тем, что он произвел своим трудом и накопил своим сбережением; этот принцип не применяется к вещам, которые не производятся трудом, к необработанному материалу земли. Если бы земля получала свою производительную силу исключительно от природы, а не от труда, или можно было различить часть его производительности, происходящую от природы и происходящую от труда, то не было бы никакой надобности допускать присвоения частными лицами того, что дается природой, — напротив, это было бы верхом несправедливости. Пользование землею в земледелии по необходимости должно быть исключительным в течение периода обработки; надобно дать возможность пожать тому человеку, который вспахал и посеял; но можно было бы этому человеку занимать землю лишь на один год, как делалось у древних германцев; можно было бы также производить периодические переделы земли сообразно увеличению населения; наконец, государство могло бы быть единственным землевладельцем, а возделыватели его — арендаторами по срочному или бессрочному контракту.
Но если земля сама — и не продукт труда, то почти все ценные качества ее — продукт труда. Труд нужен не только для пользования этим орудием, но почти в такой же мере и для приготовления этого орудия для пользования. Часто нужен значительный труд в самом начале, чтобы расчистить землю для обработки. Часто и после того производительность придается земле только трудом и искусством. Возделывание требует также заборов и изгородей; они производятся исключительно трудом. Плоды этого труда не могут быть пожаты в короткое время; расходы на него делаются вдруг, а выгода распределяется по длинному ряду лет, быть может, по всей будущности. Человек, в пользовании которого находится земля, не станет совершать этого труда и расхода, если он обратится в пользу не ему, а чужим людям. Чтобы приняться за такие улучшения, ему нужно иметь впереди достаточный период для пользования выгодами их; а чтобы у него была уверенность всегда иметь впереди такой период, было сочтено необходимым дать ему вечное право на землю.
Вот основания, составляющие оправдание поземельной собственности с экономической точки зрения. Читатель видел, что они имеют силу только в том случае, когда собственник земли производит в ней улучшения. Если в известной стране собственники в общей своей массе перестают производить улучшения, политическая экономия не может ничего сказать в защиту поземельной собственности, учрежденной в этой стране. Никакая здравая теория частной собственности никогда не предполагала, что собственник земли — человек, только пользующийся синекурою.
В Великобритании поземельный собственник нередко производит улучшения. Но нельзя сказать, чтобы вообще поземельные собственники производили их. В большей части случаев поземельные собственники уступают другим право возделывать землю на таких условиях, которые мешают другим делать улучшения. В южных частях Англии, где срочные контракты не в обыкновении, прочные улучшения не могут производиться иначе, как на капитал землевладельцев; потому юг Англии сравнительно с ее севером и с
нижнею Шотландиею чрезвычайно отстал в земледельческих усовершенствованиях. Лишь немногие землевладельцы могут производить дорогие улучшения иначе, как в долг, увеличивающий массу долгов, которыми уж всегда почти обременена земля, получаемая наследником. Но положение землевладельца, обремененного тяжелыми долгами, так стеснено, экономия так неприятна человеку, видимое состояние которого гораздо выше действительных его средств, а колебание ренты и цены, едва оставляющие ему некоторый доход за уплатою процентов, так страшны человеку, не имеющему почти ничего, кроме этого небольшого остатка, что неудивительно, если лишь немногие землевладельцы находят возможность приносить пожертвования в настоящем для будущей выгоды. Но и при всем желании землевладельцев только те из них могут делать улучшения надлежащим образом, которые серьезно занимались земледельческою наукою, а большие землевладельцы редко бывают людьми, занимавшимися чем-нибудь серьезно. Они могли бы разве доставлять фермерам выгоду делать то, чего не хотят или не могут делать сами. Но в Англии вообще жалуются, что когда они и соглашаются на срочные контракты, они связывают своих фермеров условиями, заимствованными из устаревшей и павшей земледельческой системы; а большая часть землевладельцев вовсе не соглашается заключать срочные контракты и, не давая фермеру обеспечения в пользовании землею далее одной жатвы, держат землю в положении почти столь же неблагоприятном для улучшений, как была она при наших предках варварах,
которым дают хлеб неразмежеванные поля,
ежегодно покидаемые ими.
...immetata quibus iugera liberas
Fruges et Cererem ferunt,
Nec cultura placet longior annua.
Поземельная собственность в Англии далеко не исполняет условий, которыми оправдывалось бы с экономической стороны ее существование. Но если эти условия не исполняются удовлетворительным образом в Англии, то в Ирландии они вовсе не исполняются. За немногими исключениями (иногда очень почтенными) ирландские землевладельцы только истощают производительность земли. К ним буквально применяется эпиграмма, сказанная при совещаниях о том, чем обременены земли; «величайшее обременение для земель — землевладельцы». Ничего не возвращая земле, они потребляют весь ее продукт, за исключением количества картофеля, необходимого для сохранения жителей от голодной смерти; а когда они вздумают сделать улучшения, то обыкновенным приступом к нему служит, что они отнимают даже и эту скудную долю у жителей, которых прогоняют питаться милостыней или умирать с голода. Когда поземельная собственность стала в такое положение, то прекращается возможность защищать ее, и настает время как-нибудь иначе устроить это дело.
Когда говорят о «неприкосновенности собственности», то никак не следовало бы забывать, что поземельная собственность вовсе не имеет этого качества в такой степени, как другие роды собственности. Земля не создана никем из людей; она — коренное наследие всего человеческого рода. Ее присвоение частным лицом — исключительно вопрос общей пользы. Когда частная поземельная собственность невыгодна, она несправедлива. Лишить человека участия в том, что произведено другими — не значит поступить с ним жестоко: другие не были обязаны производить для него, и он ничего не теряет, не получая доли из того, что вовсе бы не существовало, если бы не было произведено только трудом других. Но должно назвать жестоким положение того, кто, родившись на свет, находит, что все дары природы уже захвачены другими, не оставившими места новому товарищу. Когда люди приобрели понятие, что им по их человеческому достоинству принадлежат какие-нибудь нравственные права, то примирить людей с этим положением можно не иначе, как убедив их, что право исключительной собственности
374
полезно для всего человечества и в том числе для них самих. Но человека в здравом уме никак нельзя было бы убедить в этом, если бы отношения между землевладельцем и земледельцем повсюду были, как в Ирландии.
Поземельная собственность не похожа на другие роды собственности, это понимают даже самые упорнейшие защитники ее прав. Где масса общества исключена от участия в поземельной собственности, ставшей исключительно принадлежностью небольшого меньшинства, там люди вообще старались примирить с нею свое чувство справедливости тем, что соединяли с нею обязанности по крайней мере в теории, и возвышали ее на степень нравственной и юридической должности. Но если государство может считать землевладельцев общественными сановниками, то остается уже лишь сделать один шаг, чтобы сказать, что оно может и отрешить их от должности. Право землевладельцев на землю совершенно подчинено общей государственной политике. Принцип собственности вовсе не дает им права на землю, а дает только право на вознаграждение за ту часть получаемых ими от земли выгод, которую государство по своим надобностям найдет полезным взять у них. Право их на такое вознаграждение неотъемлемо. Землевладельцы, как и владельцы всякой другой собственности, признанной государством, имеют право получать денежную ценность того, что берется у них, или годичный доход, равный тому, какой получали с этого имущества. Право это основано на общих принципах собственности. Если земля была куплена на продукт труда и сбережения нынешних владельцев или их предков, основанием их праву на вознаграждение служит этот факт; если она приобретена ими и не этим способом, они все-таки имеют право это по принципу давности владения. Да и нет необходимости приносить какую-нибудь часть общества в жертву для совершения дела, от которого выиграет все общество. Если с собственностью соединены какие-нибудь особенные привязанности, вознаграждение должно превышать норму простой продажной ценности. Но на этих условиях государство имеет свободу располагать поземельною собственностью сообразно с требованиями общественных интересов и, если понадобится, оно может даже со всею землею поступить так, как поступает с некоторыми участками при проведении железной дороги или новой улицы. Общество имеет такую надобность в надлежащем возделывании земли, в исполнении условий, соединенных с владением землею, что не может оставить этих вещей на произвол сословия лиц, называемых землевладельцами, когда они показали себя неспособными исполнять свои обязанности. Если законодательная власть захочет, то может у всего сословия землевладельцев взять землю, дав им за нее облигации государственного долга или пенсии; тем больше оно может обратить средние доходы ирландских землевладельцев в определенный доход, передав землю их фермерам с обязательством платить им эти деньги, разумеется, с тем условием, что если землевладельцы не согласятся на предложенные условия, то им дается право получить полную продажную ценность земли.
Мы будем иметь в другом месте случай говорить о разных видах поземельной собственности и пользования землею, о выгодах и невыгодах каждого из этих видов. Здесь мы занимаемся самим правом поземельной собственности, соображениями, оправдывающими его и проистекающими из этих соображений условиями, которые должны служить его границами. Права поземельной собственности должны истолковываться в самом тесном объеме, и во всех сомнительных случаях решение должно быть против собственника, — я считаю это правило почти аксиомою. Совершенно противное должно сказать о движимой собственности, о собственности на все, производимое трудом: собственник имеет безусловную власть исключительного пользования этими вещами, кроме тех случаев, когда проистекал бы от того положительный вред для других. Но на землю не должно предоставляться никакое исключительное право частному лицу иначе, как тогда, если будет доказано, что от этого произойдет положительная польза. Получить исключительное право на часть общего наследства, между тем как есть другие люди, не имеющие в нем никакой части, — это само по себе уже привилегия, подлежащая
375
спору. Какое бы количество движимого имущества ни приобрел кто-нибудь своим трудом, это не мешает другим приобретать такое же имущество тем же средством. Но право собственности на землю по самой сущности дела лишает других пользования землею. Привилегию или монополию можно защищать только как необходимое зло; она становится несправедливостью, если доводится до того, что это зло не вознаграждается вытекающим из нее благом.
Например, исключительное право на возделывание земли еще не содержит в себе исключительного права проходить по этой земле, и исключительное право прохода по земле следует признавать только в пределах, необходимых для охранения продуктов от повреждения и для спокойствия собственника от неприятностей. Претензия двух герцогов запретить въезд остальным людям в один из округов Горной Шотландии, лишить всех остальных людей возможности видеть горные местности на множество миль кругом, чтобы не тревожить диких животных, эта претензия — злоупотребление, превышающее законную границу поземельной собственности. Если земля не предназначается к возделыванию, то вообще нельзя найти достаточных оснований к тому, чтобы она была частной собственностью, а если кому-нибудь уже позволено называть ее своей, то он должен знать, что владеет ею только по снисхождению общества и под тем непременным условием, чтобы его право, не могущее приносить обществу никакой пользы, по крайней мере не лишало общество тех польз, какие получались бы от этой земли, если бы она не была обращена в его собственность. Даже и человек, владеющий возделываемою землею, не должен думать, что когда ему одному из миллионов закон дозволяет иметь на свою долю тысячи экров, то вся земля отдана ему в полный произвол, что он может поступать с нею, как хочет, и никому нет до того дела. В его исключительном распоряжении находится рента или прибыль, которую он может получать со своей земли; но по отношению к самой земле он подлежит нравственной обязанности и, в случае надобности, должен быть подвергаем юридической обязанности приводить свои интересы и удовольствия в сообразность с общественным благом, делать все, им требуемое, и не делать ничего, ему противного. Человеческий род сохраняет свое первоначальное право над землею населяемой им планеты, насколько оно совместно с целями, для которых он отказался от некоторой части этого права16.
В заключение Милль перечисляет важнейшие из тех предметов, присвоение которых в собственность уже вообще признано в цивилизованных обществах делом неправильным. Таковы: присвоение в собственность человеку другого человека (разные формы невольничества и крепостной зависимости), присвоение общественных должностей в собственность (например, покупка офицерских чинов, доныне существующая в Англии17, покупка разных гражданских должностей, существовавшая в старинной Франции, и т. д.).
Мы не имеем надобности прибавлять здесь что-нибудь относительно тех сторон дела, в которые вникает Милль, во-первых, потому, что эти стороны рассмотрены у него удовлетворительно, во-вторых, что к важнейшим из них он еще возвратится в следующих частях своего трактата и мы успеем тогда прибавить к его мыслям свои замечания18. Но здесь должно обратить внимание на одну самую коренную черту, которая оставлена у Милля без исследования: какова общая тенденция естественных сил, призываемых принципом частной собственности [к господству] над распределением имуществ и доходов?
376
В те времена, когда создавалась господствующая экономическая теория19, вопрос этот не был поставлен с достаточною ясностью, или заглушались реакционным воплем против разрушительных стремлений революционной Франции те голоса, которые поставляли его в Англии. Поэтому ни у Адама Смита, ни у Мальтуса, ни у Рикардо мы не найдем об этом серьезных исследований. А когда вопрос этот был поднят так, что уже нельзя было оставлять его без решительного ответа, господствующая теория не имела деятелей, способных порядком разработывать вещи, не решенные Смитом, Мальтусом и Рикардо. В смитовской школе основались тогда, как и теперь существуют, только труженики, неспособные развивать науку, а лишь подыскивающие факты к заданным темам (вроде Рау и Рошера), или фразеры (вроде нынешних французских знаменитостей школы Сэ); труженики не могли заняться этим делом, потому что это не было указано и растолковано им учителями, а фразеры не затруднились, без дальнейших справок, отвечать на него голословными фразами, какие казались для них удобнейшими. Школа их уже была оттеснена ходом идей и событий в консервативное и отчасти в реакционное положение, потому удобнейшим оказалось для них толковать в следующем роде: «силы, призываемые принципом собственности к господству над распределением, имеют в себе свойство уравновешивать свои результаты так, что ими самими исправляется неблагоприятность распределения, производимая ими. Например, в одном поколении собственность слишком сосредоточилась по наследству от бездетных родственников, но у этого же лица или у его сына будет много детей, и собственность действием того же наследства снова разделится до умеренной величины. Точно так же действуют и другие силы. Следовательно, уклонения с выгоднейшего пути тут бывают кратковременные, случайные, не успевающие далеко отойти от выгоднейшей для прогресса линии, взаимно вознаграждающиеся, так что в общей сложности результат действия этих сил совпадает с условиями наивыгоднейшего распределения».
