Том XIV. Полное собрание сочинений в 15 томах

1

Л. Н. КОТЛЯРЕВСКОЙ

[1838 — 1839]

 

Милая Любинька! Желаю тебе доброго здоровья и благодарю тебя за письмо. Вариньку благодари за письмо, которое она мне написала. И кланяйся Саше, благодари его за поклоны его мне. Матвей Федорович скончался, мне его ужасно жаль. Илья Иванович пред смертью его совершенно одурел, так поразила его внезапная перемена болезни. Любинька тебе кланяется. Николай Чернышевский.

P. S. Матвей Федорович умер в четвертом часу пополудни.

 

2

А. Ф. РАЕВУ

3 февраля 1844 г.

Александр Федорович!

Еще раз благодарю вас, очень благодарю за ваше одолжение. Но объясните, сделайте милость, мне:

1) В каком объеме будут спрашивать ответов на предложенные в программе вопросы. (Я думаю, подробнее, чем в семинарии преподают, особенно из истории и физики, или нет?) Определите это, пожалуйста, как можно поточнее.

2) Какие учебники приспособлены к этим вопросам или (я думаю, все то же) какие употребляются в гимназиях С.-Петербургского округа?

3) Из математики (о, камень претыкания у воспитанников духовных семинарий!) будут ли спрашивать доказательства на предложения, теоремы, правила и пр.?

4) Из языков только ли перевод будут спрашивать, или еще и грамматику? Не заставят ли декламировать наизуст (как написано в программе саратовской гимназии), наизуст по лучшему отрывку из прозы и стихов? (Никакую грамматику, признаться, никак не могу привыкнуть долбить наизуст; спасибо, что во все 11/3 года только раз спрашивали.) Если перевод, нельзя ли сде-

 

5

 

лать, что заставят переводить только с французского и немецкого на русский, а не обратно, как написано в программе? Если же уж это невозможно (впрочем, пишите, пожалуйста, если худо или трудно только), то в какой степени будут требовать чистоты и правильности перевода? Если же как бог вложил в мысль заставят переводить на русский, этого мы не боимся.

5) Из какого класса семинарии поступать в университет, можно ли из философского, или только из богословского? Если можно из философского, то по окончании ли курса, или пробывши только год?

Отвечайте, сделайте милость, покорнейше прошу вас (синонимы, содействующие, по мнению «словесности», большей силе, выразительности, полноте, обилию, живости и занимательности речи) на все эти вопросные пункты, и так, чтобы ничего не оставалось сомнительного или обойденного (влияние оной же вышереченной наставницы мудрых ораторов). В самом деле, сделайте милость, объясните все это мне получше. Я буду вам очень благодарен.

6) Может ли недостаток баллов в одном предмете вознаграждаться излишеством в другом и в какой мере? Может ли вознаграждаться в одинаковом предмете?

7) На какие предметы особенно обращается внимание? т. е. в каких строже экзаменуют и баллы важнее?

Сделайте милость, не пожалейте труда и часа времени. Очень одолжите.

Не подумайте, однако, — из того, что я так настоятельно спрашиваю, — что я уже еду к вам. Ничего не знаю, как и прежде. Куда бог даст. Allen, wenn es nur um meien Wollen werden sie befragen mich, so gehe ich der höchsten Freude und nämlich in Facultät der orientalischen Sprachen*. Напишите, какие языки преподают в восточном факультете и, чтоб поступить, требуется ли знание какого-либо из этих языков? Какие там профессора и адъюнкты? Пожалуйста.

Разумеется, скучно в семинарии, но не так, как в гимназии: здесь не учат наизуст уроков, хоть это отрада. Уж если разобрать только, то лучше всего не поступать бы никуда, прямо в университет, но ведь бог знает, можно ли еще будет. В таком бы случае ни рыба, ни мясо. А уж в семинарии что делается, и не знаю. Было житье раньше, а ныне уж из огня да в поломя. Об учениках уже и говорить нечего: в класс не пришел — к архиерею. Но и между собою перекусались. Ректор на профессоров к архиерею, инспектор тоже на И. Ф. — поздно ходит в класс. Дрязги семинарские превосходят все описание. Час от часу все хуже, глубже и пакостнее.

Приезжал преосвященный — на исторический класс. Гордея

 

Семеновича ученики так обрезали [отрезàли?], что объявил благодарность, а мы отделали И. Ф. так, что и теперь еще, я думаю, лихорадка бьет. Терсинским ученики восхищаются. Но ректор не дал ему ни одного хорошего ученика, а дрянь всю свалил к нему.

G. S. умеет только ругаться, а толку от него ничего нет. По-латине переводят курам насмех, и того же ругает, кто так, как должно, переводит.

Утешаюсь тем, что лучших взять негде.

В гимназии случилось важное происшествие. Директор промотал тысяч 30, и учителя, подписывавшие три года книги не глядя, стали к нему в декабре приступать, чтоб освидетельствовать сумму. Он во вторник утром вышел и с тех пор не возвращался домой. Спохватились, нигде не нашли. Открылось, что ездил на извощике в городок за Волгой, во вторник и среду. В среду поехал назад, отпустил извощика на средине Волги и сказал, что пройдет пешком. Его остерегал извощик, говоря, что выступила в иных местах вода, чтоб он так доехал уже. Он не послушался. С тех пор его нигде не видели. Большею частью говорят, что он утопился. Бог знает, может быть, утонул, может быть, где-нибудь скрывается. Но директора уже прислали нового, уже будет с неделю, на его место по донесению о пропаже его инспектора и учителей. Прислали и ревизора, свидетельствовать сумму.

 

3

РОДНЫМ

[19 мая 1846 г.]

Милый папенька! Пишем к Вам из Мариинской колонии, где остановились кормить лошадей; доехали мы сюда очень благополучно и, как видите, очень тихо. Ночевали мы в Ольшанке. Извозчик наш пока очень хорош: каков-то, бог даст, вперед будет: а, кажется, можно надеяться, что нам нельзя будет быть им недовольным. Приехали сюда в Мариинскую колонию в 11 часов утра, застали Ивана Андреевича еще в церкви, служащим, по окончании обедни, молебен комуто. В 2 или 3 часа выезжаем; куда успеем ныне доехать и где будем ночевать, не знаем пока еще, но до Аткарска, как бы нам хотелось, верно уже не доедем. Прощайте, милый папенька, целую Вашу ручку.

Сын Ваш Николай.

 

19 мая 1846 г., воскресенье, в 2 часа пополудни.

 

P. S. Здесь у Ивана Андреевича нашли мы одного из топографских чиновников, воспитывавшегося в Петер. унив., Федора Семеновича Кена. Он поляк. Такой, кажется, добрый и ласковый: Иван Андреевич очень хвалят его. Он надавал мне множество советов о поступлении в университет и ведении себя там и проч., обещался дать и дал уже письмо к инспектору университета, ве-

 

7

 

лел писать оттуда себе: жаль, что время так коротко: от него бы, кажется, можно было узнать много такого, что очень и очень пригодилось бы. Маменька просили его зайти к Вам, когда он будет в Саратове, и он обещался. Прощайте, целую Вашу ручку. Н.

 

Милые сестрицы мои Любинька, Варинька и Евгеньичка!

Осушили ли вы свои слезы? А мы, как простились с вами, так и отерли их; сначала кое о чем говорили, кое чему смеялись, а потом маменька заснули; но мы с Устиньею Васильевною неукоснительно не смыкали глаз до самого ночлега; да и тут я не мог уснуть до часа ночи. Прощайте, будьте здоровы. Целую вас, поцелуйте и вы за меня ручку у бабиньки. Брат ваш Николай Ч.

 

Милый друг и брат мой Саша! Как ты находишь, поверят ли англичане, так тщеславящиеся своими скаковыми лошадьми, что у нас в России простые извозчичьи лошади, пара с 15 пудами клади, могут нестись с быстротою трех с двумя третьими (32/з) верст в час? А это факт, брат: именно с такою быстротою несемся мы. Поверь уж мне. Впрочем, меня утешает в этой быстроте разрешение уравнения

х = 1 800 — 43,

 

из которого выходит, что х, число верст, которые остается нам проехать, = только 1757. Не меньше меня утешают и два других уравнения х´ : 1 = 1757 : 43, из которого выходит, что нам остается ехать только

43  41    4124̸43 дня или 5 6 дней и около 111̸2 часов.

