Том X. Полное собрание сочинений в 15 томах

ОПЫТЫ ОТКРЫТИЙ И ИЗОБРЕТЕНИЙ

«Оборотни не должны быть смешиваемы с упырями,
хотя те и другие вредны. Оборотнями называются люди,
превращающиеся в животных, обыкновенно нечистых;
упыри же, сохраняя человеческий вид,
сосут кровь из беззащитных людей.
Против оборотня достаточно зачураться;
против упырей столь легкое средство недостаточно;
от них можно избавиться не иначе, как...» и т. д.

Сказания русского народа»

И. Сахарова¹.

При отменной остроте ума, я обогатил умственную и материальную жизнь рода человеческого многими важными открытиями. Но, по несчастной судьбе моей, всегда оказывалось, что в каждом сделанном мною изобретении уже предупредил меня кто-нибудь другой. Человечество нимало не теряло от этого рокового для меня обстоятельства; людям было даже гораздо выгоднее, что ход усовершенствований подвигался вперед, не дожидаясь моей изобретательности. Но каково было видеть мне себя лишающимся признательности и славы, какими награждаются благодетели рода человеческого и творцы новых эпох в науках? Каково было видеть мне, что предвосхищен кем-нибудь каждый из бесчисленных лавровых венков, заслуженных мною? От этого развилась во мне хандра. По природе человек веселый, я с утра до ночи хохочу: самые угрюмые люди увлекаются заразительным, добро душным моим смехом. Меня даже не впускают в те семейства, где есть грудные малютки, ибо раскаты моего смеха не дают им спать, и трое младенцев уже подверглись падучей болезни, будучи внезапно пробуждены громогласными взрывами моей веселости. Но не знают люди, что рак скорби пожирает сердце мнимого весельчака. Я мучусь день и ночь вышеупомянутым убийственным обстоятельством.

Ряд предвосхищений моей славы начался с самой ранней юности, когда я открыл металлический термометр; через три ме-

60

---

сяца я прочел [в прекрасном руководстве к физике, г. Ленца], что это изобретение гораздо раньше меня сделал Брегет². Я проклял злонамеренного часовщика, сунувшегося не в свое дело, как будто нарочно с целью напакостить мне. [Упомянув имя г. Ленца, отступлю от хронологического порядка, чтобы пожаловаться также и на нашего знаменитого электро-магнитиста. Он сыграл со мной штуку точь-в-точь такую же, как Брегет: в прошлое воскресенье неимоверным напряжением мысли я открыл, что особы женского пола, бывавшие когда-либо на университетских лекциях, все принадлежат к презреннейшему разряду женщин и что никогда нога честной девушки или женщины не вступала в здешнее святилище наук. Но едва я высказал это открытие в кругу знакомых, как они хором отвечали мне, что та же самая мысль официально выражена почтенным академиком, бывшим деканом, много раз исправлявшим должность ректора С.-Петербургского университета, г. Ленцем³. Отдавая должную честь благородству и смелости заслуженного заштатного профессора, — да и как не отдал бы я справедливости ему, когда сам по опыту знаю, какая редкая сообразительность, какая высокая правдивость и какое меднолобое бесстыдство нужно для произнесения подобных слов, — отдавая полную справедливость замечательным качествам ума и сердца знаменитого естественника, не могу с тем вместе не восхвалить и образцовую терпимость нашего общества к ученому старцу. Я был не так счастлив и в этом отношении. Едва я высказал мысль, сходную с его открытием, как подвергся неприятностям от моих собеседников и теперь веду жизнь анахорета, потому что все мои знакомые отказали мне от дома. Я готов страдать за правду; но почему же так несправедлива судьба, что я один своим лицом почувствовал невыгодные последствия сделанного мною вместе с г. Ленцем открытия? Игра судьбы, поистине, беспримерная! На университетских лекциях бывали сотни дам и девиц. У каждой из них есть родственники, которым, вероятно, не показались же безобидными слова почтенного академика... Но высокая терпимость удержала их. Говорите после этого, что нет у нас свободы мнений!

Возвращаюсь к рассказу о моих открытиях в хронологическом порядке.]

По изобретении металлического термометра я обратил свою мысль от физики к математике и открыл Ньютонов бином; но через две недели узнал, что открытый мною бином есть Ньютонов. Занявшись через несколько времени русскою историею, я открыл гениальность и благотворность в действиях Иоанна IV Васильевича, а потом, размыслив о политической экономии, постиг необходимость не допускать привоза машин из-за границы в Россию. Но оказалось, что первое открытие предвосхищено у меня знаменитым нашим историком г. Соловьевым⁴, а второе отпечатано в журнале, редактором которого был глубоко уважае-