На чем основана такая теория? Ни на чем, кроме желания построить ее именно в таком виде. Подтверждается ли она фактами или противоречит им, этого никто из болтунов, ее излагающих, не потрудился проверить.
В этюде о мальтусовой теореме я уже высказывал те недостатки, которые лишают меня возможности исследовать неразработанные научные вопросы с полнотою, какая была бы удовлетворительна хотя бы для меня одного. Я до сих пор мог лишь слегка касаться того, что требует трудов более продолжительных и знаний более обширных. Эту неудовлетворительность сам я указываю и в следующей небольшой работе, произведенной мною несколько лет тому назад для уяснения естественных действий принципа частной собственности с той сто-
377
раны, которая без точных исследований наименее может быть отгадываема верным образом.
Статья, отрывок из которой привожу я, принадлежала к ряду полемических статей — написана мною в защиту обычного нашего общинного землевладения20. Называлась она: «О поземельной собственности» и была напечатана в «Современнике» года четыре тому назад. Я в ней говорил между прочим, что при общинном землевладении твердо держится в целом земледельческом сословии тот уровень благосостояния, какой допускается существующей степенью национального развития, а при разделе общинной земли на наследственные участки на этом уровне благосостояния удерживается лишь небольшая часть земледельцев, а масса упадает глубоко ниже его, между тем как возвышаются над ним лишь немногие. Эту вторую половину решения получил я разбором действия наследственности при правиле равного раздела между сыновьями. Привожу теперь отрывок, на который ссылаюсь:
Чтобы узнать направление, в котором действует поземельная наследственность, возьмем для примера хотя несколько генеалогических таблиц, и <чтобы> посмотреть, как разветвлялись роды в течение нескольких поколений, всего лучше было бы взять довольно большое село и проследить в трех или четырех поколениях генеалогическое его движение: но для таких родословных нет материалов, и мы должны заменить их генеалогиями сословий, имеющих родословные. Для этого мы берем 4-ю часть «Российской родословной книги» кн. П. Долгорукова21.
Нам хочется узнать, что было бы с правнуками тех общинников, при которых было бы уничтожено общинное владение.
Село, над которым надобно сделать этот анализ, должно быть довольно велико, чтобы вывод не мог быть случайностью, а имел общее значение.
Жители, его составляющие, должны находиться между собою во взаимных отношениях близкого или дальнего родства.
Группы [родственников] разнообразны и по числу лиц и по близости родственных отношений в каждой группе. Для удовлетворения этим условиям, существующим в действительности, мы возьмем несколько родов, а из каждого рода возьмем какое-нибудь из средних поколений от VII до Х. Таким образом, в каждой группе родственников будут разнообразные степени родства.
Фамилии мы берем наудачу: в каждой фамилии берем одно из поколений, от VII до Х, также наугад.
Фамилий мы набираем столько, чтобы в поколениях, нами взятых, насчиталось до 250 мужчин.
378
Вот фамилии и поколения, наудачу взятые нами из «Родословной книги» кн. Долгорукова.
Арсеньевы VIII; Бахметьевы IX; Вельяминовы-Зерновы Х; Воейковы Х; Жеребцовы IX; Игнатьевы IX; Квашнины VII; Колычевы VII; Орловы-Давыдовы VII; Шишковы Х.
Все вместе эти поколения всех десяти родов имеют 251 мужчину.
Итак, мы имеем село в 251 лицо мужеского пола. Эти лица соединены между собою родством в несколько групп, и в каждой группе есть разнообразные степени родства. Словом, генеалогические отношения в нашем примере совершенно соответствуют условиям действительности.
Будем же, анализируя родословные этих лиц, изучать действие принципа наследственности поземельной собственности. Для того, чтобы характеристические особенности этого принципа выставлялись яснее, мы не забудем сравнивать их с результатами, к каким приводит принцип общинного поземельного владения.
Посмотрим сначала, как разветвились родственные группы в четвертом поколении от того, с которого начался наш счет, иначе сказать, сколько в каждой группе явилось правнуков:
Прадеды, Правнуки,
число число
мужчин мужчин
№ 1 Арсеньевы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 10 54
» 2 Бахметьевы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 9 37
» 3 Вельяминовы-Зерновы . . . . . . . . . . . . . . 28 30
» 4 Воейековы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 62 98
» 5 Жеребцовы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 11 40
» 6 Игнатьевы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 16 33
» 7 Квашнины . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 23 21
» 8 Колычевы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 47 18
» 9 Орловы-Давыдовы . . . . . . . . . . . . . . . . . . 25 24
» 10 Шишковы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 20 33
——————————————————————
Итого . . . . . . . 251 388
Итак, при смене трех поколений, число лиц увеличилось почти в полтора раза.
При прадедах было в селе общинное владение, и на каждую душу мужеского пола приходилось 12 десятин.
Если общинное владение сохранилось при правнуках, каждая мужская душа имеет около 73/4 десятин. Каково же будет благосостояние правнуков сравнительно с прадедами?
В течение века земледелие сделало некоторые успехи; развилась торговля хлебом с близлежащими городами и с оптовыми торговцами, отправляющими хлеб в столицы и за границу.
379
Вследствие улучшений в земледелии каждая десятина дает средним числом на 50% более сбора, нежели при прадедах*.
Благодаря увеличению запроса (от возрастания населения и развития торговли) и понижению цены мануфактурных изделий (от усовершенствований в технологии и механике) ценность хлеба поднялась в течение века, сравнительно с другими продуктами, тоже на 50%**.
Посмотрим же теперь, каково при сохранении общинного владения благосостояние правнуков сравнительно с благосостоянием прадедов.
Если десятина земли давала прадеду житейских удобств на 4, то правнуку она дает тех же удобств на 9***.
Но прадед получал доход с 12 десятин, а правнук только с 8 десятин. Итак:
Благосостояние прадеда 4 × 2 =48
» правнука 9 × 73/4 = 693/4
Итак, в течение века, при сохранении общинного владения, благосостояние земледельцев увеличилось на 40%, хотя число населения и возросло в полтора раза.
Теперь посмотрим, что будет с этими правнуками при уничтожении общинного владения землею.
Уже один взгляд на число правнуков в разных родственных группах дает некоторое понятие о неравномерности их состояния, произведенной введением поземельного наследства. В группе № 1 наследство десяти прадедов разделилось между 54 правнуками, — у каждого из них средним числом только по 21/4 десятины земли, — и доходы правнука группы №1 средним числом не превышают 21/4 × 9 = 201/4, между тем как предок его получал 48. Правнуки в этой группе стали почти в два с половиной раза беднее прадедов, если даже предположить, что всем этим потомкам достались одинаковые доли прадедовского наследства.
Зато в группе № 8 от 47 прадедов произошло только 18 правнуков, — если даже предположить, что каждый правнук получил равную долю прадедовского наследства, все-таки окажется, что у каждого правнука с лишком по 31 десятине земли, а дохода по 31 × 9 = 279. Каждый стал в шесть раз богаче прадеда.
Вот вам и разгадка того, до какой степени основательны звонкие фразы о том, будто бы силою самого закона о наследстве восстановляется равновесие.
Прадедам государство выделило равные средства к благосостоянию; благодаря успехам цивилизации, правнуки их могли бы пользоваться в полтора раза большим благосостоянием. Вместо того, по действию поземельного наследства 54 человека живут в два с половиною раза беднее, нежели прадеды; зато 18 человек стали богачами.
Но эти цифры еще только предположительные и далеко уступают своею неравномерностью действительным отношениям, которые мы получим, точнее проследив генеалогию каждой группы.
Мы предположили, что в каждой группе всем правнукам достаются равные доли наследства; на самом деле это вовсе не так.
У прадеда Захара было два сына, Иван и Петр; от Ивана произошло десять внуков, от Петра только один; последнему достается в десять раз больше, нежели каждому из его троюродных братьев; мало того: трое прадедов: Сидор, Карп и Федор были родные братья; из них только у одного Сидора остался правнук, — ясно, что этот правнук Сидора будет один иметь втрое больше, нежели все вместе потомки Захара, будет иметь в шесть раз больше, нежели внук Петра, которому досталась половина Захарова имущества, и в 30 раз более, нежели каждый из десяти внучат Ивана, между которыми разделилась другая половина Захарова имущества.
Кто проследит таким образом генеалогию, например, группы № 8 (Колычевы, поколение VII), тот увидит, что из 18 их прав-
381
нуков (Х поколение Колычевых) двое будут иметь каждый по 138 десятин, а 6 человек только по 6, и 3 человека даже только по 4 десятины, то есть по действию наследства между людьми одной родственной группы, в которой прадеды имели одинаковое благосостояние, явятся через три поколения такие люди, которые будут иметь в двадцать и даже в тридцать раз менее своих родственников. То же самое и во всех других группах.
Точно так же и в 1-й группе один правнук будет иметь 12 десятин, а девятеро других только по 1 десятине, еще двое только по 3/4 десятины и, наконец, четверо даже только по 3/8 десятины, то есть будут люди в 16 и 32 раза беднее своего родственника.
Спрашивается теперь: каковы будут чувства между этими людьми? Будут или нет бедняки завидовать своему недальнему родственнику, который имеет больше их в 30 раз, между тем как еще прадеды их жили одинаково, и в семьях сохранилась о том свежая память? Не заменится ли злобою с одной стороны, презрением и опасением с другой чувство благорасположения, которому так легко было существовать между одинаково благосостоятельными прадедами?
Но все это только отдельные примеры; посмотрим, каков общий ход дел, как распределились все жители нашего села действием наследства через три поколения после того, как уничтожилось общинное владение.
Мы представляем общую таблицу этого распределения, составленную из свода генеалогических таблиц фамилий, нами указанных; кто захочет проверить выводы, нами составленные, может сделать это по «Родословной книге» князя Долгорукова, печатать же здесь все таблицы исследования, служащие материалами для составления окончательного результата, было бы неудобно, потому что они заняли бы слишком много места. Вот распределение земли по праву поземельного наследства в четвертом поколении* от людей, при которых уничтожается общинное владение**.
Прежде всего в этой таблице поражает громадное различие состояний, произведенное влиянием наследства; между правнуками людей, имевших каждый по 12 десятин, явились люди, получившие по наследству более ста десятин; зато другим досталось только по одной десятине и менее десятины; есть даже такие, которым досталось только по 4/9 или даже только по 3/8 десятины. Два крайние предела наследственных имуществ относятся между собою как 368 : 1. Так громадна неравномерность, произведенная наследством только в течение трех поколений.
Распределение земли по праву наследства между 388 правнуками людей, в числе 251 человека, владевших общинною землею в количестве 3012 десятин и при уничтожении общинного владения получивших каждый по 12 десятин в наследственную собственность
Число людей, имеющих Число людей, имеющих
каждый по десятин каждый по десятин
2 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 138 3 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 6,666
1 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 108 2 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 6,375
2 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 63 3 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 6,20
1 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 60 24 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 6
2 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 54 6 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 5,40
1 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 40 9 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 5
4 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 36 6 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 4,5
3 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 30,66 22 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 4
5 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 30 4 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 3,75
2 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 27 3 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 3,60
4 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 25,50 6 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 3,33
2 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 24 4 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 3,15
2 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 21 26 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 3
2 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 20,50 6 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 2,7
2 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 20 6 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 2,66
3 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 18 5 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 2,40
3 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 17 34 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 2
3 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 16 3 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 1,66
8 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 15 36 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 1,50
4 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 13,50 7 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 1,428
3 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 12,75 8 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 1,33
2 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 12,60 5 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 1,20
12 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 12 5 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 1,08
4 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 10,80 18 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 1
6 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 10,5 6 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 0,9
7 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 10 6 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 0,833
6 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 9 2 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 0,75
1 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 8 10 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 0,666
6 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 0,444
6 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 7 4 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 0,375
С каждым поколением она увеличивалась по нашим генеалогическим таблицам, и если взять вместо 4-го поколения пятое, она будет еще огромнее, в 6 поколении еще громаднее и т. д.
Но сравнивать крайние пределы значит только говорить о счастьи и несчастьи немногих отдельных личностей. Чтобы понять действие общего принципа на массу населения, надобно подвести отдельные случаи под общие разряды.
Разряды составятся у нас следующим образом. Средний доход с десятины при правнуках мы будем считать в 27 рублей*. Нормальную цифру для безбедной жизни земледельца мы
примем в 100 руб. сер. дохода. Имеющий в шесть раз более будет жить в роскоши. Имеющий от 300 до 600 руб. будет жить в изобилии. Имеющий 140 — 300 будет зажиточным человеком. Имеющий 85 — 140 руб. живет безбедно. Имеющий 66 — 85 руб. нуждается. Имеющий 33 — 66 руб. часто голодает. Имеющий менее 33 руб. не имеет в своем имуществе средств к поддержанию жизни.
По этим группам правнуки, вследствие неравномерности своих наследств, распределяются следующим образом:
Число людей, имеющих каждый по |
десятин |
или рублей дохода |
А. Роскошь . . . . . . . . . . . . . . . . . . 29 |
24 — 138 |
648 — 3 726 |
Б. Изобилие . . . . . . . . . . . . . . . . . 44 |
12 — 21 |
324 — 567 |
В. Зажиточность . . . . . . . . . . . . . 68 |
5,4 — 10,8 |
1454/5 — 2913/5 |
Г. Бедность . . . . . . . . . . . . . . . . . 54 |
3,15 — 5 |
851/20 — 135 |
Д. Нужда . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 38 |
2,66 — 3 |
72 — 81 |
Е. Крайняя нужда . . . . . . . . . . . . 98 |
1,2 — 2,4 |
322/5 — 644/5 |
Ж. Нищета . . . . . . . . . . . . . . . . . . 57 |
0,375 — 1,08 |
101/6 — 293/20 |
Итак: из 388 человек только 141 (А, Б, В) имеют средства к жизни более, нежели безбедные; еще 54 не терпят нужды. Зато 193 человека, то есть ровно половина населения, нуждается; из них 155 человек близко знакомы с голодом и холодом.