67

43

24

И наконец: х´´ : 1 = ну, да не остается места, так сообщу тебе это любопытное уравнение в другой раз. Прощай. Cura ut valeas**.

Целую тебя, брат твой Николай Ч.

 

4

Г. И. ЧЕРНЫШЕВСКОМУ

Понедельник 20 мая [1846 г.], Аткарск.

Милый мой папенька!

Пока едем мы все, слава богу, благополучно: только одно маленькое приключение оразнообразило наше путешествие и помешало нам доехать ночевать в Аткарск: у одной из наших спутниц

у повозки сломался сердешник, только что мы выехали было из Корякина; это было часов в 6 вечера; часа два провозились извозчики с этим, а между тем солнце уже совсем подвинулось к закату: нечего делать, принуждены были остановиться в Корякине, кормить лошадей, часу во 2-м ночи выехали и в 7 или в 8 приехали в Аткарск. Часу в 1 или 2-м выезжаем опять и хотим проехать верст 30 до ночлега. Извозчики очень хорошие, но ло­шади очень что[-то] тяжелы на ногу: по 5 верст в час не едут; все обещаются, впрочем, наши извозчики ехать скорее, да, верно, дух бодр, а плоть немощна. Впрочем, езда наша покуда хороша. Прощайте, папенька, целую Вашу ручку. Сын Ваш Николай.

5

РОДНЫМ

Ольшанка. 22 мая, среда, 81̸2 ч. у. [1846 г.]

 

Милый папенька! Пишем Вам из Ольшанки, за 45 верст от Балашова, потому что не знаем, успеем ли написать в Балашове.

Вот наш маршрут:

Первую ночь провели мы в Ольшанке, 12 верст от Саратова.

19-го числа обедали в колонии у Ивана Андреевича — 27 в., ночевали в Корякине — 17 в. Всего в воскресенье проехали мы — 44 в. 20-го обедали у тетеньки в Аткарске — 24 в. Ночевали в Белгазе — 40 в. В понедельник всего 64 в.

21-го — обедали в поле, подле села Колена (в селе не стали потому, что погода была прекрасная) — 27 в. Ночевали в Крутце — 29 в. Всего во вторник проехали 56 верст.

Теперь мы сидим в прекрасной избе, белой и чистой, а те все три ночи ночевали мы с маменькою в черных избах; впрочем, в избе ночевали до сих пор только мы с маменькою: Устинья Васильевна и все прочие товарищи наши спят в повозках. Теперь и маменька решаются ночевать в повозке, если будет хорошая погода; а теперь со 2 часа ночи идет дождь, хоть и не слишком большой, но сопровождаемый сильным и довольно холодным ветром; в повозке у нас, впрочем, хорошо.

Утром ныне, в три с половиною часа, проехали мы 19 верст, из Крутца до Ольшанки, куда приехали в половине седьмого. Хотели было ныне приехать в Балашов, но погода, должно быть, заставит ночевать нас за 26 верст отсюда, 19 верст не доезжая до Балашова. Я думаю, напишем еще с ночлега или из Балашова.

Прощайте, папенька, будьте здоровы; целую Вашу ручку.

Сын Ваш Николай Ч.

 

Милые мои сестрицы Любинька, Варинька и Евгеньичка!

Здоровы ли вы и весело ли без нас поживаете? Мы пока, слава богу, здоровы.

 

9

 

 

Когда погода и дорога хороши и мы сидим в повозке, маменька все укоряют себя, что не взяли тебя, Любинька; а как становиться ночевать или обедать в курной черной избе, то благодарят бога, что ты осталась дома.

Впрочем, мы как-то веселы и беззаботны: то ли уже толчки, которые со всех сторон получаем, когда едем, и усталость от них и голод, когда приедем на ночлег, не дают ни о чем думать, кроме дороги и еды.

Поцелуйте за меня ручку у бабеньки и пожелайте им здоровья.

Прощайте. Целую вас. Брат ваш Николай Ч.

 

Милый братец Саша!

Что, брат, каково поживаешь без нас? Что, теперь, я думаю, не с кем уже дома поиграть в шахматы? Не знаю тебе (едва ли, впрочем), а мне уже хоть бы в шахматы поиграть с кем, да кусаешь локоть, да не достанешь. Теперь мы проехали 19 верст в 31̸2 часа: это по вашей саратовской математике выйдет 53̸7 в час, а по-нашему, кажется, что мы едем верст по 25 в час.

Да вот теперь, кажется, придется сидеть не у моря, в избе у болота, да ждать погоды, т. е. хорошей. А небо так обложило облаками, что, кажется, придется ждать этой хорошей погоды, дондеже отымутся власы; впрочем, недели через три народится новый месяц, и тогда погода, верно, переменится, а три недели куда ни шло!

А знаешь ли, ведь года через три будет железная дорога из Петербурга в Саратов: не подождать ли уже ее? А то что тянуться по 7 верст в день: ведь не раньше дотянешься, а только бока натрудишъ (а по-твоему, небось, надо бы вместо ера написать ерь? К чему это, я век на это не соглашусь).

Прощай, целую тебя, пиши же ко мне. Брат твой Николай Чернышевский.

Смотри, какой прекрасный карандаш я взял у тебя.

 

6

РОДНЫМ

Балашов, 23 мая [1846 г.]

Милый папенька!

Доехали мы сюда, слава богу, благополучно; выехавши из Китовраса в 4 часа утра, въехали в Балашов в 9 часов; квартира, на которой мы стали, так хороша, что едва ли не останемся тут ночевать; тем больше, что и утром уже проехали очень довольно. Повозка наша, сначала довольно тряская, теперь так укаталась, что читать в ней можно совершенно свободно, даже не только по-русски, но и по-немецки, все равно как в комнате; нет, здесь есть то важное различие, что в комнате читаешь кое в каком положении, сидя или стоя, чуть захочешь прилечь, сейчас и назо-

 

10

 

 

вут лежебоком; да и укладываться поспокойнее очень трудно, а здесь я пользуюсь беспрекословно правом лежать 14 часов в сутки в повозке, а остальные 10 на лавке в избе: прелесть! Поэтому я и ничуть не скучаю дорогою: я думал, что дорогою нельзя делать дела, а выходит напротив: очень и очень можно.

В повозке нашей с каждым днем производятся улучшения, и с каждым днем спокойнее и спокойнее нам ехать. Провизии, которой мы с собою набрали, достало бы не только до Воронежа, но и в оба конца, туда и оттуда, в Петербург; впрочем, мы ею не беспокоимся: переклали ее на козлы кучеру.

Удивительно расширяется круг моих географико-топографических познаний: теперь я совершенно убедился в истине, которой и не подозревал в Саратове, что горы не кончаются Соколовыми и Лысою горами в Саратове, а идут везде, по всей нагорной стороне. Балашов нам очень понравился; не в укор и обиду Саше, Вариньке и особенно Евгеше, не чета Аткарску.

Мы все покуда, слава богу, здоровы и веселы.

Прощайте, милый папенька, будьте здоровы и благополучны. Целую Вашу ручку.

Сын Ваш Николай.

 

Милые сестрицы мои Любинька, Варинька и Евгеньичка!

Только теперь я опомнился от восторга, в который привел меня вид Аткарска с его бесчисленными лужами, напоминающими лагуны Венеции (Саша скажет вам, впрочем, что лужа и лагуна одно и то же, происходят от одного корня и значат одно и то же), с его бесчисленными хорами лягушек, которые имеют, по-моему, то довольно важное преимущество пред соловьями, что поют лето и весну и осень все, и днем и ночью, и не чуждаются людей, не бегут в рощи от них, как соловьи, а преспокойно распевают во всяком болоте, будь оно хоть среди шумного, многолюдного, деятельного, кипящего жизнью и движением Аткарска, не удаляются от тебя, пока нога твоя не занесется над ними, да и тут преспокойно и обязательно только отпрыгивают за поларшина и продолжают услаждать слух неблагодарного, посягавшего на спокойствие и жизнь их, своею гармоническою песнью. И теперь только могу писать об Аткарске. Ну просто прелесть, а не город: Венеция и Лондон вместе: Венеция — по своему положению, Лондон — по многолюдству, деятельности, важности в политическом и торговом отношении.