61

мый мною Иван Кондратьевич Бабст, также профессор Московского университета. С ними обоими сходился я в мыслях неоднократно⁵. [В особенности согласен я с ними, что студенты Московского университета — буйные мальчики, которых надобно сечь.]⁶ Тревожит меня только то, что я не уверен — разделяют ли мнение мое, г. Соловьева и г. Бабста, во всей [выраженною мною] силе его, молодые ученые профессора Московского университета, г. Ф. Дмитриев и г. Чичерин? В г. Леонтьеве⁷ я уверен; но достигла ли молодая пара той определительности последнего вывода, какою гордимся мы, ученые вполне зрелые (я, г. Соловьев и г. Бабст)? Принцип г. Чичерина основателен: наука сама по себе, жизнь сама по себе, и науке нет до нее дела⁸. Из этого, конечно, следует, что если не только учащегося юношу, но хотя бы и вполне ученого мужа стали мы сечь, это нимало не помешало бы его успехам в науках: ведь сечение — дело жизни, а не науки, и розга нимало не прикасается к благородным, скрытым под черепом органам, которыми познается научная истина: ученый, разделяющий принципы гг. Ф. Дмитриева и Чичерина, может безмятежно мыслить о leges barbarorum* и областных учреждениях [в то время, когда его порют]⁹. Так, я льщу себя надеждой, что г. Ф. Дмитриев увлечет за собою к этому положению своих друзей английского московского клуба¹⁰, а г. Чичерин примет его среди аудитории. Но я только льщу себя надеждой, а полной уверенности у меня еще нет.

Мои открытия не ограничивались общими научными истинами: я глубоко прозревал и конкретные факты. Например, при появлении «Очерков Англии и Франции» г. Чичерина я прозрел философским взором, что молодой ученый скоро будет понимать обязанности полицейского служителя в совершенстве, какого не достигают сами полицейские чиновники. Но и это открытие предвосхитил у меня некто¹¹, написавший еще в 1859 году:

«Г-н Чичерин не замедлит сделаться мертвым схоластиком и будет философскими построениями доказывать историческую необходимость каждого предписания земской полиции, сообразно теории беспристрастия. Потом историческая необходимость может обратиться у него и в разумность» («Соврем[енник]», 1859 г. № 5. Критика, стр.58).

Я мог бы бесконечно продолжать перечень открытий, предвосхищенных у меня отчасти современниками, отчасти предками. Чтобы говорить только о современниках, скажу, что, кроме одного только человека, — которого я за то и любил, — кроме Конрада Лилиеншвагера¹², не было ни одного известного писателя, который не предвосхитил бы у меня каких-нибудь хорошеньких мыслей. Например:

---

Имя предвосхитившего. Предвосхищенная им у меня мысль.

Г. Альбертини…………………………Письмо из Турина, напечатанное в № 3 «Совр[еменника]» 1861 г., проникнуто ненавистью [к свободе] и пропитано гнусным обскурантизмом, уничтожающимся до омерзительной клеветы¹³.

Г. Ив. Аксаков…………………………..Безумные поляки…¹⁴ Нам не нужно суда присяжных.

[Г. Бестужев-Рюмин……………… В «Полемических красотах» г. Чернышевского нет ни одного слова правды.]¹⁵

Г. Громека……………………………..Благородный человек может желать только того, чтобы наказание невинному было уменьшено, а не того, чтобы он был признан невинным¹⁶.

Г. Буслаев………………………………Суеверие полезно¹⁷.

Г. Дудышкин……………………………Кто пишет ясно, тот плохой писатель¹⁸.

Г. Леонтьев……………………………Рим погиб от того, что плебеи имели землю; мужику земля не нужна¹⁹.

Г. Катков…………………………………С учащегося надобно брать штраф за то, что он учится²⁰.

[Г. В. Ржевский………………………Надобно заботиться о средствах к увеличению пролетариата.]²¹

Г. Н. Костомаров……………………..Не должно подчиняться деспотизму уличной толпы²².

[Г. Погодин………………………………Вот вам, православные, красное яичко.]²³

Г. Кавелин………………………………Буду сотрудником «Нашего времени», издаваемого Н. Ф. Павловым²⁴.

Г. Чернышевский………………………Сталь состоит из железа с примесью кислорода²⁵.

Гг. Достоевские…………………………Мы оторвалисб от почвы²⁶.

Г. Лонгинов……………………………..Белинский принес больше вреда, чем пользы²⁷.

Остановлюсь. В другой раз докончу этот едва начатый список. Тогда покажу в десять раз больше имен и против каждого человека выставлю по десятку и больше мыслей, предвосхищенных им у меня. Теперь довольно данных приведено для моей цели. Цель состоит в том, чтобы объяснить публике причину, заставившую меня приняться за дело, объясняемое далее.