А что будет, если общинное владение останемся неприкосновенно? Из 3 012 десятин, принадлежащих селу, каждому из 388 мужчин будет принадлежать участок несколько более, нежели в 73/4 (7,76) десятин; с этого участка получается 209 руб. 50 коп. дохода.
Итак: при сохранении общинного владения все население будет жить очень зажиточно; каждый из 388 правнуков будет пользоваться таким довольством, которое при уничтожении общинного владения достается на долю только 97 из правнуков.
Потому предоставление земли в наследственную собственность было выгодно только одной четвертой части правнуков; остальные три четвертых остались обделены случайностями наследования; из того числа 212, то есть бóльшая половина населения, обделены этими случайностями так, что не получили по праву наследства и половины того, что досталось бы им по праву общинного владения; из того числа 167 человек, то есть почти половина населения, обделены так, что не имеют и третьей части того, что имели бы при общинном владении.
Таково положение правнуков по теории. На практике оно изменяется тем, что люди, слишком обделенные случайностями наследства, должны жить не обработкою своих мелких клочков, дающих слишком мало дохода, а заработною платою. Большею частью они продадут свои участки. Если же не продадут, поступят нерасчетливо: ничтожный клочок земли будет только мешать им наниматься в работники на круглый год, и, отрываясь
384
от батрачества для ничтожной работы на нем, они не выигрывают, а теряют.
[Итак, существование их зависит от заработной платы. Посмотрим, каково будет положение заработной платы.
При 388 душах на 3 012 десятинах на каждую душу приходится по 73/4 десятины.
Сообразим теперь, как распределена собственность земли между различными группами.
Количество земли,
принадлежащей всем Средняя пропорция
Число людей им вместе на каждого
А. 29 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 1 306 45
Б. 44 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 657,5 15
В. 68 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 508,15 73/5
Г. 54 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 218,10 4
Д. 38 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 110,20 29/10
Е. 98 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 165,666 13/4
Ж. 57 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 46,1333 4/5
Из этого мы видим, что группа В, имеющая по 73/5 десятин на душу, не нуждается в найме работников и не имеет нужды наниматься — в ней на мужчину приходится именно столько земель для обработки, сколько приходится обрабатывать каждому мужчине.
Зато группа Б, <имея> вдвое более земли на душу, нежели приходится на обработку мужчине, должна нанять около 40 работников; она их с излишком найдет в группе Г, которая, имея по 4 десятины, считает у себя около 25 работников лишних, и в группе Д, которая, имея менее, нежели по 3 десятины на душу, считает 22 работника лишних. Тут еще могла бы удержаться цена найма, выгодная для работников, потому что группы Г и Д имеют средства существовать работою на собственных полях, и если у них остается излишнее время, то они могли бы торговаться, нанимаясь в работники, потому что не крайность принуждает их искать работы во что бы то ни стало, за какую бы то ни было плату, — нет, они действительно ищут выгодного употребления своих сил.
Но совсем не таково положение группы Е и группы Ж. Участки их так мелки, что на них они могут употребить только незначительную часть своего времени — группа Е одну четверть, группа Ж одну десятую своего времени; продукты, доставляемые этими участками, недостаточны для жизни. Этим людям во что бы то ни стало нужно найти работу.
Работу себе они находят у группы А.
Земли группы А требуют для своей обработки около 150 возделывателей; из них 29 сами владельцы; затем им нужно нанять около 120 работников.
25 Чернышевский, т. IX
385
А группы Е и Ж предлагают им 155 работников.
Что из этого следует?
Работы предлагается гораздо больше, нежели требуется. Результат ясен: цена работы падает.
До какого же предела простирается ее падение? До того предела, за которым она перестает быть достаточною для прокормления работников. Тогда только работники скажут: нам все равно приходится голодать, работая или не работая; будем же лучше голодать не работая — и только тогда уменьшится предложение. А до этого предела нет выбора работнику между работою за какую-нибудь плату и отказом от работы: отказываясь, он голодает; работая, он кормится. Ясно, что он не отстанет от работы, пока она кормит его.
Итак: заработная плата падает до той степени, чтобы только работник не умер с голоду.
Цена, по которой пускается в продажу главная масса товара, определяет цену, по которой будут продаваться и мелкие партии товара. 160 работников из группы Е и Ж, сбивающие взаимным соперничеством цену работы до последней крайности, заставят и остальных 47 работников из группы Г и Д сидеть сложа руки, или наниматься по цене, устанавливаемой группами Е и Ж. Разумеется, после того что им будет казаться выгодно наниматься хотя за эту цену — все же лучше, нежели сидеть сложа руки, не получая ничего.
Таким-то образом, из 388 человек 205 работают по цене, едва достаточной для самого скудного их прокормления.
Мы надеемся, что не нужно отвечать на вопрос: «не найдут ли они более выгодных условий в других селах?» — в других селах то же самое, — везде действует один и тот же принцип, и результаты его везде одинаковы повсюду: повсюду работа предлагается в большем количестве, нежели требуется.
Мы надеемся также, что не нужно отвечать на вопрос: «не найдут ли более выгодных условий в других промыслах?» Во-первых, все промыслы занимают слишком ничтожное число рук по сравнению с земледелием, во-вторых, и другие промыслы организовались под влиянием того же принципа.
Итак, во всех промыслах то же, что и в земледелии, и во всех земледельческих селах то же, что в нашем селе везде и повсюду, вследствие излишества предложения работы над запросом, цена ее падает до последней крайности.
Эта вещь известная. Но теперь мы можем видеть, выдерживает ли критику известный припев мальтусианцев: «излишество предложения происходит от излишнего размножения населения; излишек населения виною всем бедам; ни люди, ни учреждения тут не виноваты, — народу расплодилось слишком много, вот отчего бедность и нищета на свете».
Будто в самом деле оттого?
386
В нашем селе приходится почти по 8 десятин на душу — стало быть население все еще очень малочисленно сравнительно с пространством, а все-таки существует излишек предложения работы над запросом, все-таки большинство населения сбивает цену работы до последней крайности, и из 388 человек 205 работают, можно сказать, за корку хлеба, и в том числе 160 человек колотятся, как рыба об лед.
Отчего это? Ответ ясен после наших таблиц.
Оттого, что большинство крайне обделено случайностями наследства.
На самом деле, рук мало; это видно из того, что далеко еще не вся земля разработана, из 3 012 десятин 1 212 лежат под выгонами и т. д., да из распахиваемых 1 800 десятин 600 лежат под паром — итого только 1 200 дают плод, 1812 лежат себе чуть не задаром; люди не успевают их обрабатывать, да, рук мало для работы. Но село наше организовалось так, что все-таки оказывается «излишек предложения над запросом», и вследствие того большинство населения терпит нужду.
Что за нелепость? — Да, действительно нелепость — и чтобы убедиться в нелепости такой нужды, надобно только сравнить это положение с положением, которое дается сохранением общинного владения.
При случайностях поземельного наследства 388 человек не могут жить на 3 012 десятинах без того, чтобы большая половина их не видела себя в постоянной скудости.
А при общинном владении, как мы видели в начале этого исследования, на долю каждого приходилось бы по 216 рублей, — иначе сказать, каждый жил бы в таком изобилии, которое при случайностях поземельного наследства досталось на долю только одной четвертой части населения.
Мы сами первые заметим, что наша небольшая работа только первый шаг к статистическому определению стремлений, лежащих в натуре наследства. Важность вопроса такова, что можно и должно для возможно точного ответа на него разобрать генеалогию не 250 человек, а 250 000 человек всех времен, стран и сословий. Но это расширение объема исследований нужно только для строжайшего определения границ действия двух противоположных стремлений наследства; основной же закон их действия и огромное преобладание одной тенденции над другой достаточно указывается уже и таблицею, нами представленною. Выводы из нее таковы:
Действие наследственности относительно поземельной собственности состоит в том, что при смене каждого поколения другим, большая половина земли (около двух третей) сосредоточивается в меньшем (на половину меньшем) числе рук, нежели была при предыдущем поколении.
Из остальной меньшей половины одна часть (около одной
25*
387
шестой всего пространства земли) остается во владении у такого же числа людей, как при прежнем поколении.
Другая часть (также около одной шестой всего пространства) раздробляется между гораздо большим количеством владельцев, нежели прежде.
Это раздробление очень быстро достигает крайних пределов физической возможности деления земли, и части, подлежащие раздроблению, должны переходить продажею в чужие руки, мимо наследников, которым делить их невозможно.
Более обширные исследования точнее определят цифру каждой из этих трех частей. Но пределы, между которыми колеблются эти цифры, не могут отступать далеко от показанных нами приблизительных величин, потому что сумма случаев, взятых нами (250), довольно значительна. Самый же закон, управляющий этими величинами, совершенно непоколебим, именно:
Быстрое сосредоточение значительной части земли в немногих руках и столь же быстрое раздробление гораздо менее значительной части.
Очевидно также, что так как при смене каждого поколения следующим принцип действует одинаково, то действием каждой новой смены усиливается действие предыдущей, иначе сказать:
Сосредоточение с каждым поколением охватывает все большую и большую часть всего пространства территории, оставляя в умеренных участках и для раздробления на мелкие части все меньше и меньше пространства.
Мы представили незначительный по объему, но все же не лишенный значения анализ фактов для определения действий принципа наследственности.
Не он один управляет движением собственности. Но мы выбрали его, с одной стороны, потому, что объем его действия шире, нежели объем всех других содействующих ему принципов; с другой стороны, потому, что тенденция других принципов представляет менее нужды в математических доказательствах.
Количество поземельной собственности, переходящей в известное время, например в год, из рук в руки по принципам приданого, духовного завещания, дарения, вовсе не так значительно, как количество, переходящее по принципу наследства. Потому, если б даже они не имели одинаковой с ним тенденции, его действием далеко перевешивались бы все уклонения от его тенденции, производимые тенденциею других начал.
Но очевидно, что эти другие принципы действуют по той же тенденции сосредоточения, как и наследство, и действуют еще быстрее и одностороннее.
Приданое есть принадлежность брака. Вообще говоря,
388
браки бывают ровные, — богатые женятся на богатых, бедные — на бедных. Исключения чаще встречаются в романах, нежели в действительности, и, конечно, не составляют одной десятой части всех браков. Итак, совершенно преобладающее действие приданого состоит в том, что человек богатый приобретает за женою новое богатство.
Этим ускоряется сосредоточивающее действие наследства. Без приданого (и наследства, достающегося роду по женской линии) имение угасающего рода иногда перешло бы к дальним родным, которые из шести случаев в пяти случаях бедны. Эти шансы прекращаются наследством по женской линии, которое обыкновенно достается от угасающего рода другому роду, одинаково с ним стоящему на лестнице имущества; то есть имущество богатых, при содействии приданого и наследства по женской линии, чаще достается богатым, нежели было без того.
Дарственные записи и духовные завещания делаются обыкновенно в других направлениях: или имение передается какому-либо общественному учреждению, то есть выходит из сферы частной собственности, или передается имение какому-нибудь любимому лицу. Надобно ли говорить, что у каждого близкие люди обыкновенно принадлежат к одному с ним общественному классу, и потому богатый обыкновенно завещает или дарит свое имение богатому?
Этим опять уменьшаются шансы раздробления и увеличиваются шансы сосредоточения.
Остается еще один принцип — принцип продажи и покупки. В различные эпохи государственной жизни он действует различно, — иногда большие недвижимые имущества распродаются по мелким частям, иногда малые скупаются в одну массу. Надобно заметить, впрочем, что преобладание ломки больших имуществ посредством распродажи свойственно только эпохам экономических кризисов, оно является не иначе, как принадлежностью или коммерческого, или общественного банкротства класса больших землевладельцев. В периоды нормального, спокойного хода дел преобладает в продаже и покупке стремление к соединению мелких кусков в большие массы. Это обычный путь, по которому раздробившиеся клочки превращаются в крупные массы. Итак, кроме ненормального случая экономических кризисов, принцип продажи и покупки действует по одному направлению с наследством.
Общим результатом всего сказанного является несомненность следующего правила:
Принцип наследственности постоянно и быстро влечет поземельную собственность к сосредоточению все в меньшем и меньшем числе рук, все более и более громадными массами. Действие этой преобладающей силы ускоряется действием
389
имеющих одинаковое с нею направление принципов приданого, дарения и завещания. В нормальном ходе экономических отношений по тому же направлению действует принцип покупки и продажи, чем еще больше ускоряется ход сосредоточения.
Таков закон самобытного действия экономических принципов, управляющих движением частной поземельной собственности. Быстрота и интенсивность их стремления к ее сосредоточению так велики, что смены немногих поколений достаточно было бы для соединения почти всей поземельной собственности целой страны в руках нескольких сот человек, если бы эти законы действовали беспрепятственно.
Но препятствия, лежащие вне сферы исчисленных нами экономических принципов, нарушают непрерывность их действия, вдруг разламывая на куски постоянно созидаемые этими принципами массы громадных поземельных владений.
Эти коррективные средства против абсолютного соединения поземельной собственности те самые, которые, по мнению Мальтуса, необходимы для поддержания равновесия между средствами существования и народонаселением, именно: война и насилие, пороки и болезни. Мы думаем, что для равновесия между населением и средствами существования эти средства вовсе не неизбежны; но против аггломерации они неизбежны.
Порок и болезнь действуют неослабно. За богатством идет роскошь, за роскошью разврат и болезни. Это путь неизбежный, и каждый пресыщаемый случайностями наследства и т. д. род проходит быстро до конца это поприще, ведущее или к вымиранию фамилии или к ее разорению.