Кстати о торговле. Въезжая в Аткарск, мы довольно долго стояли на улице пред домом, где живут, пока ходили узнавать наши, здесь ли живут Николай Дмитриевич. Повозки наши все, все были закрыты, только у нашей была полуотдернута закрышка, так, впрочем, что не видно было в ней меня. Маменька и Устинья Васильевна вылезли уже прежде и шли пешком. Больные, высунувшись из окон больницы, спросили извозчиков, кто

 

11

 

это приехал, не видя никого и думая, что никого нет. — Сестра Александры Егоровны, — отвечали извозчики. — Что же это ее, что ли, товары-то? На базар, видно, их привезла? — Да, — отвечали смущенные такою догадливостью и проницательностью извозчики.

Прощайте, милые мои сестрицы, будьте здоровы и веселы, так, как мы. Целую вас. Что бабенькино здоровье? Целуйте за меня их ручку.

Брат ваш Николай Ч.

 

Милый друг Сашинька!

Вот, говорят, путешествие лучшее средство образовать себя во всем: правда, точно правда! Как многому тут научишься! Вот я, хоть не люблю хвалиться, а, признаюсь, многому выучился. Есть такие булки, каких в Саратове никто бы меня не заставил есть, разве собственный только указ его императорского величества: черствые, мятые и перемятые, запачканные иногда, но на все это смотришь хладнокровно, да ешь их с удовольствием еще с чаем!

По дороге пришло мне в голову множество новых и богатых мыслей о улучшении дорог, экипажей и прочего: как буду министром путей сообщения (теперь я решился согласиться занять пока и это место), то буду приводить их в исполнение. Тебе, как человеку известному своею скромностью, передам хоть одну из них или и две, если позволит место.

По всем дорогам должно устроить галлереи крытые; начать, разумеется, с тракта между Аткарском и Иткаркою: это будет не то, что длинная3 (т. е. в 3-ей степени, т. е. превосходной, выговаривай — длиннейшая), а длинная333333 галлерея, построенная из дикого камня и кирпича, смотря по удобствам местным, и крытая железом или черепицею, тоже смотря по местным удобствам, шириною сажен в 5, вышиною сажени в 21̸2, мощеная хоть чугунными плитами. От Петербурга до Саратова постройка ее будет стоить миллионов 15; зато в ней будет уже решительно не то, что как [в] комнате, а как во дворце: можно, пожалуй, хоть топить ее: печи будут стоить ок[оло] 100 000 рублей, а топка тысяч 200, зато уже какая прелесть!! И она будет освещена не газом, а Друммондовым светом, который почти так же ярок, как солнечный! Не правда ли, богатая мысль? Надеюсь на твою скромность. Прощай. Будь здоров и счастлив. Целую тебя.

Брат твой Николай Ч.

 

7

А. Н. ПЫПИНУ

[30 мая 1846 г.]

 

Милый брат и друг мой Сашинька!

«Нечего писать»!! Да возможно ли только сказать это? Неужели ты во всю эту неделю не думал ни о чем, не делал ничего, ни одна новая мысль не пришла тебе в голову? В Саратове нет новостей, да если и есть, то они не занимательны ни для тебя, ни

 

12

 

для меня, да ты и не знаешь их; нет новостей и во внешней жизни твоей; да кто же и требует от тебя таких новостей? Если уж кто и требует, так наверное не я. Посмотри на дерево летом: есть ли хоть одна минута, в которую не произошло в нем перемены к лучшему или худшему? Останавливается ли хоть на миг его развитие? Так и душа человеческая, особенно в наших летах с тобою: не проходит дня, чтобы не развилась насколько-нибудь наша душа; с каждым новым днем в наши лета или начинаешь понимать и постигать что-нибудь, что прежде было для тебя непостижимо, или начинаешь задумываться над тем, что прежде и не приходило в голову, или начинаешь не понимать того, что казалось простым до того, что не над чем и голову ломать. Все равно теперь умственные очи наши теперь ежедневно постепенно делаются сильнее и зорче, как изощрялось бы зрение, если стал смотреть в зрительные трубы и микроскопы, выбирая друг за другом их все лучше и лучше. Смотришь простым глазом: движется что-то, а что — решить невозможно; берешь порядочную трубу: человек; еще получше — вот на нем такое-то и такое-то платье; еще лучшую — это вот тот-то твой знакомец; еще лучшую — и различаешь каждую порошинку на его платье, каждый его волосок. Так с каждым днем теперь, при развитии души нашей, становится понятнее, ближе то, что прежде было непонятно; прежде ты смотрел, конечно, хладнокровно на эту точку, а теперь ты, узнавши в ней своего приятеля, интересуешься им, смотришь с участием; так знание возбуждает любовь: чем больше знакомишься с наукою, тем больше любишь ее. Теперь наоборот: смотришь на каплю воды, на листок зелени, простым глазом; над чем тут задуматься? без цвета, без вкуса, без запаху: берешь микроскоп, и эта капля бесцветная, мертвая, оживает под ним: в ней видишь ты целый мир, миллионы существ, наслаждающихся и дорожащих бытием своим, защищающих и сохраняющих его; что тебе прежде было в этой капле? Капля, так капля и есть, что в ней толку, интересу? А теперь как она интересна для тебя! Что было в ней непонятного, занимательного? А теперь сколько вопросов об этих существах, сколько трудных вопросов у тебя в голове! И эта [капля] интересует тебя, представляя тебе, сколько в ней темного, загадки и вопросы. Так ясное и потому не интересовавшее нас прежде, почти всегда становится темным и, по тому самому, интересным для нас при развитии сил души нашей...

Ну, записал, да негде кончить теперь; если не скучно, то доведу до конца в след. письме, а дело в том, что ум твой развивается и потому везде являются для него новые интересы, а интересное для тебя может ли быть неинтересно для любящего тебя? Как же тебе не о чем писать? Нет, ты должен всегда находить много, о чем писать: может у тебя не быть время, охоты писать, но не может не быть предмета, о котором бы писать к любящему тебя Николаю Ч.

 

13

 

РОДНЫМ

Воронеж. 1 июня, суббота, 1846 г.

 

Милый папенька! Приехавши в Воронеж в 8 часов вечера в четверг, мы пятницу все говели, а ныне бог сподобил нас причаститься св. таин. Говели в той церкви, где покоятся мощи св. Митрофана. В других церквах ни в одной и не были, потому что некогда было. Поэтому о внутреннем благолепии церквей, кроме монастыря св. Митрофана, и не могу ничего сказать, а что касается до наружного великолепия и огромности, то, исключая опять монастырь св. Митрофана, ни одна из них не может быть и сравнена ни с одною из саратовских (Старой Вознесенской-Горянской я уже не считаю в числе церквей настоящих): самая лучшая и большая из них меньше и хуже самой последней из саратовских. Нынешний даже кафедральный собор (Смоленской богоматери) и менее, и хуже в[о] всем даже Никольской церкви, не то что уже нашей Сергиевской или Троицкой. Монастырь св. Митрофана очень широк, но в длину менее (этак сажен 12 ширины и 7 длины), вообще втрое менее нового собора; к тому же стеснен столпами. Да вот как можно судить о его пространстве: человек сот семь или, много, тысячу (нет, не будет) народу, и уже до того тесно, что негде занести руки перекреститься. Шире, но едва ли длиннее нашей настоящей Серг. церкви, а от столпов чуть ли и не теснее ее. Иконостас мне понравился: белый (впрочем, уже довольно почернелый от времени), с огромными золотыми колоннами, проходящими от боковых дверей прямыми, а от царских полукруглою колоннадами, по три колонны с каждой стороны, поперек амвона; на колоннах навес, так что двери как бы в углублении или нише, образуемой рядом колонн, идущим от них. Вообще собор должен бы быть несравненно великолепнее. Даже самая рака, в которой покоятся мощи, не слишком богата. Позолочена, балдахин малинового бархату, чугунная решетка кругом, и все тут. Уже, кажется, если нет средств поразить, ослепить изумляющим великолепием, богатством, блеском, то лучше бы уже поразить величественною простотою. А то так ни то, ни се.