Убеждаясь десятками и сотнями опытов, что напрасно мне самому добиваться славы изобретателя хороших мыслей, что всякий раз всякое мое открытие будет предвосхищаемо другим, но с тем вместе пламенея желанием приносить моему отечеству пользу и честь благими изобретениями и усматривая в то же время, сколь многие такие изобретения, проходя незамеченными, остаются неприносящими надлежащего блага, я посвящаю себя бескорыстной заботе о доставлении хотя другим изобретателям

63

---

той заслуженной известности, которой столь долго и напрасно искал я для себя. Судьба не дозволяет мне разделять прекрасную репутацию г. Бабста, [г. Ленца,] г. Чичерина; попробую искать хвалы более скромной, но все-таки приятной; пусть скажут обо мне: «Лишенный злым роком всякого случая блистать собственным талантом, он по крайней мере раскрывал своему милому отечеству глаза, чтобы восхищалось оно блеском талантов в других»; хочу, чтобы мог я сказать о себе, подражая певцу Руслана и Людмилы:

И долго буду я народу тем любезен,

Что мысли дивные в писаках открывал,

Что ловкостью живых намеков был полезен

И низость чувств изобличал²⁸.

Итак, идем на поиск.

[На ловца зверь бежит! Да что один зверь: десятки, сотни зверей, — то самого уморительного, то самого отвратительного вида. И какие занимательные свойства обнаруживаются в этих милых передовых сынах нашего любезного отечества! Сами гг. Катков, Леонтьев и Дудышкин, так хорошо познакомившиеся, при помощи г. Юркевича²⁹, с книгами Льюиса, рассказывающими такие занимательные вещи о жизни кур, лягушек и тритонов с вырезанным мозгом, — сами они не поверят возможности каким бы то ни было существам жить и действовать с таким малым запасом мозга, какой оказался достаточен для некоторых замечательных российских деятелей, продолжающих себе здравствовать, даже рассуждать, даже писать, даже стараться приобрести посильное влияние на устройство судьбы любезного отечества³⁰.

Какие великолепные подвиги, какие чудные изобретения открываются нашему взору!

Вот, например, прения об университетском вопросе³¹.

И было все глухо во мгле подо мной

В убийственном сумраке там;

Все спало для слуха в той бездне немой:

Но виделось страшно очам,

Как двигались там безобразные груды

Уродов морских несказанные чуды.

Я видел, как в черной пучине кипят,

В громадный свиваяся клуб,

И млат водяной, и уродливый скат,

И ужас морей — однозуб,

И смертью грозил мне, зубами сверкая,

Мокой* ненасытный, гиена морская³².

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

исключением только двух человек чуть ли не из целой полсотни) явились достойными сотоварищами г. Чичерина и вместе с ним учили неповоротливую полицию исполнять ее долг, пробуждали ее зоркость, объясняли ей необходимость спасать погибающий первопрестольный град³³, — о, совет Московского университета! ты достоин сохранения своих корпоративных привилегий! О каждом из твоих сочленов, за исключением только двух отщепенцев³⁴, надобно сказать словами поэта:

Аще мир сокрушен распадется,

Сей муж николи ж содрагнется³⁵.

Говорите такому мужу о стыде, — он будет только глазами хлопать.

Благую часть избрал себе г. Стасюлевич! Он защищал привилегии достойных корпораций.

Но г. Чичерин, как человек молодой, далеко превзошел высоким парением мыслей и широтою взгляда обоих петербургских рыцарей.

Odi profanum vulgus et arceo:

Favete linguis³⁶, —

восклицает он, или в русском переводе г. Леонтьева:

«Терпеть не могу вас, буяны, осмеливающиеся судить о профессорах (odi profanum vulgus)! Я вас всех в квартал отправлю (et аrсео)! Молчать! (favete linguis)»³⁷.

Истины, изрекаемые г. Чичериным, были так возвышенны и убедительны, что не мог никто оспоривать его: он и не желал, чтобы никто не мог спорить с ним; но, по сущности дела, никто не мог итти на состязание, к которому он вызывал³⁸.

На просторе опричник похаживает,

Над плохими бойцами подсмеивает.

Трижды громкий клич прокликал он,

А никто и с места не тронулся,

Лишь стоят да друг дружку подталкивают³⁹.

Г-н Чичерин был когда-то западником, быть может и теперь им остается, — а все-таки в нем истинно русопетская удаль:

Исполать тебе, детинушка,

Что ты речь держал свою по совести;

Мы за то тебя, детинушку, пожалуем, —

как пожалуем, это, конечно, подсказывает г. Чичерину собственное сердце: г. Леонтьев поднесет ему coronam civilem pro urbe salvata*; все благонамеренные люди протянут ему руки и предложат сделать для него все, что могут; все неблагонамеренные люди уже по-

---

вернулись к нему спиной, но какое ему дело до этого последнего обстоятельства?

Пускай толпа клеймит презреньем

Наш неразгаданный союз⁴⁰, —

скажет ему кто-нибудь, находящий в его речи отголосок своих мыслей, оправдание своих действий: «Ты за все будешь награжден добрым моим мнением о тебе». Конечно, не век же станут молчать о тебе, — заговорят о тебе тоном, какого ты должен был ждать; но

Когда пред общим приговором

Ты смолкнешь, голову склоня,

И будет для тебя позором

Речь тупоумная твоя⁴¹, —

тогда не унывай,

Но пред судом толпы лукавой

Скажи, что судит нас иной, —

и приди,

Приди в чертог ко мне златой,

Приди, Чичерин дорогой⁴².