Эти коррективные средства, очевидно, начинают действовать уже только тогда, когда накопление недвижимой собственности достигает крайнего предела, начинает подавлять своей огромностью физические и нравственные силы того, на чью долю выпадает.
Другое коррективное средство, как известно, начинает действовать тогда, когда порча общественного организма вследствие чрезвычайной неравномерности имуществ и ее последствий, указанных выше, достигает размеров, несовместных с сохранением общественного порядка. Тогда-то частные кризисы, сливаясь в один общий кризис, начинают потрясать общественное тело, и этот кризис продолжается до тех пор, пока его потрясениями не будут разбросаны чрезмерно агломерировавшиеся массы.
Силою этих-то коррективных способов постоянно разрушается аггломерация в тот самый момент, когда достигает своего апогея, достигает чрезмерности, превышающей человеческие силы. Реакция происходит с двух сторон: и посредством
390
изнеможения подавленных излишнею аггломерациею, и посредством гнева со стороны обделенных расширением этой аггломерации.
Кризисы эти, на языке некоторых ученых называемые ликвидациями общества, очень тяжелы и для ликвидирующих и для ликвидируемых, и нельзя не сказать, что драгоценны те учреждения, которые предотвращают нужду в подобных ликвидациях, неизбежных тогда, когда все отдано во власть рокового сосредоточивающего стремления слепых принципов, исчисленных нами выше.
Некоторые ученые доходят до того, что начинают находить завидными даже феодальные учреждения, ради того, что они удерживали в известных границах действия этих начал. Такое мнение, конечно, несправедливо, потому что феодальные учреждения, будучи основаны на притеснении, приносили вреда в миллион раз более, нежели пользы.
Но тем драгоценнее такие учреждения, которые, не имея стеснительности, представляют гарантию против безграничного действия принципов аггломерирующих.
Таково общинное устройство поземельной собственности. В Западной Европе оно погибло гораздо прежде разрушения феодальных учреждений; преимущественно эти учреждения и убили общинное устройство. У нас соответствующие феодализму Западной Европы учреждения не коснулись общинного устройства поземельной собственности, и надобно желать, чтобы оно пережило их. Оно и переживет их, если мы сами, без всякой нужды и в противность всякому здравому расчету, не будем хлопотать об его уничтожении].
Мне хотелось еще раз проверить приблизительную точность выводов, происшедших из генеалогического разбора 1-го собрания семейных групп, по которому следил я действие силы наследства в статье, отрывок из которой просмотрен читателем. С год тому назад, выбрав неделю свободного времени, я взялся опять за родословную книгу и набрал там новую коллекцию семейных групп до такого количества, чтобы число правнуков составилось ровно тысяча. Вот список этой коллекции семейных групп на случай, если бы кто захотел проверить мой труд. Скажу, впрочем, прямо, что едва ли кто из людей, твердящих о своей основательности, вопиющих против поверхностности и т. д., захочет принять этот мой вызов: болтать вздор по французским книжкам, без толку перевирающим теорию английских мыслителей, городить чепуху и воображать ее глубокомыслием — это гораздо легче, чем делать или проверять серьезные работы, или даже хотя понимать надобность их. Но пусть же и не оспаривают выводов, если не сумеют проверить их (см. таблицу на стр. 392. Ред).
391
По 12 десятин
Поколение, при- Число на душу всей Число муж-
Фамилии нятое за основу мужчин земли будет в чин в поколении
первоначально- в нем наделе правнуков
1. Хованские . . . . . XVI 6 72 24
2. Ададуровы . . . . XX 22 264 22
3. Ковровы . . . . . . XVI 4 48 20
4. Долгоруковы . . XXVI 27 324 40
5. Шереметьевы . . I 1 12 23
6. Татищевы . . . . . XIX 3 36 15
7. Монастыревы . . XVI 1 12 23
8. Вяземские . . . . XXX 25 300 33
9. Шаховские . . . XXIII 35 420 47
10. Глебовы . . . . . . II 2 24 35
11. Шаховские . . . . XIX 6 72 26
12. Замыцкие . . . . . IX 1 12 23
13. Львовы . . . . . . . XXIII 10 120 24
14. Козловские . . . XIX 6 72 22
15. Ухтомские . . . XXI 6 72 31
16. Колтовские . . . VI 1 12 24
17. Колычевы . . . . III 1 12 23
18. Гагарины . . . . . V 28 336 34
19. Волконские . . . VIII 21 252 40
20. Волконские . . . XII 31 372 39
21. Кутузовы . . . . . IV 1 12 19
22. Новосильцовы . II 1 12 22
23. Голицыны . . . . XV 26 312 71
24. Мещерские . . . XIII 35 420 51
25. Воейковы . . . . . VII 1 12 62
26. Толстые . . . . . . XVI 14 168 56
27. Бутурлины . . . . Х 4 48 29
28. Бутурлины . . . . XV 26 312 14
29. Мусины-Пушкины XIV 10 120 36
30. Голенищевы-Кутузовы IX 8 96 24
31. Мещерские . . . . IX 3 36 48
Итого: . . . — 366 4 392 1 000
Я разобрал действия наследства в этих группах по тем же самым основаниям, которые были приняты для прежнего разбора. Я предположил, что люди поколения, с которого начинается генеалогический разбор (прадеды), пользовались землею по нашему обычному общинному принципу, и что при них он заменен принципом личной поземельной собственности с наследственностью участков. При этом каждое существовавшее тогда лицо мужеского пола получило 12 десятин земли. Посмотрим теперь, как должны будут раздробиться и соединиться эти участки в поколении правнуков (через три поколения), принимая, что происходит равный раздел отцовской земли между сыновьями и что по боковым линиям (при бездетности преж-
392
него собственника) наследство переходит на основании того же правила, братья получают поровну после бездетного брата.
Вот таблица распределения земли между правнуками по этому принципу:
Величина участка |
Число участков |
Итого земли в этих участках |
Всего земли в этих участках вместе с преды- дущими |
Количество лиц, которым при- надлежит вся эта сумма земли |
204 |
1 |
204 |
204 |
1 |
90 |
1 |
90 |
294 |
2 |
72 |
1 |
72 |
366 |
3 |
(611/3), 61,3333 |
1 |
61,3333 |
427,33 |
4 |
54 |
2 |
108 |
535,33 |
6 |
51 |
1 |
51 |
586,33 |
7 |
48 |
4 |
192 |
778,33 |
11 |
45 |
1 |
45 |
823,33 |
12 |
36 |
1 |
36 |
859,33 |
13 |
33 |
2 |
66 |
925,33 |
15 |
30 |
2 |
60 |
985,33 |
17 |
28,5 |
1 |
28,5 |
1 013,83 |
18 |
(284/9), 28,4444 |
1 |
28,4444 |
1 042,28 |
19 |
27 |
4 |
108 |
1 150,28 |
23 |
24 |
14 |
336 |
1 486,28 |
37 |
22 |
1 |
22 |
1 508,28 |
38 |
21 |
1 |
21 |
1 529,28 |
39 |
20 |
1 |
20 |
1 549,28 |
40 |
19 |
1 |
19 |
1 568,28 |
41 |
18 |
12 |
216 |
1 784,28 |
53 |
16 |
2 |
32 |
1 816,28 |
55 |
15 |
4 |
60 |
1 878,28 |
59 |
(142/3), 14,6666 |
3 |
44 |
1 920,28 |
62 |
14,4 |
6 |
86,4 |
2 006,68 |
68 |
14 |
3 |
42 |
2 048,68 |
71 |
13,5 |
2 |
27 |
2 075,68 |
73 |
12,75 |
1 |
12,75 |
2 088,43 |
74 |
12 |
13 |
156 |
2 244,43 |
87 |
11,25 |
2 |
22,5 |
2 266,93 |
89 |
11 |
2 |
22 |
2 288,93 |
91 |
(102/3),10,6666 |
3 |
32 |
2 320,93 |
94 |
10 |
3 |
30 |
2 350,93 |
97 |
9,75 |
4 |
39 |
2 389,93 |
101 |
9,5 |
2 |
19 |
2 408,93 |
103 |
(913/27), 9,481481 |
4 |
37,925925 |
2 446,85 |
107 |
9 |
16 |
144 |
2 590,85 |
123 |
8 |
13 |
104 |
2 694,85 |
136 |
7,5 |
18 |
135 |
2 829,85 |
154 |
7,2 |
3 |
21,6 |
2 851,45 |
157 |
(71/8), 7,125 |
4 |
28,5 |
2 879,95 |
161 |
7 |
4 |
28 |
2 907,95 |
165 |
(68/9), 6,8888 |
1 |
6,8888 |
2 914,84 |
166 |
6,75 |
3 |
20,25 |
2 935,09 |
169 |
(62/3), 6,666 |
2 |
13,333 |
2 948,42 |
171 |
(63/8), 6,375 |
4 |
25,5 |
2 973,92 |
175 |
(61/3), 6,333 |
7 |
44,333 |
3 018,25 |
182 |
6 |
29 |
174 |
3 192,25 |
211 |
393
Величина участка |
Число участков |
Итого земли в этих участках |
Всего земли в этих участках вместе с преды- дущими |
Количество лиц, которым при- надлежит вся эта сумма земли |
5,5 |
4 |
22 |
3 214,25 |
215 |
(51/3), 5,33 |
17 |
90,666 |
3 304,92 |
232 |
5 |
19 |
95 |
3 399,92 |
251 |
(42/3),4,666 |
8 |
37,333 |
3 437,25 |
259 |
4,5 |
8 |
36 |
3 473,25 |
267 |
(41/6), 4,166 |
3 |
12,5 |
3 485,75 |
270 |
4 |
13 |
52 |
3 537,75 |
283 |
3,75 |
6 |
22,5 |
3 560,25 |
298 |
3,6 |
2 |
7,2 |
3 567,45 |
291 |
3,5 |
2 |
7 |
3 574,45 |
293 |
(34/9), 3,444 |
4 |
13,777 |
3 588,23 |
297 |
(33/8), 3,375 |
4 |
13,5 |
3 601,73 |
301 |
(31/3), 3,333 |
2 |
6,666 |
3 608,40 |
303 |
3,2 |
4 |
12,8 |
3 621,20 |
307 |
(33/16), 3,1875 |
4 |
22,3125 |
3 643,51 |
314 |
(313/81), 3,160493 |
6 |
18,962962 |
3 662,48 |
320 |
3 |
45 |
135 |
3 797,48 |
365 |
(22/3), 2,666 |
10 |
42,666 |
3 840,15 |
381 |
(27/12), 2,5833 |
4 |
10,333 |
3 850,48 |
385 |
2,5 |
15 |
37,5 |
3 887,98 |
400 |
2,4 |
8 |
19,2 |
3 907,18 |
408 |
(21/3), 2,333 |
6 |
14 |
3 921,18 |
414 |
(28/27), 2,296296 |
1 |
2,296296 |
3 923,48 |
415 |
2,25 |
7 |
15,75 |
3 939,23 |
422 |
2,125 |
8 |
17 |
3 956,23 |
430 |
(21/12), 2,08333 |
3 |
6,25 |
3 962,48 |
433 |
2 |
33 |
66 |
4 028,48 |
466 |
1,875 |
8 |
15 |
4 043,48 |
476 |
1,8 |
5 |
9 |
4 052,48 |
479 |
(113/18), 1,7222 |
6 |
10,333 |
4 062,81 |
485 |
(111/16), 1,6875 |
2 |
3,375 |
4 066,18 |
487 |
(12/3), 1,666 |
3 |
5 |
4 071,18 |
490 |
(15/9), 1,555 |
3 |
4,666 |
4 075,65 |
493 |
1,5 |
41 |
61,5 |
4 137,35 |
534 |
1,25 |
7 |
8,75 |
4 146,10 |
541 |
1,2 |
8 |
9,6 |
4 155,70 |
549 |
(14/27), 1,148148 |
8 |
9,185185 |
4 164,87 |
557 |
1,125 |
6 |
6,75 |
4 171,62 |
563 |
(11/16), 1,0625 |
3 |
3,1875 |
4 174,81 |
566 |
1 |
34 |
34 |
4 208,81 |
600 |
(8/9), 0,888 |
10 |
8,888 |
4 217,70 |
610 |
(6/7), 0,857142 |
7 |
6 |
4 223,70 |
617 |
0,85 |
10 |
8,5 |
4 232,20 |
627 |
0,8 |
9 |
7,2 |
4 239,40 |
636 |
(51/64), 0,796875 |
4 |
3,1875 |
4 242,59 |
640 |
(62/81), 0,765432 |
3 |
2,296296 |
4 244,89 |
643 |
0,75 |
41 |
30,75 |
4 275,64 |
664 |
(31/45), 0,6888 |
10 |
6,888 |
4 282,53 |
694 |
0,675 |
5 |
3,375 |
4 285,90 |
699 |
(2/3), 0,666 |
21 |
14 |
4 299,90 |
720 |
(51/80), 0,6375 |
2 |
1,275 |
4 301,18 |
722 |
0,625 |
4 |
2,5 |
4 303,68 |
726 |
0,6 |
18 |
10,8 |
4 314,48 |
744 |
394
Величина участка |
Число участков |
Итого земли в этих участках |
Всего земли в этих участках вместе с преды- дущими |
Количество лиц, которым при- надлежит вся эта сумма земли |
0,592592 |
3 |
1,777 |
4 316,26 |
747 |
0,5 |
41 |
20,5 |
4 336,76 |
788 |
(3/7), 0,428571 |
7 |
3 |
4 339,76 |
795 |
(17/40), 0,425 |
6 |
2,55 |
4 342,31 |
801 |
0,4 |
14 |
5,6 |
4 347,91 |
815 |
0,375 |
12 |
4,5 |
4 352,41 |
827 |
(4/11), 0,3636 |
11 |
4 |
4 356,41 |
838 |
(51/144), 0,354166 |
9 |
3,1875 |
4 359,60 |
847 |
(1/3), 0,333 |
6 |
2 |
4 361,60 |
853 |
(51/160), 0,31875 |
8 |
2,55 |
4 364,15 |
861 |
0,3 |
12 |
3,6 |
4 367,75 |
873 |
(2/7), 0,285741 |
14 |
4 |
4 371,75 |
887 |
(4/15), 0,266 |
9 |
2,4 |
4 374,15 |
896 |
0,25 |
16 |
2 |
4 378,15 |
912 |
0,24 |
10 |
2,4 |
4 380,55 |
922 |
(2/9), 0,22 |
9 |
2 |
4 382,55 |
931 |
0,2 |
3 |
0,6 |
4 383,15 |
934 |
(3/16), 0,1875 |
4 |
0,75 |
4 383,90 |
938 |
0,15 |
23 |
3,45 |
4 387,35 |
961 |
0,125 |
18 |
2,25 |
4 389,60 |
979 |
0,12 |
15 |
1,8 |
4 391,40 |
994 |
0,10 |
6 |
0,60 |
4 392 |
1000 |
Сличим теперь распределение поземельного имущества по принципу нашего обычного общинного владения и по принципу наследственной собственности.