Очень хвалят здешний напев, искусство в пении монахов, трогательность их пения. Мне кажется, напротив. Напев точно в некоторых словах иной песни церковной отзовется чувством, но вообще неестественен] и странен, потому что не смотрит на мысль и чувство, заключающиеся в словах: протягивают и возвышают слог, имеющий ударение в первом слове этого отдела, не знаю, как назвать, т. е. 1 отдел Взбранной воев. поб. (1) яко изб. от зла (2) благод. возн. ти р. тв. бог (3), а прочие все как-то скороговоркою: А-а-а-лли-лу-й-я. (Так что ли хотя слова и слоги написать.)

 

14

 

Нет, вообще напев саратовский несравненно лучше, богаче чувством и более сообразуется с содержанием песни и мыслию. Монахов стоит на каждом клиросе по 10 (ровно) человек, у иных хорошие голоса, но поют они очень нестройно, как заметно, без чувства и любви (должно быть, они утомлены физически беспрестанным пением). Четыре порядочных дьячка у нас в Саратове, ставши на один клирос, поют лучше. Впрочем, певчих здешних мы не слышали.

Однако, вот что мне нравится: вместо Аллилуия, пропевши коротенький причастен (напр., в память вечную) скоро, как певчие поют его пред концертом, поют, вместо концерта на причастие, ирмосы канона, не спеша и не вытягивая, однако, слишком, так что пропоют 7, 8 или и все 9 песней. Вот еще особенность в монастыре св. Митрофана: первый лик стоит на левом клиросе, а не на правом, как у нас; левый клирос поет: «Господи, помилуй» — на первой эктении в литургии, «Единородный сыне», «Херувимскую», «Верую» начинает, поет «Господи воззвах» в вечерню, первую песнь канона; одним словом, все, что поет у нас правый, а правый поет то, что у нас левый.

О пути нашем не беспокойтесь: извозчик наш дороги не знает, лошадьми править не умеет вовсе, хуже Павла, но добрый, смирный и послушный: с дороги, даст бог, не собьемся, да и сбиться нельзя, лошади сильные и смирные, даст бог, доедем благополучно; он обещается доехать до Москвы (530 верст) в 7 дней.

Уже как я благодарен Устинье Васильевне, что она поехала с нами: теперь маменька за нею спокойны во всем, что только может от нее зависеть, ну а без нее... Ай, ай, ай-бы. И вынет все и уложит, и все, и все.

Не беспокойтесь, папенька, даст бог, доедем благополучно. Маменьке дорога ничуть не вредна и не тяжела, хоть нельзя сказать, чтобы и спокойна была.

Если еще не послали книг, оставшихся дома, то пришлите только одну программу, а лексикон может остаться; там очень можно пользоваться им, да если и нельзя было, то покупка обойдется не дороже пересылки.

Прощайте, милый папенька, будьте здоровы и благополучны. Целую Вашу ручку. Сын Ваш Николай.

Завтра (воскресенье, 2 июня) после ранней обедни хотим ехать.

 

Милые сестрицы мои Любинька, Варинька и Евгеньичка!

О Воронеже писать вам нечего: Любинька сама была, больше его видела, чем мы, которые приехали, когда было уже темно, а с квартиры только и ходили, что раз к Смоленской: некогда решительно было; она вам все расскажет лучше, да и сами вы, Варинька и Евгеньичка, даст бог, когда-нибудь здесь побываете.

Нечего [сказать], город лучше Саратова.

Да, скажите папеньке, что преосвященный Антоний почти ни-

 

15

 

когда не служит: если и служит, так и то в Крестовой, а в монастыре никогда. Посещения и посетители, говорят, ему в большую тяжесть, и он редко выходит и принимает их.

Одна из наших спутниц, дочь Авдотьи Петровны, Фаяна Васильевна, ровесница тебе, Варинька, такая же веселая, как ты; другая старше (как зовут, извини, не знаю; родня зовет ее Катя), такая же высокая, тонкая, как ты, Евгеньичка; она внука, только не знаю, как уже, Авдотье Петровне.

Мы едем на Задонск, оттуда на Елец (130 верст от Воронежа).

Картины у нас в комнате пречудные: платье сделано из шелковой материи и налеплено на картину, со всеми сборками, складками, выпуклостями, как должно сидеть оно на человеке, а лицо и руки рисованные. Пречудно!

Живем мы в двухэтажном доме, 9 и 7 окон, комната прекрасная.

Прощайте, дорогие мои. Поцелуйте за меня ручку у бабеньки. Будьте здоровы и веселы. Маменька накупили вам множество образочков и колечек. Целую вас. Брат ваш Николай Ч.

 

9

РОДНЫМ

[Москва. 12 июня 1846 г.]

 

Милый папенька! Приехали мы в Москву, слава богу, благополучно. Что писать Вам о Москве? Может быть, самим Вам даст бог побывать здесь, ну, это так, а описывать ее невозможно. Впрочем, мы видели только незначительную часть ее: ходили в Кремль, мимо университета и экзерциц-гауза, были в своей приходской церкви Воскресения у Никитских ворот и только, больше писать решительно некогда: сейчас иду в почтамт за Вашими письмами и несу это: ныне утром почта в Саратов. Прощайте, милый папенька, будьте здоровы и благополучны. Целую Вашу ручку. Сын Ваш Николай.

Москва. 12 июня, 8 ч. утра.

 

Милые сестрицы и брат! Извините, решительно некогда написать вам ничего, кроме того, чтобы бог дал вам самим побывать в Москве. Прощайте. Целую вас. Брат ваш Николай Ч.

 

10

Г. И. ЧЕРНЫШЕВСКОМУ

Москва, 14 июня [1846 г.], 2 часа пополудни.

 

Милый папенька! Приехавши в Москву, направили мы путь свой прямо к Григорию Степановичу Клиэнтову и попросились у него жить. Это капля в каплю вылитый Моисей, бывший епископ Саратовский: шутит, смеется, несмотря на то, что мы ужасно

 

16

 

стеснили его, что страшится боли своей в груди — не за себя, а за детей своих. На извозчика вышло до Москвы 240 рублей, так что в остатке 40 только; он едет в день по 50 верст, маменька должны содержать его тройку лошадей, овес полтора рубля мера, поэтому выходит на них в сутки 6 или 7 рублей, а к Петербургу все еще дороже. Проехали бы 700 верст мы с ним 14 дней, да в Москве день, к Троице день, оттуда день, там два, всего вышло бы 20 дней, выйти должно бы по расчету 140 р. на лошадей, по крайней мере на него рублей 10 или 20, на дорожные расходы рубля по два (обедать — за комнату плати двугривенный, ночевать — другой), в постоялых дворах гадость, мерзость, пьянство, и все-таки на эту пресквернейшую дорогу вышло бы не менее 150 рубл., наших, следов., денег зашло бы за извозчика рублей 130 (за шоссе еще 20) да сверх того еще неудовольствия с извозчиком, от которых маменька плакали раза по три в день: он, каналья, нарочно грубит, ни в чем не слушается, почти ругает маменьку; поэтому решились бросить его и бросили, полюбовно согласившись оставить у него забранные деньги, и наняли дилижанс.

Si vis, alias etiam causas tibi adduco: A perpetuo motu in rheda nostra, carente elasticis sustentaculis (рессор), meum quoque pectus et totum corpus conflictabantur et aegrotabant: quid de matre dicam? Dei gratia sani sumus, sed valde motu in rheda conflicti (растрясены) quae omnia in diligenti locum habere non possunt*.

Итак, мы завтра (15-го суббота) едем в дилижансе, чрез трое суток, 18-го (которого и выехали из Саратова), во вторник, будем в Петербург. Весь проезд с пищею и проч. и проч. станет в 500 рубл.