Г-н Чичерин говорил так убедительно, понимал вопрос так глубоко, что, читая речь его, благонамеренный человек совершенно соглашался с ним; но точно так же тот же самый благонамеренный человек соглашался и с г. Стасюлевичем, когда читал статьи г. Стасюлевича, и с г. Костомаровым, когда читал статьи его. Уже из этого можно было видеть, что каждый из трех красноречивых профессоров обнял своею мыслью только часть истины и что нужен труд нового многообъемлющего ума для формулирования общественной мысли об университетах, во всей ее всесторонней жизненности; что или г. Жеребцов⁴³, или г. Даль, или кто-нибудь из двух гг. Безобразовых возьмется довершить дело, начатое достойным каждого из поименованных публицистов. Но они были заняты каждый своими делами: г. В. П. Безобразов, устроитель земских банков, писал письма из деревни⁴⁴, о которых сам откровенно замечал, что они изображают крестьянский вопрос в слишком розовом свете⁴⁵. Господа Н. Безобразов и Жеребцов готовили речи к московским дворянским выборам⁴⁶; г. Даль читал корректуры своего словаря⁴⁷; никто из них не имел времени для писания статей об университетском вопросе. Мы приходили в отчаяние, не надеясь, чтобы кто-нибудь мог заменить этих мыслителей. Но заговорила «Современная летопись Русского вестника», и — мы утешились⁴⁸. Она возвела к единству разноречащие мнения трех профессоров, взяв от каждого из них все безусловно прекрасное. С г. Костомаровым согласилась она, что Санкт-Петербургский университет надобно соединить с Академиею наук⁴⁹; с г. Стасюлевичем — в том, что прежние профессорские корпорации превосходны; с г. Чичериным — в том, что университеты должны быть совершенно чужды жизни; но справедливо выставила она, что важнее всего тут уста-

66

---

новить солидный налог на просвещение; отбросив слишком оригинальную, придуманную г. Костомаровым форму взимать этот налог посредством ключей, она сосредоточила свое внимание на существе дела, на необходимости взимать налог, и доказала ее самым блистательным образом. Да ведь и правда, как не брать налога с учащихся? Во-первых, у кого нет денег, тому не следует учиться; во-вторых, во Франции, Англии, Германии, Италии берется плата за слушание лекций и за дипломы на степени. Как же не быть налогу на ученье у нас? В налоге находится лучшее средство примирить все разномыслия: г. Костомарову хочется уничтожить корпорации, г. Стасюлевичу — сохранить их. Установим налог надлежащей высоты, — тогда в университете не будет студентов, следовательно, не будет университета, то есть не будет и университетской корпорации; желание г. Костомарова удовлетворится. Но не будет университета только на факте, а на бумаге он может существовать и сохранять корпоративное устройство; следовательно, будет удовлетворен и г. Стасюлевич. Что же до г. Чичерина, он, очевидно, будет удовлетворен вполне: когда не будет никакой жизни в университете, то, разумеется, будет устранена всякая возможность соприкосновения науки в университете с жизнью.

Сколько мы сделали открытий по одному университетскому делу! Припомним главнейшие:

1) Всякая жизнь должна быть изгнана из университетов (г. Чичерин).

2) Надобно существовать налогу на ученье («Современная летопись»).

3) Налог этот надобно взимать посредством ключей (г. Костомаров).

4) С.-Петербургский университет должен принять в себя прекрасные элементы Академии наук (мысль г. Костомарова, совершенно сходная, однако, с мыслью г. Чичерина. См. № 1).

5) Профессора должны составлять касту (г. Стасюлевич).

Какое удивительное умение отыскать существенные стороны вопроса и найти просвещенное решение для него!

Но кроме пяти прекрасных открытий, сделанных нами по университетскому вопросу, есть у нас все по тому же вопросу еще шестое открытие, или, точнее сказать, находка: одному из наших друзей удалось отыскать в ящике у одного из здешних студентов следующий отрывок:

«Август, 1861.

Больше половины моих товарищей не имеют гроша за душою. Они бьются, как рыба об лед; многие из них по целым неделям не пьют чаю, не имеют табаку. Требовать деньги с этих людей за ученье! Боже, да лучше бы велели им выкалывать по одному глазу — ведь они стали бы только кривыми, а теперь хотят, чтобы они были слепыми. Говорят, что в наши времена нет чудес и мало мучеников. Из 1300 студентов здешнего университета около