Когда население от 366 лиц (прадеды) размножилось до 1 000 лиц, то есть почти втрое, это значит, что и количество земледельческого продукта почти утроилось. Положим, что при прадедах получался, по раскладке продукта на все количество земли, в круглом счете, с каждой десятины, продукт, равный 4 четвертям ржи. При правнуках получается 4 × 1 000 : 366 = 10,92899, положим для круглого счета продукт, равный 11 четвертям ржи. Увеличение это произошло от приложения к земле большего количества рук, от усовершенствования земледельческой техники и т. д. Небольшую прибавку для круглого счета против точной пропорции, 11 четвертей вместо 10,92899 четвертей, мы имели право сделать по уверению рутинных экономистов, что средняя цифра продукта по счету всего населения возрастает с успехами цивилизации; конечно, следовало принять эту прибавку по их уверениям не в ничтожном количестве 0,07101 четвертей, а гораздо больше, положить продукт с десятины не в 11, а в 15 или 20 четвертей, но ограничимся самою незаметною прибавкою лишь для удобства счета.
С увеличением населения и успехами цивилизации успешность производства всех других товаров, кроме земледельческих, растет быстрее, чем успешность земледельческих товаров. Это значит, что мануфактурные и всякие другие товары па-
395
дают в цене сравнительно с земледельческими; иначе сказать, цена земледельческих товаров растет. Положим, что при прадедах цена четверти была 3 рубля, при правнуках она будет 4 рубля или больше, положим 4 рубля*.
Таким образом при прадедах получался с десятины доход 4 × 3 = 12 р.; при правнуках получается 11 × 4 = 44 р.
Положим, что при получении дохода на каждое лицо мужеского пола —
по 1 000 руб. люди живут в богатстве;
» 175 » » » в изобилии;
» 150 » » » зажиточно;
» 125 » » » в благосостоянии;
» 100 » » » без нужды;
» 75 » » » в нужде;
» 50 » » » в большой нужде;
» 25 » » » в нищите.
Посмотрим сначала, каково было состояние прадедов при общинном принципе.
Каждый имел по 12 десятин земли, доход с десятины был 12 р. Следовательно, каждый имел по 144 р. Все жили в благосостоянии, были очень близки к зажиточности.
Посмотрим, каково было бы состояние правнуков при сохранении общинного принципа.
Общество, считающее в себе 1 000 человек, имеет 4 392 десятины земли. Каждый имеет по 4,392 десятины земли. С десятины доход 44 р. Каждый получает 44 × 4,392 = 183 р. 25 к. дохода. Следовательно, каждый пользуется уже не только полною зажиточностью, нет, полным изобилием, и уже открывается каждому возможность немножко пороскошничать, иной хлебопашец может дарить жене или дочери золотые серьги, другой может иногда угостить приятеля порядочным лафитом.
Посмотрим, наконец, каково состояние правнуков при принципе наследственности.
Для изобилия нужен доход 175 р., а десятина дает 44 р. дохода; значит, для изобилия нужно иметь 343/44 = 3,97728 десятины. Таким количеством земли владеют только 283 человека из 1 000, ровно 2 человека из 7 человек.
Для зажиточности нужно 150 руб. дохода, то есть 39/22 = 3,40909 десятины. Таким количеством владеет только 297 человек из 1 000, то есть из 10 человек 3 человека.
Для благосостояния нужно 125 р. дохода, то есть 237/44 = 2,88054 десятины. Таким количеством земли владеет 365 человек из 1 000, то есть 4 человека из 11.
Чтобы жить без нужды, надобно 100 р. дохода, то есть 23/11 = 2,27273 десятины. Таким количеством земли владеют 415 человек из 1 000, то есть 7 человек из 17.
Кто получает менее 75 р. дохода, то есть имеет меньше 131/44 = 1,70 4 54 десятины, тот уже терпит нужду. Таких людей 515 человек из 1 000, то есть более половины из всего общества.
Кто получает менее 50 р. дохода, то есть имеет меньше 13/22 = 1,13636 десятины, тот уже терпит большую нужду. Таких людей 443, то есть из 9 человек в обществе терпят сильную нужду 4 человека.
Кто получает менее 25 р. дохода, то есть имеет меньше 25/44 = 0,56818 десятины, тот человек живет в нищете. Таких людей 253 человека из 1 000, то есть более одной четвертой части целого общества.
Мы видели, что при сохранении общинного землевладения общий уровень поземельного владения при правнуках был бы 4,392 десятины, каждый пользовался бы доходом в 183 р. 25 к. и жил бы в изобилии, имея возможность уже позволять себе небольшую роскошь. Теперь такую величину владения дохода и изобилия имеют только 267 человек из 1 000. Таким образом, для того, чтобы четвертая часть общества больше или меньше возвысилась над уровнем скромного изобилия, 3/4 части общества должны больше или меньше потерять; слишком половина общества должна ниспасть с уровня изобилия в нужду, почти половина общества в сильную нужду, четвертая часть общества в нищету.
Очень вероятно, что читателю уже чрезвычайно наскучили цифры. Я сам знаю, что пристрастие к ним доходит у меня до излишества, но это излишество в полезную сторону. Ведь еще Мальтус сказал, что для распрямления искривленной палки надобно перегнуть ее в другую сторону. Политико-экономы грешат вообще тем, что слишком много болтают без справок с арифметикою. Надобно же кому-нибудь исправлять общий недостаток усердием к работе, пренебрегаемой большинством. Притом же цифры удобны для читателя тем, что прямо режут глаза, прямо провозглашают: «на этих страницах скука», значит, вы прямо имеете возможность перевертывать эти страницы и возвратиться к ним лишь тогда, если захотите, прочитав следующие страницы, справиться: на каком же это основании рассуждает человек не совсем так, как наши политико-экономы. Тогда вы просмотрите пропущенные страницы и увидите, на чем основаны выводы.
Оговорка, разумеется, делается всегда к тому, чтобы продол-
397
жать упорство прежней навязчивости. Возвратимся же к нашим цифрам.
Мы говорили о распределении благосостояния в обществе, посмотрим теперь на то, как распределилась земля по принципу наследственности. Всей земли, как мы знаем, 4 392 десятины. Число лиц в обществе 1 000. При сохранении общинного принципа каждый имел бы 4,392 десятины. Посмотрим, сколько лиц и в какой пропорции имеют больше и сколько меньше этой нормы при наследственности.
Величина участка сравнительно с нормою общин- ного владения |
т.е. владение имеет величину от — до |
Число лиц, владеющих такими участ- ками (имущест- ва) |
Количество земли, находя- щееся у них в руках |
Какую долю всего количества земли составляет эта земля |
более 10 |
204,00 — 45,00 |
12 |
823,33 |
18,75% |
от 10 до 4 |
36,00 — 18,00 |
41 |
960,95 |
21,88 » |
» 4 » 2 |
16,00 — 9,00 |
80 |
806,57 |
18,36 » |
» 2 » 1 |
8,00 — 4,50 |
144 |
882,40 |
20,09 » |
» 1 » 0,5 |
4,16 — 2,25 |
145 |
465,98 |
10,62 » |
» 0,5 » 0,25 |
2,12 — 1,12 |
141 |
232,39 |
5,29 » |
» 0,25 » 0,1 |
1,06 — 0,5 |
225 |
165,14 |
3,76 » |
менее 0,1 |
0,42 — 0,10 |
212 |
55,24 |
1,25 » |
Сводя эти группы в средние цифры, мы видим, что по принципу наследственности
12 лиц получили в 15 раз больше,
41 » » » 5 » »
80 » » » 21/2 » »
чем имели бы при сохранении принципа общинного владения; с другой стороны
141 лицо получили в 22/3 раза меньше
225 » » » 6 » »
212 » » » 17 » »
Считая по колонне, в которой показано число лиц и участков, составим 10 групп, каждая в 100 лиц, и увидим, что из всего количества земли
первым 100 лицам принадлежит 2380,18 десятин или 54,19%
лицам 2-й группы » 746,07 » » 16,99 »
» 3-й » » 472,11 » » 10,75 »
» 4-й » » 289,63 » » 6,59 »
» 5-й » » 198,37 » » 4,52 »
» 6-й » » 122,46 » » 2,79 »
» 7-й » » 76,76 » » 1,77 »
» 8-й » » 55,32 » » 1,26 »
» 9-й » » 33,25 » » 0,76 »
» 10-й » » 16,85 » » 0,38 »
Кроме счета по десяткам, употребительны счеты по третям и четвертям, мы сделаем и их.
398
Лица |
Количество земли, им принадлежащее |
Доля, какую составляет эта земля в полной сумме |
Итого с предшествую- щими долями |
250 |
3 394,92 |
77,30% |
— |
250 |
691,44 |
15,39 » |
92,69% |
250 |
230,99 |
5,61 » |
98,30 » |
250 |
74,65 |
1,70 » |
100,00 » |
333 |
3 701,48 |
83,89 » |
— |
333 |
563,16 |
12,82 » |
96,71 » |
334 |
126,36 |
3,29 » |
100,00 » |
Или, может быть, вас интересует первая группа десятичного расчета? Быть может, вы хотели бы пристальнее всмотреться в ее состав? Извольте, и это можно сделать.
Доля, какую составляет
Число лиц Количество земли, эта земля в полной
им принадлежащее сумме
Первые 10 лиц . . . . . 740,33 16,85
первые 25 » . . . . . 1 198,28 27,28
первые 50 » . . . . . 1 730,28 39,40
Вот теперь и считайте, как хотите: хотите по десяткам, счет готов; хотите по пятерному делению — можете: одной пятой части населения досталось более двух третей имущества, зато другим двум пятым частям только одна двадцать четвертая часть. Или хотите считать по четвертям? — можете: одной четверти населения досталось более трех четвертей имущества, зато другим двум четвертям только одна тринадцатая часть. Или хотите считать по третям? — тоже можете: одной третьей части населения досталось более пяти шестых имущества, зато другой третьей части менее одной тридцатой части его. Или хотите считать первую из десятичных групп? — И это можно: пятидесяти лицам, то есть одной двадцатой части населения, досталось почти две пятых имущества; в том числе двадцати пяти лицам, то есть одной сороковой части населения, более одной четвертой части имущества; в том числе десяти лицам, то есть одной сотой части населения, более одной шестой части имущества.
Вот, значит, мы и соблюли правило старой политико-экономической школы, предоставили вам полную свободу. Считайте, как хотите, мы на все согласны, лишь бы не стеснять вашего произвола. А то, может быть, вам хочется считать не по колонне лиц, а по колонне земли? Пожалуй, и это можно; и опять на все лады: по десятичному ли, по пятерному ли, по четвертному ли, по третному ли счету, как хотите.
Может быть, вы хотите теперь начинать с прежнего конца, с третей, и кончить прежним началом, десятками? Извольте, можно и это: 4 392, деленное на 3 = 1 464; вот вам третной счет.
399
Доля земли |
Самая близкая к точной цифре группа имуществ |
Какому числе лиц принадлежит эта земля |
Сумма этого числа с предшествующими |
331/3% |
1 462,28 |
36 |
— |
331/3% |
1 466,46 |
132 |
168 |
331/3% |
1 463,28 |
832 |
1 000 |
Вот будет счет по четвертям (4 392 : 4 = 1 098).
25% |
1 096,28 |
21 |
— |
25% |
1 000,15 |
62 |
83 |
25% |
1 097,84 |
147 |
230 |
25% |
1 097,73 |
770 |
1 000 |
А вот будет счет по десяткам (4 392 : 10 = 439,2).
Доля земли |
Самая близкая к точной цифре группа имуществ |
Какому числу лиц принадлежит эта земля |
Сумма этого числа с предшествующими |
10% |
427,33 |
4 |
— |
10% |
463,00 |
10 |
14 |
10% |
424,95 |
16 |
30 |
10% |
430,00 |
21 |
51 |
10% |
448,15 |
33 |
84 |
10% |
442,36 |
45 |
129 |
10% |
433,45 |
62 |
191 |
10% |
441,50 |
83 |
274 |
10% |
438,23 |
154 |
428 |
10% |
440,02 |
572 |
1 000 |
Вот теперь и землю считайте по какому душе вашей угодно манеру. Считайте по третям: одна третья часть земли соединилась в руках одной двадцать восьмой части общества; две трети — в руках одной восьмой части общества; хорошо, но недурно и по четвертям: одна четверть соединилась в руках одной пятидесятой части общества; половина в руках одной двенадцатой части общества; три четверти в руках менее, чем одной четвертой части общества. Отлично. Но и по десяткам не хуже; целая десятая часть земли соединилась в руках 4 человек, то есть одной двухсотпяти десятой части общества; две десятых части всей земли в руках 14 человек, то есть одной семидесятой части общества; три десятых в руках 30 человек, то есть одной тридцать третьей части общества и т. д.; наконец, четыре пятых всей земли соединилось в руках 274 человек, то есть немногим больше, чем одной четвертой части всего общества, зато 572 человека, то есть гораздо больше, чем половина членов всего общества, владеют лишь одной десятой частью земли. Хорошо.