Прощайте пока, милый папенька. Целую Вашу ручку. Сын Ваш Николай.

 

Москва, июня 15 [1846 г.] (суббота) 8 час. утра.

 

Милый папенька! В четыре часа пополудни мы отправляемся. Ныне в университете здешнем акт. Начало хоть и назначено в 11 часов, но будет в час; едва ли мне удастся побывать на нем: время не дозволяет. Университет с полверсты от того дома, где мы остановились; проходя отсюда в Кремль или к Иверской, проходишь мимо его. У Иверской, когда ни заходи, всегда толпа народу; нет времени, чтобы не было там 20 человек, хотя каждый проводит там только несколько секунд: перекрестится, поклонится, приложится и назад; все идущие и едущие мимо или по близлежащим улицам непременно заходят; каждый день перебывает не [менее] 3 тысячи человек. Прощайте пока, милый папенька. Сын Ваш Николай.

 

 

 

Деньги Михаила Ивановича и два письма Ваши других получили из почтамта; других посылок нет? Да и не нужно.

 

Милые мои сестрицы Любинька, Варинька и Евгеньичка!

Бывавши в почтамте, каждый раз проходил я по знаменитому Кузнецкому Мосту; странное дело, моста так, как нарочно, нигде и близко и в духах не бывало. Не шутя. Жители не знают, что отвечать, когда спросишь, почему же это место называется Кузн. Мостом, когда тут вовсе нет моста. Снаружи магазины великолепны, а внутри уже не знаю: не был. В Москве очень мало деревянного строения. Особенную прелесть придают городу бульвары. Одна линия улицы вдруг вдается сажен на двадцать или больше, и до линии вытянут бульвар в один ряд на версту и больше; уже не чета нашего: густота дерев удивительна. Воду мы пьем, какой в Саратове не приводил еще бог: громовую, проведенную из Мытищева; чистота и приятность вкуса и мягкость ее удивительны. Привыкшие к ней жители не могут пить чаю с москворецкою водою, хотя и она очень хороша. Прощайте, желаю вам побывать в Москве не на три дня, как мы, а на три месяца и с 30 000 денег в кармане, своих, разумеется, и целую вас. Поцелуйте за меня ручку у бабеньки.

Брат ваш Николай Ч.

 

Милый брат Саша! Что же ты ничего не пишешь? Гимназии здешней я не видал, а гимназистов нескольких видал — по виду все такие миленькие и хорошень[ки]е, не знаю, что на деле. Студенты универ. составляют, кажется, половину народонаселения: до того часто мелькают их голубые воротники: не пройдешь 20 сажен, не увидевши хоть одного, и это еще большая половина разъехалась. Ну что, ведь у вас начались уже каникулы? Едешь ли в Аткарск? Так поклонись ему от меня и скажи, что очень многие села по дороге лучше его. Эх, брат, некогда, а то много бы можно написать. Я все как-то не мог свыкнуться с мыслью, что мы в Москве. Чудно кажется. Народ здесь в физическом отношении гораздо лучше саратовского: выше, стройнее, здоровее: почти у всех краска в лице (это относится к низшему и среднему классу: высшего еще не приводилось видеть). Кажется, лучше и в нравственном отношении. Здесь съестные припасы дороже вдвое и втрое противу Саратова. Поэтому, если мало денег, как у нас, так лучше жить там, но если пять, семь тысяч дохода, то нет никакого сравнения: в Саратове и на 30 000 нельзя иметь таких удобств жизни, как здесь на 10, не говоря уже об умственных наслаждениях: народ здесь весь несравненно образованнее саратовского, но образованность эта имеет, кажется, очень мало дурных следствий, а почти все одни хорошие, наоборот против того, что говорят о Париже например. Прощай, милый друг мой, да смотри, писать! Целую тебя. Брат твой Николай Ч.

 

18

 

11

Г. И. ЧЕРНАШЕВСКОМУ

[19 июня 1846 г., 2 часа пополудни.]

 

Милый папенька! Решительно некогда ничего более писать к Вам, кроме того, что мы живы и здоровы и теперь до смерти рады своему приезду в Петербург и тому, что нашли Александра Федоровича, который так очень радушно нас принял. Он Вам кланяется. Прощайте, милый папенька, целую Вашу ручку. Сын Ваш Николай.

 

12

РОДНЫМ

СПБ., 21 июня 1846 г.

 

Милый папенька! Приехавши в Петербург рано утром 19 числа (среда), мы, как город проснулся, отправились искать Александра Федоровича; нашли скоро его квартиру, но не застали его дома; но дождались и с его помощью нашли квартиру, где теперь живем; слава богу, живы и благополучны.

На Невском проспекте (он недалеко от нас), кажется, в каждом доме по книжному магазину; серьезно: я не проходил и 3-ей доли его, а видел, по крайней мере, 20 или 30 их; да сколько еще пропустил мимо глаз!

Пустое говорят, что в Петербурге дурен климат: конечно, не Италия, но все хорош.

Об университете, экзаменах, приготовлении и проч. все собираю сведения; пока они благоприятны. Приготовление из истории я кончил дорогою.

Исакиевский собор еще внутри не кончен, а снаружи совсем, и главы или, лучше, глава (одна только большая) вызолочены уже чрез огонь: прелесть! Он господствует над всем окружающим его огромным строением: из нашего окна вид как раз на него. Памятник Петру I прямо против него. Этот грех похвалить.

Жить здесь и, особенно, учиться, превосходно; только надобно немного осмотреться. Я до смерти рад и не знаю, как и сказать, как Вам благодарен, милый папенька, что я теперь здесь.

Серьезного теперь о себе я не могу написать еще ничего, но в среду или особенно в будущую субботу надеюсь. Теперешнее время очень важно для решения судьбы моей.

Прощайте, милый папенька, целую Вашу ручку. Сын Ваш

Николай.

Сейчас получены ваши письма к Александру Федоровичу и к нам.

Милые сестрицы мои! Когда у меня будет 50 000 годового дохода (это время, кажется, довольно близко), тогда квартира наша будет превыгодная для вас (ведь вы приедете в таком случае сюда?), она в двух шагах от Английского магазина. Невский

 

2*

19

тоже недалеко, и мы будем с вами прогуливаться там каждый день с 2 часов вечера до 4; в это время на нем прохода нет от гуляющих, как за 50 лет, говорят, не было хода судам по Волге от множества рыбы. Мы живы и очень здоровы. Прощайте, целую вас. Ужасно некогда. Брат ваш

Николай Ч.

 

Милый Саша! А ты все-таки ничего не пишешь. Что ты в классе был, когда писали письмо, это не оправданье. Ведь ты должен знать, что почта отходит утром, когда ты в классе должен быть, и потому тебе надобно приготовить письмо с вечера. Смотри, чтобы вперед этого не было. А то, знаешь, ведь мы, петербуржцы, управляем вами, провинциалами: теперь ты у меня совершенно в руках, что хочу, то и сделаю с тобою. Брат твой

Николай Ч.

13

РОДНЫМ

СПБ. 28 июня 1846 г., пятница.

 

Милый папенька! Живем мы здесь, слава богу, живы и благополучны. Квартира наша саженях в осьмидесяти от Александр Федоровичевой. Александр Федорович очень много оказал и оказывает нам услуг: мне достал он нужные математические книги; приготовление из математики идет гораздо легче и скорее, нежели я думал: если бы заниматься им часов 10 в день, то в 5 суток я кончил бы его. Но и теперь 11̸2 недели слишком довольно. Рука моя еще неровнее обыкновенного, как оттого, что я, кроме писем, ничего не пишу (это очень полезно для меня, как я чувствую), так и оттого, что стол наш, исправляющий должность письменного, немного стеня и трясыйся (Саша может спросить хоть у Николая Гавриловича, не может ли и теперь на свете быть потомков Каина, хоть по женской линии; в таком случае сильное подозрение, не из них ли кто его делал: ведь сам Каин столярничеством не занимался, так нечего и клепать его).