5*

67

---

1000 человек — мученики своего стремления образоваться, стать порядочными людьми. Они не умирают с голоду, они успевают достигать своей цели — образования; это ли вы не назовете чудом? Их считают людьми беспокойными и опасными. Разумеется, вещь невозможная, чтобы молодые люди были так осторожны в словах, как их мудрые порицатели. Но зачем же добиваются этой невозможности? Дело решается просто: запретите людям быть молодыми, прикажите, чтобы за детством следовала не юность, а прямая старость. А если это трудно, можете принять меру менее затруднительную: запретите людям учиться долее 15-летнего или 12-летнего возраста; тогда у вас не будет беспокойной учащейся молодежи. Впрочем, этот второй способ решения уничтожит только учащуюся беспокойную молодежь, а не уничтожит он беспокойную молодежь. Люди остывают с летами, а в молодости люди всегда горячи, учатся в университете или вовсе нигде не учатся, называются ли студентами, или кадетами, или прапорщиками, все равно, они благородны и неопытны, потому во всяком случае будут склонны к увлечениям. Решайте же, нужны ли вам образованные люди или нет; если не нужны, вы будете иметь буйную, грубую молодежь, которая станет делать вам гораздо больше беспокойства, чем когда-нибудь могли или могут сделать студенты. Если же вы не в состоянии обойтись без образованных людей, в таком случае рассудите, что образовываться люди должны в молодости, а молодые люди — всегда молодые люди.

Говорят, что мы поступаем слишком неосторожно. Но разве мы сами желаем быть неосторожными? У нас нет опытности; но мы были бы рады выслушивать советы людей, более нас живших на свете. Никто не берет на себя обязанности быть нашим другом и советником. Мы покинуты всеми старшими нас на произвол судьбы. Что ж, мы понимаем, отчего никто не хочет входить в наш круг, обдумывать вместе с нами наши нужды и желания. Каждый боится компрометировать себя сношениями с нами. Да и как не бояться при окружающей нас подозрительности? Ведь у многих из нас вовсе нет привычки быть молчаливыми; тотчас разойдутся по городу толки о всяких пустяках, каждое слово будет преувеличено, и тот, кто вошел в наш круг затем, чтобы сдерживать и успокоивать нас, прослывет подстрекателем, а нас, сближавшихся с ним из потребности искать благоразумных и умеренных советов, назовут его сообщниками и припишут бог знает какие замыслы ему и нам. При таком взгляде подозрительных, при силе их вредить подозреваемым, конечно, каждый благоразумный и осторожный человек должен избегать сближения с нами. Не говоря о посторонних людях, такой системы держатся даже наши профессора. Я их не виню; но из этого могут произойти серьезные неприятности им, нам, да и многим другим. Я, впрочем, не разделяю всеобщего сожаления моих товарищей о недостатке близких отношений между нами и профессорами. Студенты, приезжающие из Москвы

68

и других университетов, говорят, что в нашем составе профессорского сословия лучше, чем в других местах. Оно правда, между нашими профессорами целая половина — люди хорошие, по крайней мере не обскуранты. Но присматривался я к ним: нет ни одного, который мог бы иметь прочное влияние на студентов, если б и захотел добиваться его, а не бегал от нас. Человека три-четыре, правда, пользуются некоторым авторитетом между нами. Но ведь это потому, что они толкуют с нами только об отвлеченных ученых предметах. В этих вещах они, точно, знатоки своего дела. Но войти в нашу жизнь, сочувствовать нашим интересам, заслужить наше доверие в жизненных наших делах никто из них не сумел бы. Они отвыкли понимать молодежь, долго бывши принуждены сторониться от нее. Живая связь могла бы у нас быть скорее с некоторыми из людей, чуждых университету⁵⁰. Но те уже положительно подвергали бы себя опасностям, если бы захотели сойтись с нами.

А как легко было бы успокоиться насчет наших будто бы опасных мыслей, если бы перестали мешать своими подозрениями сближению нас с людьми, которых могли бы мы уважать. Ведь мы, наконец, не бешеные же звери. Мы могли бы понять, что возможно и что невозможно, если бы стали говорить с нами об этом люди, отрезвленные житейским опытом. Но теперь мы покинуты всеми, и наша беспомощная неопытность может наделать напрасных бед нам и тревог другим.

Хотя бы, по крайней мере, оставили нас в покое, не раздражали нас совершенно ненужными грубостями; хотя бы, по крайней мере, не мешали нам учиться. Сами мы никогда не поднимем шума. Но нас язвят, обижают, обманывают, — наша честность возмущается коварством... И нет никого, кто поговорил бы с нами прямо и честно... До чего же, наконец, доведут нас?»

Прочитав этот отрывок, я просветлел надеждою, что вот, наконец, удастся мне поступить с другим так, как поступили со мною Ньютон, г. Ленц, г. Соловьев и другие (см. выше): предвосхитить открытие и получить награду. Я даже унизился до коварства: с притворным пренебрежением сказал я моему другу, нашедшему эту бумагу в чужом ящике, что прочитанный мною листок — вздор, который надобно бросить, — и бросил; потом тайком поднял с мыслью: объявлю, что открыл этот листок я (некто из неопытных юношей качает головой, думая про меня: «Однакоже, хорош гусь! имеет друзей, которые лазят по чужим ящикам, и сам, повидимому, не прочь от этого»). Что ж, я не стыжусь того, что готов на все для блага отечества.