Хорошо, главным образом, то, что дана вам, читатель, нами полная свобода по требованию рутинных экономистов: как хотите, так и считайте. Все оказывается одинаково хорошо22.
Ну, вот, слава богу, цифры на нынешний раз кончились. Теперь выводы.
Две работы, выведенные в разное время, одинаково показы-
400
вают, что принцип наследственности действует чрезвычайно сильно по двум противоположным направлениям: одною стороною, захватывающею около 7-й доли, быть может, около одной пятой, быть может, около одной десятой части всего количества земли: наши вычисления не имеют такого широкого размера, чтобы могли мы твердо остановиться на какой-нибудь одной цифре между этими пределами, но цифра около одной седьмой доли кажется вероятнейшею, — итак одною своею стороною, захватывающею около одной седьмой части всего количества земли, принцип наследственности чрезвычайно сильно дробит эту незначительную долю земли, так что быстро превращает ее в ничтожные клочки, ничего не стоющие и почти ни на что негодные; другою своею стороною, захватывающею от четырех пятых до девяти десятых частей, вероятно, всех около шести седьмых частей всего количества земли, он чрезвычайно сильно сосредоточивает эту землю в очень незначительное число рук.
Таким образом, он действует в обе стороны, как разрушающая сила, — мы сказали бы, как революционная сила, но революции производятся людьми с каким-нибудь расчетом, стремятся к какой-нибудь цели, а эта сила действует без всякой цели, слепо, просто будто какая-то вулканическая сила, будто сила наводнений или урагана, только наводнений и ураганов, постоянно свирепствующих над обществом неотступно каждый день, каждый час. Разрушение производит он, как мы уже говорили в приведенном отрывке из прежней статьи, тем, что в малочисленном кругу лиц, на которых валит землю громадными грудами, он низвергает благосостояние семейств баловством, отучением от труда и расчетливости, развитием расточительности. Отец наследовал и ждал наследств, дети его воспитались расточителем, проматывают наследственное богатство, получают новые наследства, также проматывают их и оставляют своих детей нищими, авантюристами. Этой судьбе подвергается общество одною стороною действий принципа наследственности. Другая сторона его, дробя незначительную долю земли между бесчисленным множеством лиц, заставляет их продавать или как-нибудь переуступать землю, переводить их в разрастающийся класс людей, лишенных недвижимого имущества, не имеющих никакого обеспечения в жизни.
Говорят, что экспроприация дело суровое, тяжелое. Еще бы нет, разумеется, но вы видите, какою силою постоянно совершается экспроприация в огромнейших размерах, — экспроприация, от которой не уходит ни одно семейство, которой почти каждая фамилия подвергается периодически через два-три поколения. Сила эта — принцип наследственности.
Если бы рутинные политико-экономы были достойными преемниками великих мыслителей, которых называют своими учителями (хороши ученики у таких учителей, — точно таким же у
26 Чернышевский, т. IX
401
Гоголя, по уверению г. Сен-Жульена, учеником оказался г. Григорий Данилевский, а по словам известного французского экономиста Воловского, — знаменитый бывший редактор «Весельчака» г. Львов)23, — если бы эти жалкие эпигоны разрабатывали науку, как разрабатывали ее Адам Смит, Мальтус и Рикардо, они давно бы разобрали, какою силою вносится в общество всепоглощающая экспроприация. Тогда не пришлось бы нам утомлять читателя длинными страницами цифр, не пришлось бы показывать ему для проверки клочки черновой работы, скудные клочки, недостаточность которых мы слишком хорошо чувствуем, но которых еще нечем заменить более полным. Мы тогда представили бы одни только выводы, которые читались бы легко, и только прибавили бы: «это доказано трудами таких-то и таких-то достойных преемников Адама Смита, Мальтуса и Рикардо». Но куда же им, этим мнимым ученикам людей, не бывших похожими на них! Для них довольно городить вздор, перевирая старую теорию, которой они или не понимают или обыкновенно даже не знают.
Мы уже говорили в отрывке, приведенном из прежней статьи, что другие силы, вызываемые принципом частной собственности по соучастию с принципом наследственности во владычестве над обществом, действуют вообще одинаково с принципом наследственности и усиливают его тенденцию. Направление этих сил — дарения, отдачи в приданое и продажи — обнаруживается само собою довольно ясно для каждого.
Что же сказать нам в заключение? Да разве необходимо делать заключение? Ведь, по словам Сэ24 наука не делает никаких заключений, даже не дает никаких советов, а только описывает факты, вероятно, вроде того, как делали наши почтенные летописцы, то есть без всякого смысла: «сразишася Суждальци и Ноугородци и побегоша, богу тако изволившу», кто побежал, суздальцы или новгородцы? извольте отгадывать, а за кем было сражение, об этом уж и не спрашивайте; «богу тако изволившу», — значит, толковать нечего. Так покажем мы себя хоть раз верными учениками Сэ: не сделаем никакого заключения да и баста.
А сделаем, пожалуй, два замечания. Если в известном обществе еще сохраняется обычное учреждение, смягчающее своим существованием суровое действие силы наследственности и других сил, действующих за одно с нею, то люди, имеющие в голове своей смысл, а не довольствующиеся попугайским повторением чужих непонятных мыслей, должны заботиться о сохранении этого обычного учреждения и его развитии; должны думать не об его искоренении за действительные или мнимые недостатки той формы, в какой оно дошло до нас, а разве о том, действительно ли существуют выставляемые в ней недостатки или только выставляются людьми, не понимающими дела; а
402
если действительно существуют, то принадлежат ли они сущности дела или только одной его форме, и трудно ли их исправить. Все, дошедшее до нас, не только из времен патриархальности, как это учреждение, а даже из времен сравнительно новых, грубо, дико по нынешним потребностям. Возьмите, что хотите, в той форме, какая придана вещи даже и не до Рюрика, а всего хоть за 100 лет — все дико и неуклюже: карета ли времен Людовика XV, немецкий ли уголовный кодекс половины прошлого века, английский ли обед при Георге III, итальянские ли трактиры, описанные Фон-Визиным, или белье у тогдашних великосветских французов, по его же описанию, все никуда не годится в той форме: карета — тяжела, в кодексе — пытки и четвертование, за обедом — гнуснейшее пьянство, в трактирах — вонь, белье — грязное и из грубой холстины. Ну что же из этого следует? разве карета — плохой экипаж? разве кто ест ростбиф — не может не быть пьяницей? разве немецкое право, по своим принципам, не гораздо выше римского25? разве в Италии не может существовать порядочных гостиниц? разве французские светские люди не могут заботиться о хорошем и чистом белье? Следует только то, что даже за 100 лет в передовых странах Европы образованнейшие и богатейшие классы не были так требовательны, как мы, или не имели таких средств, как мы, чтобы устроить свой быт. А тут берут форму учреждения, какая существует в губерниях, где у телег нет шин на колесах, где рано еще быть какому-нибудь хозяйству, кроме трехпольного, где народ еще полудикий, да и кричат, что эта форма не соответствует желаниям Рикардо, да хорошо бы еще, если бы Рикардо (тот человек умный, понял бы, чего желать при таких обстоятельствах, и отчего происходит при них народная бедность), — нет, фантазиям каких-нибудь французских шарлатанов, которые порют дичь.
Разумеется, форма, в какой существует общинный принцип в губерниях, еще не нуждающихся в удобрении, не согласна с высокими ступенями прогресса. [Но позвольте спросить, какой же факт из нашей жизни в нынешнем своем виде согласен с ними?] Пустые щи или медные гребенки на поясах, или мазанье сапогов, или безумное битье лошаденки и кнутом, и хворостиною, и поленом, или в других сферах что-нибудь от пестрых жилетов до чтения романов Александра Дюма-сына26, от прошлогодней истории со Штраусом до порядка, каким идут у нас процессы?27 Что же после этого: разве щи должны исчезнуть из списка блюд, или мужик не должен чесать головы, или не должен носить сапогов, или не должен иметь лошадей? Или нельзя порядочному человеку носить жилетов и читать книг, или не следует в порядочном обществе быть концерту и не нужны судилища?
Говоря по-ученому, принцип щей, то есть приготовление су-
26*
403
пов с кислой капустой, и пустые щи, грязная медная гребенка и принцип чесания головы и т. д. и т. д. — вещи совершенно различные.
«Но ведь принцип, противоположный нынешнему обычному земельному принципу, также может быть усовершенствован». Мы брали силы, действующие при нем теперь, а эти силы Милль предлагает ограничить. Ах, ограничить! Мы было и забыли. Только, во-первых, что труднее сделать: провести ли преобразование, предлагаемое Миллем, или не мешать развиваться другому принципу, не мешать ни прямыми мерами, ему вредными, ни голословными, но задорными криками против него? Во втором случае вы никому не мешаете, ничьих интересов не затрагиваете, а в первом случае вы должны бороться с каждым человеком, потому что если уже называет человек известное имущество своею собственностью, то противно всем его нынешним чувствам стеснять его право передачи его собственности детям. А во-вторых, если когда-нибудь введутся и будут исполняться реформы, предлагаемые Миллем, то позвольте полюбопытствовать, в каком виде будет тогда принцип? Многое ли останется из него? Останется какой-то урезанный кусочек, беречь который не стоит хлопот, — останется вроде того, как остается медведь, которого показывают российской публике: почти что безвреден, это правда, и когти обрезаны, и зубы повыдерганы, и глаза выколоты. Добрый человек, развитой человек думает, что легче было бы этому медведю умереть, чем, подвергнувшись таким истязаниям, влачить такую жалкую, презренную жизнь на общее посмешище.
КЛАССЫ, МЕЖДУ КОТОРЫМИ ДЕЛИТСЯ ПРОДУКТ
(Гл. III — Х)
А. Соперничество как норма распределения
Принцип соперничества. Степень всеобщности его действий; степень его сообразности с наивыгоднейшими условиями производства и распределения; зародыш экономической истины, находящейся в этом принципе, и высший экономический принцип, поставляемый наукою на место соперничества.
Обыкновенные экономисты рассуждают так, как будто все промышленные операции совершаются под господством соперничества, кроме тех случаев, когда оно устранено монополией, так что случаи, в которых оно не действует, представляются исключениями, а его господство — общим правилом. Эту ошибку очень удовлетворительно разоблачает Милль в IV главе, которую мы и приводим здесь всю целиком.
При системе частной собственности продукт делится под влиянием действия двух сил: соперничества и обычая. Для нас важно узнать величину влияния той и другой силы и видоизменения, которым действие одной подвергается по влиянию другой.
Политико-экономы вообще, а в особенности английские, привыкли придавать почти исключительное значение соперничеству, почти не принимая в соображение противоположных ему действий обычая. Они часто выражаются так, как будто думают, что соперничество на самом деле всегда совершает тот результат, к совершению которого стремится по теории. Это отчасти объясняется тем, что только через принцип соперничества получает политическая экономия права на научный характер. Насколько определяется соперничеством величина ренты, прибыли, рабочей платы, цены, эти величины могут быть подведены под законы. Если мы примем, что они определяются исключительно соперничеством, то можно вывести принципы, по которым они видоизменяются, и эти принципы будут иметь высокую всеобщность и научную точность. Политико-эконом справедливо считает это своим прямым делом, и политическая экономия, как абстрактная или гипотетическая наука, не обязана и не может сделать ничего, кроме этого. Но совершенно искаженным понятием о действительном ходе человеческих дел была бы мысль, что соперничество на самом деле имеет эту неограниченную силу. Я не говорю о естественных и искусственных монополиях, не говорю о вмешательствах власти, изменяющих свободный ход производства и обмена, — политико-экономы всегда принимали в соображение эти влияния, нарушающие
405
действие соперничества. Я говорю о таких случаях, в которых действию соперничества нет никаких стеснений или препятствий ни от сущности дела, ни от искусственных затруднений, но в которых результат все-таки определяется не соперничеством, а привычкою или обычаем, и соперничество или совершенно не действует, или производит действия совершенно не такие, какие обыкновенно считаются естественным его результатом.
Соперничество лишь с недавнего времени стало оказывать сколько-нибудь значительное влияние на экономические условия между людьми. Чем отдаленнее от нас время, тем исключительнее влияние неподвижных обычаев на все сделки и обязательства. Причина тому очевидна. Обычай — сильнейший защитник слабых против сильных; единственный защитник слабых гам, где законы или правительство не в силах защитить их. Обычай — преграда, которую больше или меньше принуждено уважать тиранство даже при самом угнетенном состоянии людей. Свобода соперничества — пустой звук для трудящегося населения в бурном военном обществе; трудящиеся никак тут не могут спорить об условиях своего труда: тут всегда есть господин, кладущий на весы свой меч, и условия определяются такие, какие налагает он. Но хотя дела и решаются по праву сильнейшего, сильнейший не находит выгоды и вообще не имеет охоты настаивать на исполнении этих условий во всей их суровости, а каждое смягчение их имеет тенденцию становиться обычаем, всякий обычай становиться правом. Не какое-нибудь соперничество, а права, возникшие таким образом, определяют при грубом положении общества ту часть продукта, которая предоставляется человеку, его производящему. В особенности определялись обычаем страны до новейших фазисов общественного развития все отношения между землевладельцем и земледельцем и все платежи земледельца землевладельцу. Только в последнее время условия пользования землею стали, вообще говоря, делом соперничества; во все прежние времена было не так: человек, возделывающий землю, обыкновенно считался тогда имеющим право сохранять за собою эту землю, пока исполняет обычные условия, и, таким образом, сделался как бы имеющим некоторое право собственности на землю, совместно с настоящим собственником. Даже и там, где земледелец не приобрел такой вечности пользования, условия пользования часто бывали постоянны и неизменны.