О том, что слышали маменька, что в университет не принимают некончивших в семинарии курса, нечего вам беспокоиться: Олимп Яковлевич Рождественский сам нарочно за этим ходил к ректору университета, когда маменька, видевшись с ним у Колеровых, сказали ему свое сомнение, и ректор сказал ему, что это вздор, что даже и самое то, хорош или нет аттестат семинарский, не имеет влияния. Олимп Яковлевич 9 июля едет в Саратов, хотел быть там у Вас: кто много говорит, у того, кажется, всегда сердце доброе.

Когда Вы получите это письмо, мы будем знать Петербург лучше коренных его жителей: в неделю узнал я, кажется, почти столько же его, сколько знал Саратов, т. е. прохожу мимо своей квартиры не чаще того, как проходил в забывчивости мимо своих ворот в Саратове.

 

20

 

Погода здесь не слишком уже ужасна, не целые сутки и день и ночь идет дождь; ну что на него никто не обращает внимания, это правда; да, серьезно говоря, и не стоит он того, грязи нет, если моросит, то не замочит вас, все равно, что туман, а если пойдет крупный, то сейчас спрячешься под подъезд (ворот в самом городе и не увидишь), прождешь много пять минут, и он уже прошел, и ты пойдешь, как ни в чем не бывало. Солнце светит так же часто, как и в Саратове. Ночей почти нет. Без свечи нельзя читать много три часа.

Исакиевский собор отделывается внутри; снаружи кончен уже, и главы вызолочены через огонь, так и светят на солнышке; странно и прекрасно отражение солнца в маленьких его главах: оно так же дрожит, как свет звезд или свечи, когда издалека смотреть на нее. Собор этот очень высок: куполов других церквей не видно, а его купол почти отовсюду.

В деньгах, кажется, у нас надобно быть изобилию: против нас из окон в окна отделения банка, а в двух шагах направо и самый банк.

Казанский собор, где чаще всего мы бываем, великолепен; к нему ведет с Невского такая же колоннада полукругом, как, помнится, в «Живоп. обозрении» у храма Петра в Риме. Перед нею стоят памятники Кутузову и Барклаю де Толли (Кутузов погребен в Каз[анском] соборе; беспрестанно молится народ у того места, под которым лежит он; надобно сказать, что Каз[анский] собор запирают только в 10 часов вечера, а весь день он отворен). Ну, признаюсь, они довольно оправдывают насмешливые стихи и анекдоты про них; вообще статуи не произвели на нас благоприятного впечатления. Памятник Александру один только мне понравился. Казанский собор несравненно ниже и меньше Исакиевского, но от западных дверей до амвона больше 30 сажен (он расположен крестом). 500 человек стоят, а незаметно их: думаешь, что нет в церкви никого почти, и только по окончании службы увидишь по тому, как долго выходит народ в огромные двери, что его было очень много. Стены вполовину покрыты знаменами. Поют здесь прекрасно. Напев, впрочем, отличается довольно много от саратовского и кажется мне хуже.

Письмо и книги Ваши получены Александром Федоровичем.

Где прикажете Вы оставаться мне жить, когда уедут маменька? Жить с Александром Федоровичем будет стоить, как мы рассчитывали, на настоящей его квартире, когда мы возьмем еще другую комнату, не дороже 60 рублей в месяц; зато квартира его прекрасная. Его хозяин имеет в семействе только жену и сына лет 14. Он приехал года два или три из Франции, где жил до того времени; жена его, по словам Ал. Ф., еще почти не говорит по-русски, да и сын плохо-таки. Главные пред другими квартирами удобства те, что выучишься говорить по-французски так, не теряя ни денег, ни времени, и что еще, кажется, лучше,

 

21

 

жить мы будем тогда почти одни: жена француза этого живет гувернанткою или компаньонкою у одного здешнего протоиерея и бывает дома только с 4 часов вечера субботы по 8 утра понедельника, 11̸2 суток во всю неделю. Сам Аллез (фамилия Ал. Ф-ва хозяина) дает уроки и потому уходит в 10 часов утра и приходит в 10 вечера. (Здесь и ложатся, и встают часом или 11̸2 позднее саратовского), так что дома-то живет собственно один сын. Алекс. Ф. стоит не на хозяйском столе и чаю, а чай у него свой, а кушанья берет он у кухмистера (прислуга, разумеется, хозяйская). Теперь они с товарищем платят 35 в месяц за квартиру. Ал. Фед. говорит, что такую спокойную и удобную квартиру найти очень трудно; и точно, сколько мы сами смотрели, и другие говорят, очень, очень трудно. Хорошо ли жить в университете, этого мы еще не знаем.

Прощайте, милый папенька. Будьте здоровы и благополучны. Целую Вашу ручку. Сын Ваш Николай.

 

Милая бабенька! Мы, слава богу, здоровы. Погода у нас в Петербурге хорошая и по-саратовскому, не то, что уже по-здешнему. Третьего дня мы видели митрополита: мы шли по улице, а он ехал навстречу нам [в] карете; сидит и благословляет народ. Но царской фамилии пока мы еще не видали: она вся в Петергофе (25 верст от Петербурга). Там у них готовится свадьба: Ольга Николаевна выходит замуж, обручение уже было.

Видели мы и паровоз; идет он не так уже быстро, как воображали: скоро, нечего и говорить, но не слишком уже. Нева река чудесная, по крайней мере в полверсты; этак, как до косы от Женского монастыря. Вода чудесная, какой в Саратове нет: так чиста, что дно видно сажени на полторы. Самая река и проведенные по улицам каналы обделаны гранитною чудеснейшею набережною; потом на ней чугунная решетка в аршин. Спуски со ступенями, все гранитное. Купаться в реке не позволяют, а если угодно, то купайся в купальне. Колодезей что-то не видно, да и не нужно: везде есть вблизи каналы из реки.

Прощайте, милая бабенька, желаю Вам здоровья и целую Вашу ручку. Внук Ваш Николай Чернышевский.

Милые сестрицы мои Любинька, Варинька и Евгеньичка! Как скоро у нас с Сашею будет по 50 000 дохода (а это будет очень скоро, уверяю вас: здесь денег куры не клюют), так вы будете жить с нами здесь: это будет прелесть; ну, а до тех пор, говори по волку, да говори и на волка: и прелестно, и нет. Конечно, это зависит от того, как будешь смотреть на вещи; но я боюсь, что вы будете смотреть с самой положительной точки зрения. С 50 000 здесь все прекрасно, а без них и то и се, хоть движение, напр., т. е. перемена места (говорю философским языком): кареты здесь ныне пошли на лежачих рессорах; не знаю, есть ли они в Саратове? Невысоки, никогда не могут опрокинуться.

 

22

 

 

легки и так спокойны, не тряски (протрясшись 21 день с Савельем Димитриевичем на долгих, я ныне всегда обращаю прежде всего внимание на то, тряско или нет будет ехать; обожжешься на молоке, станешь дуть на воду), что хоть пиши в ней путевые впечатления (это слово принимайте в переносном, а не в материальном смысле: физических впечатлений, каких мы натерпелись на долгих и следы которых остаются еще-таки у нас на боках, тут быть не может); ну, а ходить пешком, конечно, с одной стороны, смотреть на это прекрасно (я всегда и захожу на эту сторону, когда хочу смотреть): моцион здесь необходим, грязи не может быть, идешь по одному пути с такими прелестными людьми, что смотрел бы, везде, куда ни взглянешь, продается чего душе угодно; ну, а с другой, не так-то: тротуары каменные, жестко, переходя через улицу, повывихаешь ноги по неровно набитым камням мостовой, что ни говори, а 15 верст, которые почти каждый день приведется сделать, уже слишком, кажется, для моциона; прекрасные лица все, с позволения сказать, разбиты ногами, как наша черная лошадь: с ужасом смотришь на их ковылянья и ждешь и себе подобного хроманья на обе плесны в будущем; из прелестных вещей (напр., для меня книг, для вас платьев и шляпок и проч.) купить почти ни одной нехватает денег (если б хватало, то и не пошел бы пешком) и тому подобные мрачные вещи и мысли. Не знаю, сможете ли вы отбиться от них, как я; если сможете, так нечего медлить: скачите сюда (только не на долгих, заклинаю вас всем святым и драгоценным для вас в мире), а если чувствуете, что не сможете, то подождите, пока у меня, как выше сказано (зри строку 1) будет 50 000 доходу; ручаюсь вам, что ждать этого недолго: стриженая девка косы не заплетет. С уверением в этом остаюсь брат ваш Николай Чернышевский, пока отставной козы барабанщик (эта должность 48 класса, по мундиру 34-го, а по пенсии 1-го).