Но что ж? — О. горькая участь! понес я приобретенный листок к кому следует*; оная особа**, прочитав доставленный мною

документец, сказала, что открытия никакого тут нет, потому что весь город уже говорит то самое, что написано в моем листке, и что награды мне никакой не будет. Итак, опять неудача в открытии!

О, нет же, злая судьба, ты не одолеешь! Я выйду победителем из борьбы с тобою! Из самой неудачи извлеку я удачу; на основании открытия, оказавшегося вовсе не открытием, построю другое открытие, которое уже непременно будет новостью. Вот оно.]

[Седьмое и] окончательное открытие по университетскому вопросу, никем у меня не предвосхищенное.

Об университетском вопросе напечатано было в течение четырех последних месяцев 4444 статьи⁵¹; ни одна из них даже и не упомянула о существенной стороне дела⁵², о которой толковали 500 000 человек в Петербурге, 400 000 в Москве, 75 000 в Одессе, 70 000 человек в Саратове и т. д. (см. список городов Российской империи в «Месяцеслове» на 1862 г.).

Вот так открытие! Сплетайте мне венок из того самого лаврового листа, который продается в овощной лавке Бабикова (на Литейной, близ Невского) и из которого был сплетен венок, недавно возложенный на юную главу г. А. Майкова!⁵³

— Грозное видение! Кто ты и чего от меня хочешь? — вопрошаю я в трепете, видя представшее предо мной существо, форму которого не мог я рассмотреть от страха.

— Ты ошибаешься, — отвечала мне тень: — я не имею формы, тебя страшащей; я не более, не менее, как душа г. Лонгинова (пользующегося, впрочем, добрым здоровьем); он спит теперь, и я воспользовалась свободными часами, чтобы прогуляться, — и вот явилась пред тобою, чтобы уличить тебя в грубом невежестве, происходящем от незнакомства с трудами твоих предшественников в русской литературе. Возьми и читай.

Тень подала мне книгу, я прочел:

«Вы радуетесь на вашу литературу, будто бы она в самом деле занимается чем-нибудь полезным: желаю вам радоваться. Какую пользу можно извлечь из ваших смутных рассуждений, искажающих до микроскопического размера все, чего касается ваша речь? Одно тут может быть влияние: мельчают понятия, мельчают и надежды тех, кто вздумает искать в ваших рассуждениях ответа на занимающие его вопросы. — Если говорить правду, люди, довольные нашею литературою, не имеют понятия о том, что такое литература, достойная этого имени. — Кто захотел бы следить по нашей литературе за тем, что происходит в нашей жизни, тот знал бы один, да и то самый ничтожный из 1000 фактов, о которых будет говорить история, да и этот факт показывает литература вам в искаженном виде».

Тень произнесла торжественным голосом: «Это напечатано в XII кн. «Современника» за 1857 г. в «Современном обозрении» на стр. 305 — 308, passim⁵⁴. Твое открытие запоздало с лишком пятью годами».

Тень исчезла, оставив по себе запах прелой бумаги,

70

Что ж такое? — подумал я про себя. — Из этого можно вывести новое открытие, которое будет удачней.

[Восьмое] открытие, — самое окончательное.

В пять лет литература наша не подвинулась ни на один шаг; а так как литература служит отражением жизни, то значит, что ни на один шаг не подвинулась и наша жизнь.

Но едва мелькнула эта мысль в моей голове, как застыла кровь в моих жилах от ужаса: что скажет о таком бездушном скептицизме пламенный г. Громека! Да еще хорошо бы, если бы вознегодовал только г. Громека! Есть публицист несравненно более знаменитый и гораздо более пылкий, который так и крикнет: «very dangerous!», и назовет меня «окаменелым титулярным советником» или «ископаемым кандидатом»⁵⁵.

В самом деле, какая безрассудная забывчивость бездушного скептицизма! как мог я забыть, что в эти пять лет совершено освобождение крестьян!

Другой на моем месте окончательно растерялся бы, будучи уличен в том, что не заметил такого факта. Но человеку, имеющему idée fixe, каков я, все нипочем: с ним что ни случись, он все гнет к пункту своего помешательства; всякий факт, всякое слово обращается для него только в средство к удовлетворению его неразумной страсти. Так, г. Майков на все смотрит, как на предлог для написания пышных стихов: едет кто-нибудь в коляске, — он сейчас напишет стихи в честь проезжему; объявят рекрутский набор, — он напишет стихи в честь рекрутского набора⁵⁶; полагаю, что если бы случилось землетрясение (от которого спаси нас бог! но опять-таки: все мы под богом ходим), — он написал бы стихи в честь землетрясения. Так вот и я: мне что ни попадись на глаза, о чем ни подумай я, все обращается в повод искать открытий. Как только подвернулась мне мысль об освобождении крестьян, так вот и подмывает сделать какое-нибудь открытие по этому вопросу. И что же вы думаете? Ведь не замедлил сделать открытие. Но важность его требует отдельной статьи с особым заглавием⁵⁷.