Например, в Индии и в других азиатских обществах, имеющих такое же устройство, райоты28 или поселяне-фермеры не считаются такими фермерами, которых землевладелец может прогнать, когда хочет, или даже по истечении известного срока. Правда, почти во всех деревнях есть некоторые райоты, находящиеся в этом непрочном положении; но они — люди, поселившиеся тут недавно, или потомки людей, поселившихся не очень давно, во время еще памятное; а те, которые считаются потомками или представителями первоначальных жителей, почитаются имеющими право сохранять за собою свою землю, пока платят обычную ренту; это право признается и за многими переселенцами, если они давно уже наняли свою землю. Надобно сознаться, что почти везде уже затемнилось понятие о первоначальной или правильной величине этой обычной ренты: узурпация, тирания и иноземное завоевание значительно исказили факты, по которым определялась бы эта величина. Когда старинное чисто гиндусское владение переходит под власть британского правительства или под управление его агентов и когда начинается пересмотр системы доходов, то обыкновенно оказывается, что фискальное хищничество расширило требования государства, главного землевладельца, так что стерлись на практике все границы этих требований; но все-таки оказывается, что считалось необходимым придумывать особенное имя и особенный предлог для каждого лишнего требования, так что, сверх собственно так называемой ренты, требовалось иногда еще 30 или 40 других платежей. К этому окольному способу увеличивать платежи наверное не прибегли бы, если бы за землевладельцем было признанное право увеличить ренту. Употребление этого средства — доказательство, что некогда была обычная рента, которую нельзя было увеличивать, и что райот не на словах только, ее на самом деле имел
406
некогда право на землю, пока платил ренту, согласную с обычаями*. Британское правительство в Индии всегда упрощает систему повинностей поселянина, соединяя все подати в одну; через это оно делает ренту не только на факте, но и по закону, вещью произвольной или, по крайней мере, подлежащей особенному соглашению; но оно строго уважает право райота на землю, хотя до реформ нынешнего времени почти не оставляло ему земли больше, чем нужно для самого скудного пропитания (да и нынешние реформы, имеющие другой характер, еще не совсем приведены в исполнение).
В новой Европе земледельцы постепенно вышли из состояния личного рабства. Варвары, завоевавшие Западную империю, нашли, что легчайшим способом хозяйства над завоеванными землями будет для них — оставить эти земли в руках прежних жителей; они избавили себя от неприятного труда надзирать за толпами рабов, дозволив рабам сохранить некоторую свободу действий, под обязанностью снабжать господина провизиею и трудом. Обыкновенным способом для этого было давать в исключительное пользование раба количество земли, считавшееся достаточным для его продовольствия, и заставлять его исполнять на других землях господина все работы, какие будут нужны. Эти неопределенные повинности постепенно преобразовались в определенную повинность — давать положенное количество провизии или положенное количество труда). Со временем господа полюбили употреблять свой доход не на содержание свиты а на покупку предметов роскоши, и платежи в натуре были заменены денежными платежами. Каждая из этих уступок давалась первоначально по произволу господина, который мог отменить ее, но постепенно получала силу обычая, а наконец признавалась законом и приобретала судебное охранение. Таким образом рабы постепенно возвысились до положения свободных фермеров, имевших землю в вечном пользовании на неизменных условиях. Эти условия были иногда очень тяжелы, и народ очень бедствовал. Но его повинности определялись обычаем или законом страны, а не соперничеством.
Где земледельцы никогда собственно не были в личном рабстве, там потребности бедного и малоразвитого общества породили другую систему, введенную и в остальных странах по уничтожении личного рабства; в некоторых частях Европы эта система оказалась настолько выгодною, что сохранилась доныне, несмотря на высокое развитие их земледелия. Я говорю о системе половничества. При ней земля разделена на мелкие фермы; каждая семья имеет такую ферму; землевладелец вообще дает капитал, считающийся нужным по местному земледельческому порядку, и вместо ренты и прибыли получает положенную долю продукта. Эта доля, вообще уплачиваемая натурою, обыкновенно составляет половину продукта, как и обозначают слова: половник, métayer, mezzaiuolo и medietarius. Но в некоторых местах, например, на богатой вулканической почве неаполитанских провинций, землевладелец берет две трети, а поселянин, благодаря превосходному земледелию, все еще имеет средства к жизни. Но половину или две трети берет землевладелец, во всяком случае эта доля неизменная, одинаковая для всех ферм, не переменяющаяся при перемене фермеров: обычай страны служит всеобщим правилом, никто не думает возвышать или понижать ренту, или делать с фермером какие-нибудь другие условия несходные с обычными. Соперничество совершенно не действует на определение величины ренты.
Раньше ренты подвергались влиянию соперничества цены там, где нет монополий, и действие соперничества на цены имеет гораздо меньше исключений, чем его действие на ренты; но и тут, даже и при нынешней своей деятельности, торговое соперничество не имеет такого безусловного влияния, как предполагают некоторые писатели. В политико-экономических книгах
беспрестанно встречается теорема, что не может быть двух цен на одном рынке. Действительно, таков естественный результат соперничества, не встречающего себе препятствий. Но каждый знает, что почти всегда на одном и том же рынке существуют две цены. В каждом большом городе, почти в каждой отрасли торговли, есть дорогие лавки и дешевые лавки; мало того, в одной и той же лавке часто продается один товар различным покупателям по разным ценам и, вообще говоря, в каждой лавке норма цен приспособлена к тому, каких покупателей она имеет. Оптовая торговля по главным товарам действительно находится под владычеством соперничества: тут и покупщики и продавцы — купцы или фабриканты, и в своих покупках руководятся не безрасчетностью или суетностью, а коммерческим расчетом. Потому об оптовых рынках можно вообще сказать, что на них действительно не бывает двух цен одной вещи в одно время: в каждом месте в данное время есть рыночная цена, которую можно обозначать в прейскуранте. Но в розничной торговле, где покупщиком бывает человек, действительно потребляющий вещь, цена очень медленно и не вполне подчиняется действию соперничества; даже там, где соперничество существует, результатом его часто бывает не понижение цен, а только разделение прибыли от высокой цены между большим числом торговцев. Потому-то столь значительная часть цены, платимой покупателем, поглощается барышом розничных торговцев, и тот, кто захочет узнать, какая доля из розничной цены доходит в руки людей, производящих покупаемую им вещь, часто удивится ничтожности этой доли. Правда, если рынком бывает большой город, в котором занятие розничною торговлею обещает достаточную выгоду большим капиталистам, то вообще они найдут выгодным для себя расширить свои обороты, подорвав других торговцев понижением цены, не довольствуясь тем, чтобы делиться с ними полем оборотов. Такое влияние соперничества все сильнее и сильнее чувствуется в главных отраслях розничной торговли в больших городах. Быстрота и дешевизна перевозки, делая покупщиков менее зависимыми от торговцев ближайших окрестностей, ведут к постепенному уподоблению всей страны большому городу. Но до сих пор только в больших торговых центрах розничные цены (вполне или хотя в значительной степени) определяются соперничеством. В других местах оно или вовсе не действует, или обнаруживает свое действие только временным колебанием цен; обыкновенной силой, их определяющей, остается обычай, по временам видоизменяемый существующими в умах покупателей и продавцов понятиями о какой-то справедливости или сходности цены.
Во многих отраслях торговли условия продажи определяются формальным соглашением между торговцами, общество которых всегда имеет средства сделать затруднительным или неприятным положение каждого из членов этой корпорации, отступающего от положенных правил. Известно, что до недавнего времени книжная торговля находилась в таком положении и что, несмотря на деятельное соревнование в ней, соперничество не производило своего натурального действия, не разрушало положенных торговцами цен. Во всех свободных профессиях вознаграждение определяется обычаем. Плата, получаемая медиками, адвокатами, почти одинакова для всех медиков и для адвокатов; все ходатаи по делам берут почти одинаковую плату. Причиною тому служит, конечно, не недостаток большого соперничества в этих профессиях. Но соперничество тут действует не тем, что понижает плату, а тем, что уменьшает шансы каждого к получению платы.
Мы видим, что обычай выдерживает борьбу с соперничеством очень успешно даже в тех случаях, где дух соперничества чрезвычайно силен, по многочисленности соискателей и по общей энергии стремления всех их к выгоде; если так, то наверное можно ожидать, что обычай держится еще тверже там, где люди довольствуются меньшими денежными выгодами, не столь дорожа ими по сравнению с своим удобством или удовольствием. Я уверен, что на континенте Европы мы часто найдем в одних местах гораздо высшие цены некоторых или всех товаров, чем в других местах, находящихся поблизости, и что не найдем для этой разницы никаких причин, кроме той, что
408
всегда было так, что покупатели привыкли и не ищут других цен. Предприимчивый соискатель с достаточным капиталом мог бы понизить цены и разбогатеть, понижая их; но таких предприимчивых соискателей нет. Капиталисты оставляют свой капитал попрежнему в других занятиях и не ищут большей прибыли, чтобы не беспокоить себя.
Эти замечания должны считаться общими оговорками ко всем выводам, которые будут изложены в следующих частях нашего трактата, касающихся до действий соперничества: все выводы о нем подлежат этим оговоркам, хотя б мы где-нибудь и не упомянули о том прямо. Вообще мы должны будем рассуждать так, как будто бы соперничество действительно производит свои общеизвестные естественные результаты всегда, когда не отстраняется какою-нибудь положительною преградою. Но где соперничество не существует, хотя могло бы существовать, или где его естественные последствия преодолеваются каким-нибудь другим явлением, там эти наши заключения будут не вполне приложимы, и для избежания ошибки в применении выводов политической экономии к делам действительной жизни мы должны соображать не только тот результат, какой произойдет при гипотезе полного действия соперничества, — мы должны также соображать, как видоизменится этот результат, если соперничество не оказывает полного своего содействия29.
Таким образом, хорош ли, дурен ли принцип соперничества, он не может считаться всеобщим принципом экономической деятельности. Лишь с недавнего времени, даже и в передовых странах, стал он господствовать хотя над некоторыми сторонами экономической жизни; прежде и тут он был слабее обычая. В других сторонах промышленной жизни обычай сохраняет перевес над соперничеством даже и в передовых странах, даже и до сих пор. Вообще можно провести между этими сферами такую границу: где покупателем является коммерческий человек, там условия сделки определяются соперничеством; это — область покупок не на собственное потребление, а на перепродажу; это — область биржевых дел и дел, имеющих коренное сходство с биржевыми операциями. Напротив того, где покупщиком бывает не коммерческий человек, а потребитель, там условия сделки вообще подчиняются обычаю; это — область покупок на личное потребление. Таково общее разграничение сферы соперничества от сферы обычая в покупке вещей, которые покупаются сначала купцом у производителя, потом потребителем у купца, как предметы потребления, — например, пища, одежда, топливо и разные принадлежности домашнего хозяйства, вообще так называемая движимая собственность. Недвижимая собственность, которая покупается не на потребление, а на получение от нее постоянного дохода, имеет несколько иной характер. Приобретение дома или участка земли обыкновенно бывает делом, совершаемым не наскоро, не без справок, не делом обыденным; тут покупщик, хотя бы и не был коммерческим человеком, старается действовать по коммерческим правилам; хлопотливо разыскивает, выжидает, подвергает предмет техническому осмотру и т. д. Следовательно, тут, повидимому, все сделки должны бы совершаться по принципу соперничества.
409
Действительно, покупщик и следует ему, насколько он допускается сущностью покупаемого предмета. Но самая сущность покупаемого предмета тут очень упорно отстраняет от себя точное действие коммерческого принципа соперничества. Одинаковых тюков хлопчатой бумаги, одинаковых кусков коленкора, одинаковых четвертей хлеба одного сорта существует одновременно в продаже бесчисленное множество в руках разных продавцов. Да и разные сорты каждого из таких товаров сравниваются очень легко, потому что всякий сорт беспрестанно проходит через руки коммерческих людей, этих, так сказать, пробирных мастеров по оценке всяких товаров. Недвижимая собственность вообще не идет через коммерческие руки, — она переходит от владельца, имевшего ее долговременным своим владением, прямо к такому покупщику, который также намерен постоянно держать ее в своем владении, а не то, что берет ее только на перепродажу. Если применить к этому делу термин «потребление» (в косвенном смысле пользования доходом, и в противоположность коммерческой покупке, имеющей своею целью не пользование доходом, а выигрыш от перепродажи, как можно более быстрой), то надобно сказать, что недвижимая собственность знает только потребителей, а купцов не знает. Банкир, покупая дом или поместье, является не биржевым человеком, а простым потребителем, все равно как когда заказывает обед. Таким образом, недвижимая собственность вообще и не подвергается такой правильной оценке, как движимая. Но если б и подвергалась, успех оценки не был бы так точен, потому что каждый предмет недвижимой собственности имеет в себе индивидуальность, и нет громадной массы совершенно одинаковых предметов, под цену которых можно было бы подвести его. Коленкор на манчестерской бирже и на калькутской бирже — э го одно и то же; стоимость провоза вычисляется до последней копейки. Потому, при обыкновенном ходе биржевых дел, калькутские обороты коленкором определяются манчестерскими, и наоборот. Но найдете ли вы в целом свете хотя два дома, столь одинаковые, как две штуки одинакового коленкора? Найдете ли вы два поместья, совершенно одинаковые? Негоциант знает, что за тысячу бочек сала или тюков хлопчатой бумаги он может дать столько-то тысяч рублей со столькими-то сотнями, десятками, единицами рублей, столькими-то десятками и единицами копеек, — да копейка в копейку: одною копейкою больше это уже будет дорого, нерасчетливо. Но сколько стоит этот дом? Около 20 000 р., — но, может быть, и не больше 19 тысяч, а может быть, и больше 21 тысячи, — тут на 10%, даже на 15, на 20% — неопределенность, неизвестность. Поместье — это своего рода такая же вещь относительно оценки, как, например, ум человека или какая-нибудь картина. Разумеется, дурака от умного отличить легко, а гениального человека от человека с
410
обыкновенным умом тоже легко отличить, но извольте-ка определить степени ума точным образом. Так легко видеть, что Осиновка должна стоить дороже Ивановки, а Павлово гораздо дороже самой Осиновки; а на сколько именно? Разумеется тут, по необходимости, останавливаются на какой-нибудь цифре, но зато уж и цифра такая, — по крайней мере два нуля на конце. Разве продается когда-нибудь берковец30 сала на бирже ровно по 50 рублей? Разве стоит когда-нибудь какая-нибудь биржевая бумага ровно al pari, без всякой премии и без всякого упадка? Как же этот дом может продаваться ровно за 20 тысяч рублей, а не за 21 378 рублей 19 коп. Это значит — точной оценки ему нет; это значит, в его цене существует значительная степень неизвестности.