 

Милый друг мой и брат мой Саша. Эх, брат, признаюсь тебе, дали мне тут орех, сижу одиннадцать недель и 3 дня и не раскушу его; не поможешь ли уж хоть ты, а то приведется, видно, к[ак] Илье Муромцу, сидеть мне добру молодцу сиднем 30 лет: я дал себе слово не сходить со стула, пока не решу этой задачи, да что-то не дается; помоги хоть ты, только на тебя и надежда на одного. Вот она.

Квадрат всякой стороны во всяком треугольнике равен сумме квадратов двух других сторон, т. е.

 

 

 

или как хочешь черти, хоть лучше этого (это и нетрудно), а все

АВ2 = АС2 + ВС2; АС2 = АВ2 + ВС2; ВС2 = АВ2 + АС2.

23

 

Вот тебе и доказательство, как мне передали. Учили вы или нет Пифагорову теорему? Если не учили, то вот она.

В прямоугольном треугольнике квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов, т. е.

(чертить пером неловко) положим, что угол

при А острый; будет: ВС2 = АВ2 + АС2.

 

 

 

Доказательство можешь видеть хоть у Лежандра, найди такую фигуру

Ну так вот, с помощью ее они, канальи, и доказывают это. Возьмем какой-нибудь ∆ АСВ. ∆ АCD прямоуг. будет, АС гипотенуза, AD и CD катеты

 

 

 

будет квадрат каждой стороны его равен сумме квадратов двух других сторон; во-1-х хоть АС2 = АВ2 + ВС2. В самом деле опустим перпендикуляр на ВА: будет по Пифагоровой теореме:

АС2 = АD2 + СD2 (I).

 

 

Но по ней же будет в ∆ прямоугольном BCD (ВС гипот.) ВС2 = СD2 + ВD2, следов. СD2 = ВC2 — ВD2.

Поставим в уравнение (I) вместо CD2 то, чему равно оно ВС2 — BD2 будет: АС2 — AD2 + ВС2 — BD2 (II).

Итак, АС2 — ВС2 = AD2 — BD2 (III).

Но АD = АВ + BD, след. AD2 — BD2 — АВ2.

Подстановляя в ур. (III) вм. AD2 — BD2 равную ему АВ 2, будем иметь АС2 — ВС2 = АВ2.

Перенося ВС2 на конец АС2 = АВ2 + ВС2.

Итак, точно квадрат АC равен квадрату других двух сторон. Bo-2-x хоть ВС2 = АВ2 + АС2.

Опустим опять ^ CD, будет опять по Пиф. т. ВС2 = ВD2 + СD2 (I)

(∆ BCD прямоуг., угол D прямой, ВС гипотенуза).

 

24

 

Но по ней же в другом прямоуг. ∆ ACD гипотен.

АС2 = AD2 + CD2, поэтому СD2 = АC2 — AD2. Поэтому из урока (I) выйдет:

BС2 = ВD2 + AС2 — AD2 (II).

Но по строению АВ + BD = AD, след. AD2 — АB2 — BD2 = 0 след — BD2 + AD2 = — АВ2 или по перенес. — АВ 2 ║ — BD2 + AD2 + АВ2 = 0.

Вставляем это в ур. (II), выйдет:

ВC2 = BD2 + AС2 — AD2 — BD2 + AD2 + АВ2 — 0 или

ВС2 = BD2 — ̸ 2 — / 2 + / 2 + АС2 + AB2 = АС2 + AB2.

Только я не вижу, где второе, что-то плохо клеится, должно быть, переврали, но первого я не могу разрешить; а должно быть, тут где-нибудь обман; открыв его, ты много обяжешь любящего тебя брата твоего Николая Чернышевского.

 

14

РОДНЫМ

СПБ. 6 июля (суббота) [1846 г.]

 

Милый папенька! Слава богу, мы здоровы.

Карта из Лихтенбергова атласа получена с почты Алекс. Федоровичем. Получивши ее, я отнес Шмицдорфу 65 коп. сер.; в получении их выдали расписку, хоть я вовсе и не думал о ней. Книжная лавка его из немецких здесь, кажется, первая, но библиотека для чтения не стоит того, чтобы подписываться: одни повести, романы, путешествия и театральные пьесы; серьезных книг очень немного в каталоге, который я нарочно просматривал с большим вниманием: ищешь той, другой серьезной книги европейской славы: нет почти ни одной; нет даже ни Герена, ни Шеллинга, ни Гегеля, ни Нибура, ни Ранке, ни Раумера, нет ничего; о существовании их библиотека и не предчувствует. Только решительно и нашел я из истории и философии, что несколько сочинений (а не полное собрание их) Гердера и автобиографию Стеффенса, отрывки из которой были в «Москвитянине». Но что касается до беллетристики, то она действительно должна быть богата: в ней тысяч 13 томов. Условия подписки: если брать домой по 4 тома, то 9 рубл. сер. в год, а если по 6 томов, то 12 рубл. и залога, кажется, рубл. 9 или 10. Не знаю, не хороша ли разве библиотека у Беллизара: я у него еще не был; надобно сходить и посмотреть каталог. А хорошо бы ходить к Шмицдорфу: ближе, чем от нас (в Саратове) до почтовой конторы. Впрочем, и Публичная библиотека недалеко: версты не будет, ближе чем от нас до семинарии. Но она, кажется, закрывается на вакационное время, когда никого здесь нет: Краевский, напр., издатель «Отеч. записок», на даче, Сенковский в Москве, одним словом, все в раз-

 

25

 

 

броде. По крайней мере, я раз 5 хотел итти в Публ. библиотеку за билетом, но каждый раз находил ее запертою. Здание прекрасное, но не замечательное особенно ничем.

Был в книжной лавке Грефа: она на углу Невского проспекта и Адмиралтейской площади (на этой площади Зимний дворец, Адмиралтейство, Исакиевский собор, Синод и Сенат, памятник Петру. От нее, как от центра, идут главные улицы, она у Невы). Из русских книжных магазинов здесь лучший Ольхина (там контора «Библиотеки для чтения»), Смирдина, Ратькова (тут контора «Отеч. Записок»). Лучшая типография здесь из частных должна быть Эд. Праца. Все книжные магазины недалеко от нашей квартиры.

Кажется, целая половина Петербурга гранитная. Собор Исакиевский, нечего сказать, чудесный. Жалко только, что здесь церкви все без колоколен таких, как у нас в Саратове; не знаю, не допускает ли строить их род архитектуры или дороговизна. До креста Исак., собора 46 сажен: какова же была бы колокольня!

Нева, нечего сказать, река, достойная того, чтобы стоять на ней Петербургу: довольно того, что и после Волги можно смотреть на нее, любоваться ею и удивляться широте ее. А вода, так уже нечего сказать, мы и понятия не имели в Саратове о такой воде: так чиста, что нельзя и вообразить: у нас в Саратове прочищенная сквозь уголь, и родниковая, никак не может сравниться с нею. Мосты чрез Неву на судах. Делают, кажется, и постоянный.

Прощайте, милый папенька. Целую Вашу ручку. Сын Ваш

Николай.

 

Милые сестрицы мои! Ну, что вам писать о Петербурге? Скоро сами его увидите, если только захотите увидеть; это очень возможно, с 10 000 дохода, которые скоро у нас с вами будут.

В ожидании их целую вас. Брат ваш Николай Ч.

 

Милый братец мой Егорушка!