МАГИСТР Н. ДЕ-БЕЗОБРАЗОВ — ПСЕВДОНИМ!

БИБЛТОГРАФИЧЕСКОЕ ОТКРЫТИЕ!!

(Посвящается немецкому философу Фихте

И русскому библиографу М. Н. Лонгинову.)

Благородная Россия с глубоким сочувствием читала изданную некогда за границею брошюру, в которой предлагался очень легкий способ совершить начинавшееся тогда дело освобождения крепостных крестьян. По мнению брошюры, не нужно было изменять

71

---

никаких действительных отношений, — достаточно было заменить название «крепостных крестьян» именем «крестьян, поселенных на помещичьих землях», и затем уже более ничего не требовалось: барщина, оброк, вотчинная власть оставались бы в прежнем виде, а крестьяне все-таки могли бы называться освобожденными и были бы совершенно довольны.

Столь остроумное содержание брошюры заставило всех разузнавать о ее авторе, который подписался именем магистра Н. Безобразова. Оказалось, что магистр такого имени действительно существует; нашлись люди, утверждавшие, что они знакомы с ним; через несколько времени многие жители Петербурга встречались с ним в обществе или видели его на улице; потом такие же факты повторялись в Москве. Словом сказать, подлинность существования г. Николая Безобразова являлась непоколебимо подтвержденною свидетельством внешних чувств¹.

Но просвещенный читатель знает, что знаменитейшие философы отвергали достоверность показаний наших внешних чувств. С особенною убедительностью изложено это так называемое идеалистическое учение немецким мыслителем Фихте. Исходя от положения

Я = Я

то есть в применении к индивидуальному случаю, нас занимающему:

г. магистр Н. Безобразов есть г. магистр Н. Безобразов,

Фихте рядом неопровержимых логических выводов доказывает, что

Я = не Я,

то есть в применении к тому же индивидууму:

г. магистр Н. Безобразов есть не г. магистр Н. Безобразов, а некто другой.

Рождался вопрос: кто же этот некто другой, который тожествен с г.магистром Н. Безобразовым?

Долго все исследования оставались напрасны. Сначала повели розыски философским путем; но г. Страхов успел только доказать (в статье о жителях планет, «Время», 1861 г., № 1)², что на луне есть существа, по физиологическому строению очень близкие к г. магистру Н. Безобразову; но действительно ли кто-либо из них есть подлинный вышеупомянутый магистр, этого не мог решить г. Страхов.

Философия сделала свое дело: разрушила заблуждение, возбудила к исследованию истины, показала ее в общем, неопределенном очертании; но до реальной истины довести не могла. Убедившись в необходимости прибегнуть к помощи опытных наук, прежде всего поручили разъяснение вопроса нашим знаменитым историкам. Г, Чичерин [,обнаружив в себе свойства Мономаха,]³

72

---

не мог разъяснить ничего, потому что сам оказался относящимся к временам хазарским и половецким⁴, далее которых ничего не в состоянии видеть, а вопрос о брошюре и ее авторе принадлежит второй половине XIX столетия. Итак, оставались г. Костомаров и г. Соловьев. Они разошлись между собою во взглядах на предмет.

Г-н Костомаров доказывал, что люди, имеющие образ мыслей г. магистра Н. Безобразова, называются в летописях наших варягами. Этого никто не мог оспорить. Но далее следовал вопрос: какой же варяг г. Н. Безобразов? Г. Костомаров, находя в литовском лексиконе Нессельмана слова: sin, предлог без; eus, существ. женск. рода = рожа, лицо, образ, — принимал г. магистра Н. Безобразова за Синеуса*. Но г. Соловьев принимает имя «магистр Н. Безобразов» не более как прозванием Иоанна IV Г розного, основываясь на словах летописца: «царь же Иванъ (IV) образомъ бѣ нелѣпъ», — действительно, «образомъ бѣ нелѣпъ» и «Безобразов» — одно и то же⁵.

Против той и другой догадки были важные возражения: о Синеусе летопись не упоминает, чтобы он печатал какие-либо брошюры за границею, следовательно, надобно еще доказать этот факт какими-нибудь другими данными; что же касается мнения г. Соловьева, то при всем своем остроумии оно совершенно неосновательно: мы положительно знаем, что при Иоанне IV Василье­виче в России знали только одного магистра**, и, следовательно, в имени г. магистра Н. Безобразова не могла бы явиться приставка «магистр», если бы под этим именем разумелся Иван IV Грозный.