Таким образом, из двух разрядов имущества принцип соперничества обыкновенно стремится господствовать над продажею недвижимой собственности, но по неудобству точной оценки предметов этого рода он вовсе тут не достигает определительности, в которой и заключается его сила; действуя тут постоянно, он постоянно тут действует слишком шатко. С полной определительностью он действует в биржевых и похожих на биржевые продажах другого разного рода имуществ — в продажах предметов движимой собственности; но опять слишком слаб оказывается в продажах от купца потребителям, а через этот вид продаж проходят все товары, подвергающиеся продажам первого вида, и кроме того, бесчисленное множество товаров, не подвергающихся продажам в виде биржевых.
Такое неполное действие принадлежит принципу соперничества при самом высшем его развитии в самых передовых странах; в других землях до сих пор остается, а до недавнего времени во всех странах был круг его действий еще несравненно теснее. Спрашивается теперь; что же может сказать нам господствующая теория политической экономии о всем этом большинстве экономических сделок, условия которых или вовсе не подчинены принципу соперничества или сильнее, чем ему, подчинены другим элементам экономической жизни? С обыкновенною своею добросовестностью Милль, как мы видели, прямо говорит, что эту часть экономических сделок она не в силах подвести ни под какие правила: «только принцип соперничества дает политической экономии возможность научного характера. Законы ренты, прибыли, рабочей платы, цен могут быть указываемы лишь на столько, на сколько определяются соперничеством».
Говорят: «те экономические сделки, которые еще не определяются соперничеством, находятся в неразвитом, неудовлетворительном положении». Но мы видели, что значительнейшая половина экономических сделок, вероятно, никогда не могут и подчиняться принципу соперничества на столько, чтобы войти
411
в теорию, основанную исключительно на нем; пусть эта часть экономической жизни называется не достигшею высочайшего развития; но что ж делать, если она не может достичь его? Значит, она никогда не подойдет под господствующую ныне теорию; значит, эта теория, как бы хороша ни казалась сама себе, должна прямо сознаться, что она не теория экономической жизни*, а лишь теория некоторых частных форм этой жизни, что она не наука, а лишь один отдел науки; к полной экономической теории она относится так же, как анатомия руки относится к целой науке, называемой анатомией, как монография об Англии относится к географии.
Как сама господствующая теория оказывается лишь одною частью целой экономической теории, так и принцип ее, соперничество, оказывается лишь частным видоизменением более общего экономического принципа, видоизменением, заимствующим свою частную особенность от частной особенности тех сторон экономической жизни, к которым применяется. После сделанных нами замечаний нетрудно открыть, в чем состоит особенность фактов, придающая частный характер общему экономическому принципу, который в этой своей частной форме является соперничеством.
Мы видели, что соперничество является в тех делах, где покупатель — коммерческий человек, покупающий не на потребление, а на перепродажу. Этот элемент сделки, — ее назначение служить лишь средством для новой продажи и составляет характеристическую особенность оборотов, принадлежащих сфере соперничества. Но форма перепродажи, конечно, всяким будет признана лишь за частную форму получения экономической выгоды, лишь за один из множества способов, какими стремится человек выиграть что-нибудь в экономическом отношении. Отбросим же эту частную черту, чтобы осталось у нас более общее понятие, — и каждому очевидно, какое понятие останется у нас: останется «расчет экономической выгоды», короче можно сказать, просто расчет выгоды (потому что экономическая наука и без всяких оговорок ясно указывает именно только на экономическую выгоду, когда говорит просто о выгоде), а еще короче можно сказать, просто «расчет» или «расчетливость» (потому что само собою разумеется, какова цель расчета — выгода).
Конечно, когда мы возводим в общий принцип науки, вместо понятия «соперничество», такое общее понятие, как «экономическая расчетливость», наука получает в основание себе идею, имеющую гораздо менее определительных признаков, уже без всякой переработки готовых на применение к тому или другому данному случаю. Но такова натура всей серии основных принципов во всех науках: удельный вес золота или воды — понятие с бóльшим числом признаков, чем закон тяжести; а закон тяже-
сти на земле имеет гораздо больше признаков, чем закон всеобщего тяготения; законы пищеварения в человеческом организме определяются большим числом признаков, чем общие законы пищеварения в животных организмах, а закон питания, обнимающий собою все органические существа, имеет еще меньше признаков. Что ж делать, — таково уже свойство природы и таков закон математики, что число признаков каждого принципа или понятия обратно пропорционально его обширности. Мы вовсе не то говорим, что частные принципы частных подразделений научного предмета не имеют важности или не хороши на своем месте, напротив, они драгоценны; напротив, прекрасно заботиться об их отыскивании; сделайте одолжение, разъясняйте не только то, как совершается пищеварение у человека вообще, но и те видоизменения, какие оно имеет у эскимоса, питающегося жиром, и у гиндуса, питающегося рисом; сделайте одолжение, изучайте еще глубже частные случаи, — подразделяйте гиндуса на раджу, земиндара, простолюдина, описывайте пищу каждого, изучайте особенные влияния каждого из этих сортов пищи. Все это прекрасно и очень полезно; но рассудите же, что выйдет чепуха, если вы станете воображать общим законом предмета частный закон, проявляющийся лишь в одном видоизменении предмета: ведь нельзя же, например, повторить об эскимосе всего, что говорится о гиндусе, или вообще повторить об органическом существе всего того, что говорится о человеке. Ведь нелепо же, например, было бы советовать овце питаться говядиной или утверждать, что на Уране под тропиками растут финиковые пальмы. Есть еще другой источник непростительных натяжек; воображать, что какая бы то ни была форма предмета — безусловная форма, что вне этой формы не могут проявляться силы, ее создающие при известных условиях, и что какая бы то ни было из существующих форм проявлений какой бы то ни было силы не заменится со временем другою формою.
Обе эти ошибки делает господствующая экономическая теория со своим принципом соперничества. Форму, принимаемую силой экономического расчета лишь в некоторых особенных случаях, она хочет считать всеобщим законом целой экономической деятельности и провозглашает эту частную форму — самым высшим воплощением экономического расчета, идеалом, совершеннее которого люди не могут ничего ни создать, ни даже придумать. Первая ошибка, кажется, достаточно ясно раскрыта теперь; чтобы заметить ее, достаточно было лишь обозреть главные разряды экономических сделок. Чтобы очевидно обнаружилась вторая ошибка, нужно иметь лишь некоторую даже хоть и небольшую, привычку к логическому мышлению.
В самом деле, какое условие ставит логика для признания
413
известной формы явлений за форму не то, что совершенно безупречную, а хотя бы за сколько-нибудь удовлетворительную? Логика говорит, что для этого форма дела должна соответствовать самой натуре дела, то есть общей совокупности всех коренных его качеств, а не одному какому-нибудь внешнему признаку или симптому дела. Например, удовлетворительно ли гражданское устройство южных штатов Северной Америки, где юридическое положение человека определяется не характером его, а цветом кожи?31 Удовлетворительно ли такое лечение, которое основывается не на распознавании сущности болезни, а на внешних симптомах ее? Удовлетворительна ли зоологическая классификация не по устройству целого организма, а по какой-нибудь принадлежности его, например, по устройству зубов? Все такие случаи не выдерживают ни малейшей критики.
Точно так же неудовлетворителен и тот экономический расчет, который основывается не на качествах самого предмета, не на соображении потраченных на его производство элементов, не на стоимости предмета, а на его цене. Разумеется, цена предмета почти всегда находится в некоторой связи с его стоимостью, но связь эта никогда не бывает безусловно точна, а большею частью бывает вовсе неточна и очень шатка. В нынешнем году при употреблении данного количества труда и капитала на десятину, — назовем это количество 24, — родилось на десятине 6 четвертей хлеба; стоимость четверти будет 4 единицы труда и капитала, и цена четверти, положим, будет 4 рубля. В следующем году при той же затрате сил родилось только 4 четверти; стоимость четверти будет 6 единиц, но цена ее, как известно всякому, никак уже не будет 6 рублей, а непременно будет гораздо больше. На третий год при той же затрате сил родилось 8 четвертей; стоимость четверти будет 3 единицы, но цена ее никак не будет 3 рубля, а непременно будет гораздо меньше. Спрашивается теперь: удобна ли для прочного хода земледельческого хозяйства такая норма расчета, которая не имеет точной зависимости ни от количества употребляемых на хозяйство сил, ни от степени успешности результатов, достигаемых хозяйством? Политико-экономы очень подробно, горячо и превосходно доказывают, что экономические дела никак не могут идти успешно в обществе, в котором денежная единица не имеет совершенно точной определенности, совершенно неизменного постоянства. Прекрасная и очень важная истина. Но мы спрашиваем теперь: не точно ли таково же и влияние недостатка неизменной и точной пропорции между степенью успешности дела и количеством выручки за него? Ныне человек продает свой товар за 10 франков, и эти 10 франков составляют 50 граммов серебра; через год, продавая товар также за 10 франков, он получает в этих 10 франках только 45 граммов серебра, то есть получает право приобрести
414
на всемирном рынке только 9/10 частей той суммы ценностей, на какую получал право год тому назад. Такая шаткость никуда не годится; при ней невозможен никакой путный порядок в экономической деятельности. Так; потому во всех цивилизованных странах принят принцип неизменности денежной единицы. Но и при неизменности ее разве не скрывается точно такое же зло в обстоятельстве, нами рассматриваемом? Пусть франк неизменен. Но разве человек не сбивается с толку в своей экономической деятельности, когда при затрате 200 франк. на возделывание гектара, он в нынешнем году, при урожае 12 гектолитров, получает по 20 франков за гектолитр, то есть 240 франков выручки с гектара, то есть 20% прибыли; в следующем году, при урожае в 10 гектолитров, получает по 30 франков за гектолитр, то есть 300 франков выручки с гектара, то есть 50% прибыли; а на третий год, при урожае в 13 гектолитров, получает лишь по 15 франков за гектолитр, то есть 195 франков выручки с гектара, то есть подвергается убытку в 21/2%? Ведь это — путаница точно такого же рода, как от колебаний денежной единицы. Или нет, путаница гораздо худшего рода: там колебание шло независимо от успешности дела, и какие бы незаслуженные убытки или незаслуженные прибыли ни получал человек от перемены денежной единицы, все-таки чем успешнее шло его дело, тем меньше был убыток или тем больше была его прибыль. А здесь шаткая связь выручки с успешностью дела ведет к прямой противоположности выгод от дела с его успешностью: чем меньше собрано хлеба земледельческими хозяйствами, тем больше получают они прибыли; чем больше собрано ими хлеба, тем больше шанс для них потерпеть убыток. Согласитесь, что такая норма расчета — прямая премия за безуспешность труда, прямой штраф за успешность его, прямое возбуждение к неподвижности или ухудшению общественного положения, прямое отвлечение человека от охоты к улучшениям.
Мы вовсе не то хотим сказать, что общественное положение в какой бы то ни было стране становится хуже или хотя остается неподвижно; нет, мы положим, что оно постепенно улучшается во всех цивилизованных странах. Но мы говорим, что если в цивилизации, в успехах знаний лежит непобедимая сила улучшать общественный быт, то находятся в общественном быте элементы, мешающие этой силе прогресса, и что один из таких элементов — недостаточность точной и неизменной пропорции между успешностью дела и степенью выгод от него для трудившегося над ним, — шаткость, происходящая из неудовлетворительности нормы расчета, называемой соперничеством.
Человеку, сколько-нибудь сообразительному, смешно слышать толки рутинных политико-экономов о необходимости и неизбежности соперничества. Мы знаем, что принцип этот при-
415
меняется лишь к одному из обстоятельств экономической жизни, — к феномену покупки и продажи; мы знаем, что все труды и продукты, которые идут на собственное потребление производителя, не поступая в продажу, остаются не подвластны соперничеству и никак не могут стать подвластны ему*. Мы спрашиваем: неужели эти труды совершаются, эти труды производятся без всякого расчета экономической выгоды? Если, например, женщина шьет или чинит белье для своего семейства, а не на продажу, неужели не заботится она, чтобы работа ее шла успешно, чтобы материалы и орудия, — нитки, иголки, куски ситца и холста, — расходовались на работу как можно экономнее, словом сказать, чтобы стоимость продукта была наименьшая? Когда она готовит кушанье для своего семейства, разве не действует она с такою же расчетливостью? Когда муж ее производит разные починки по домашнему хозяйству, разве не поступает он точно так же? Значит, экономический расчет существует и без формы соперничества.
Да и как ему не существовать без нее? Разве может человек, с какою бы целью он ни работал, на себя или на других, для продажи или не для продажи, не заботиться о том, чтобы употреблять для получения известного продукта как можно меньшее количество труда, или при употреблении известного количества труда получать как можно большее количество продукта или продукт как можно лучшего качества? Не руководиться таким расчетом — это не в силах человека, как не в силах его не заботиться о том, чтобы вообще ему было лучше и легче**.