Видя, что история только запутывает дело, мы прибегли к библиографии, стали рыться в журналах, в газетах, и скоро блеснул нам луч истины. В 7-м нумере газеты «День» мы нашли статью «Уставная грамота»⁵ — статью, с которой стоит познакомиться поближе. Написана она в форме разговора между каким-то «князем»*** и «Тверитиновым». «Князь» затрудняется составлением уставной грамоты, потому что «крестьяне не поддаются на его предложения», хотя он «не употреблял во зло своей власти» (читатель вспомнит, что летописец также не винит Синеуса ни в каких злоупотреблениях власти. Догадка о Синеусе сильно подтверждается). Тверитинов говорит: если крестьяне не хотят подписывать уставную грамоту, то можно обойтись и без их согласия. — Так вот что-с, г. Тверитинов: можно обходиться и без согласия крестьян, по-вашему-то? Замечаем, замечаем, ушко-то чье выглядывает из-под вашей маски, г. Тверитинов. А ведь под маскою

---

Тверитинова скрывается автор статьи, — так все газеты и журналы объявили*.

Кому-нибудь другому было бы извинительно говорить такие вещи; но г. Тверитинов не убаюкивает себя объяснениями, заимствуемыми из второстепенных, побочных обстоятельств: из безграмотности, из невежества, из боязни письменных документов и т. п. — из вещей, которыми обыкновенно довольствуются при рассуждениях о несогласии крестьян подписывать уставные грамоты; г. Тверитинов смотрит, по прекрасному правилу Кузьмы Пруткова, «в корень». Корень оказывается очень толстый и крепкий. Вот подлинные слова Тверитинова. На замечание князя (Синеуса?), что «сколько он ни толковал крестьянам, они попрежнему ни на что не соглашаются», г. Д. Самарин устами Тверитинова отвечает:

«Тверетинов. Да, об этом несогласии слышно со всех сторон: но именно потому, что это явление общее во всей России, полезно бы вникнуть в причину этого глухого, пассивного... несогласия. Ведь вам известно, что крестьяне под волею понимают: освобождение их от барщины и от оброка».

На важность последних слов напирает сам г. Самарин, печатая их особенным шрифтом. Вопрос в такой откровенной постановке должен бы казаться очень затруднителен для господ, подобных Тверитинову, желающему, чтобы князь продолжал получать с крестьян прежний доход. В самом деле, как сделать, чтобы люди, не желающие платить, стали платить с удовольствием? Но для такого умного человека, как автор статьи, г. Д. Самарин, ничего не стоит разрешить задачу как нельзя лучше. Тверитинов говорит:

«По моему мнению, желательно было бы, чтобы повинности, оставаясь в том же размере, перестав быть повинностями за пользование землею, вносились не помещику, а в казну, как подать, и вместе с податью; а помещика вознаградите из казны ежегодною рентою. Тогда вопрос решится весьма легко: нужно, чтобы оброк, платимый крестьянами, проходя через казну, как бы изменился в самом принципе своем, хотя на самом деле изменения в размере никакого нет».

Ура! ура! Искомое найдено, совершено мною открытие, над которым напрасно ломали голову г. Страхов, г. Костомаров и г. Соловьев: подлинный г. магистр Н. Безобразов найден! Да это

---

он, г. Д. Самарин. Абсолютное тожество этих двух имен очевидно.

В самом деле: разницы между ними нет никакой.

Г-н магистр Н. Безобразов говорил: недовольство мужиков крепостным правом весьма легко устранить одною переменою имени: надобно только переименовать крепостных в поселенных на помещичьих землях, оставив их отношения к помещику в прежнем виде; вот и будет исчерпан весь вопрос о крепостном праве.

Г-н Д. Самарин говорит: недовольство мужиков оброком весьма легко устранить одною переменою имен: надобно только переименовать оброк в подать, оставив его в прежнем размере; вот и будет исчерпан весь вопрос об оброке.

Не было на земле двух Аристотелей; не может быть в России двух людей, способных к изобретению таких гениальных решений. Никто, кроме Ньютона, не мог открыть закон всеобщего тяготения; никто, кроме г. Д. Самарина, не мог изобрести мысль, высказанную в брошюре г. магистра Н. Безобразова.

Какое торжество моей проницательности! какое торжество и для философии! Аналитическим методом, путем многотрудного опытного исследования, подтверждена безусловная истина двух основных формул философии Фихте:

Я = Я

то есть г. магистр Н. Безобразов есть г. магистр Н. Безобразов, и

Я = не Я,

то есть г. магистр Н. Безобразов есть не г. магистр Н. Безобразов, а есть г. Д. Самарин.

Предлагаю дать достойные награды всем активным и пассивным участникам этого великого события:

1) Награда немецкому философу Фихте. Предлагаю постановить, чтобы ему, а по воспоследовавшей его смерти его законным наследникам, получать от г. Д. Самарина оброк под именем подати.

2) Награда мне. Подносится в подарок полное собрание сочинений г. магистра Николая Безобразова (г. Д. Самарина тож), переплетенных в одну книгу, с изображением на переплете оной книги двойного портрета, золотым тиснением: г. Д. Самарин, изображенный в виде г. магистра Николая Безобразова, и г. магистр Н. Безобразов, изображенный в виде г. Д. Самарина.

3) Г-ну Д. Самарину. Переименовать его в магистра Николая Безобразова.

4) Г-ну магистру Николаю Безобразову. Переименовать его в Г-на Д. Самарина,

75

---

---