Здоров ли ты, милый друг мой? Есть ли у тебя теперь пуля? У нас теперь очень много можно бы иметь их: вчера я проходил мимо Арсенала: пропасть их там, огромнейшие кучи. Если будешь слушаться и сидеть дома, то тебе маменька, пожалуй, привезут пулю или хоть что другое, чего тебе хочется. Вели написать, если тебе чего хочется. Здесь ничего не дают даром, это правда, но только кроме денег: их, сколько хочешь: у каждой будки кучи, одна — золотых денег, другая серебряных, третья медных; кто сколько хочешь, столько и бери. Славно. Будь послушлив и здоров.

Прошай. Целую тебя. Брат твой Николай.

За то, что ты мне часто не писал, не пишу и я тебе теперь, Саша. Вот и знай да думай.

 

26

 

 

Милый папенька! Честь имею поздравить Вас со днем Вашего ангела. Дай бог Вам провесть этот наступающий год счастливо и благополучно. Дай бог Вам видеть в продолжение его одни радости. Дай бог, чтобы он и тянулся [не] слишком долго и для Вас и для меня. Может быть, по истечении его нам можно будет свидеться.

Сын Ваш Николай Ч.

15

РОДНЫМ

8 июля 1846 г. СПБ., понедельник.

 

Милый папенька! Олимп Яковлевич оказывает нам здесь такое расположение, какого редко можно встретить: я уже писал, что он нарочно ходил к ректору университета, чтобы вывести маменьку из сомнения насчет поступления моего, и вообще все слова его дышат таким радушием и сердечною добротою, что удивительно. Говорит так откровенно, что прелесть. Иван Петрович справедливо хвалил его и велел мне с ним познакомиться.

Маменька, слава богу, здоровы. День ото дня примиряются более и более с Петербургом, а сначала и смотреть на него не хотели.

Петербург серьезно не слишком велик. Собственно город лежит на левом береге Невы, верст 8 длины и 5 ширины. Васильевский остров застроен версты полторы и в длину, и в широту; немного поболее застроено на другом острове, повыше его, известном под именем Петербургской стороны, и только почти. Я, впрочем, далеко нигде не был, только ходил к Таврическому саду, версты 4 от нас. Дня через 4, числа 12 подам прошение. Математические книги брал для меня Александр Федорович у племянника нового саратовского губернатора. Он тоже приготовляется поступить в университет, и, если мы оба выдержим экзамен, то будем товарищами.

Ныне престол в Казанском соборе. Мы, разумеется, были там. Служил архиерей, только не знаю, какой именно. Народу было, по крайней мере, тысяч 5, и все просторно еще! Нельзя подумать, что так много, но целых два часа (11̸2 часа благовестили) шел народ туда в таком множестве, что в дверях была почти давка, хоть их пятеро. Здесь в церквах вообще очень много народу. Даже по будням в Каз. соб. бывает человек, по крайней мере, сот семь, да и в прочих церквах уже не менее, как по сту.

Учреждается компания на акциях для устройства железной дороги от Москвы до Саратова; дай бог, чтобы это сделалось поскорее. Даже маменька, увидевши машину в ходу (станция, откуда она идет, версты две от нас, подле церкви Семеновского полка, Введенской, новой и прекрасной; певчие из солдат и их детей поют напевом, схожим более, чем в других церквах, с нашим

 

27

 

саратовским), убедились, что езда эта не опасна. Довольно того, что царская фамилия из Петергофа и Павловска в Петербург и из Пет. туда всегда ездит по ней.

Прощайте, милый папенька, будьте здоровы и благополучны. Целую Вашу ручку. Сын Ваш Николай.

 

Милые сестрицы мои Любинька, Варинька и Евгеньича!

Успокойте Сашу: при наступающем выборе в Палату депутатов я употреблю все влияние свое у избирателей, чтобы склонить их к выбору кандидатов, благоприятствующих Дому Пипина и Карла Великого.

Вообразите (это за тайну): вдруг подъезжает к нашему крыльцу раззолоченная карета, выходит французская харя вся в звездах и входит к нам. Я был, к счастью ее, дома и один. «Что вам угодно?» — «Позвольте узнать, вы родственник Александра Николаевича Пыпина?» Э, брат, видим, куда подъезжаешь! — «А вам, верно, известно, что я скоро еду в Париж, и вы предлагаете себя в спутники?» Так и изменился весь в лице, несмотря на свои румяна и дипломатику. «Позвольте узнать, по собственным или нет делам вы едете?» (Это спрашивает он у меня.) «Я привык дела своих родственников считать собственными. Да, по своим». — «В таком случае французский посланник приказал просить вас к себе». — «С удовольствием бы, но не имею решительно времени. Но, если угодно, могу принять их превосходительство у себя в таком-то часу». Приедешь, брат, сам, да и не раз. Тебе меня нужно, а не мне тебя. Знает кошка, чье мясо съела. Видно, Людовик-Филипп кое-чьих прав на французский престол побаивается. За две минуты до назначенного времени, смотрю, приезжает, извиняется, рассыпается в комплиментах, просит сказать, не отнял [ли] у меня времени нужного. «Да, ваше прев., время у меня точно очень дорого теперь: чрез трое суток еду...» — «В Париж?» — «Да, и потому я просил бы вас прямо приступить к делу, приведшему вас сюда».

Переминался, переминался, все хотелось, чтоб я начал, но я будто не понимаю, о чем он хочет говорить и что ему нужно, довел-таки до того, что он принужден был прямо сказать, что Людовик-Филипп, слыша то-то и то-то о моем родственнике, предлагает ему 25 миллионов франков. «Это за что и к чему?» И так, и сяк вилял, вилял мой француз, но я прямо с ножом к горлу: за что, да и кончено. «За уступку мнимых своих прав». Ну, мнимых ли, это еще вопрос, и это решит французский народ. Если вы хотите продолжать переговоры об этом, то первым условием должно быть признание титула королевского высочества за претендентом. «Я отнесусь об этом к своему двору». Я отвечаю: «Если чрез 25 дней не будет получен ответ утвердительный и полномочие для вас переговариваться об этом, то я должен спешить в Париж, посмотреть на Пале-Ройяль и Гревскую площадь. Может быть,

 

28

 

приведется побывать и в Тюйльри. Прощайте». Чем пахнет? Эта уступчивость даром? Должно быть. В чаянии будущих благ це­лую вас, брат ваш Николай Ч.

16

РОДНЫМ

10 июля [1846 г.], среда.

 

Милый папенька! Слава богу, мы здоровы. Маменька хотят, чтобы я подал просьбу в пятницу, послезавтра, в день своего рождения. Вчера мы послали к Вам еще письмо с Олимпием Яковлевичем Рождественским; не знаю, то или это прежде дойдет до Вас. Ол[импий] Як[овлевич] служит корректором во II отделении собственной его имп. величества канцелярии, получает с наградными тысячи полторы рубл. сер. в год жалованья; место видное, спокойное и независимое.

Публичная библиотека на каникулярное время закрывается; когда откроется она, 1 августа или 1 сентября, пока я еще не знаю. У Беллизара быть было еще некогда. Да и неприятно расхаживать теперь без нужды: жары такие же ужасные, как в Саратове: смерть!

Вчера познакомились мы с братом секретаря Виноградова: я застал его у Алекс. Феод., и потом мы все отправились к нам, отрекомендовать его маменьке. Его цветущее лицо порадовало маменьку: они понемногу уверяются, что и в Петербурге можно жить здорову и, пожалуй, растолстеть.

Прощайте, милый папенька. Целую Вашу ручку. Сын Ваш

Николай.

 

Милые сестрицы мои Любинька и Варинька! Вчера мы получили письмо, в котором вы извещаете нас, что тетенька уехали и увезли Сашиньку, Егорушку и Евгеньичку. Да, просите папеньку продолжать адресовать письма в квартиру Алекс. Федоровича прямо, а не в университет: это лишняя ходьба и только.

Писал ли я вам о том, какое впечатление произвел на меня Петербург, не помню — решительно никакого. Как воображали себе город с огромными домами, так и есть, только и всего. Пока мы еще нигде не были в окрестностях; ныне или завтра гулянье на Елагином (от нас верст 8), вечером будет удивительнейшая иллюминация и давка. Там будет кататься и царская фамилия; мы там едва ли будем, хоть за неделю и уговаривались итти туда. То-то и дурно, что маменька, если там не будут, пожалуй, и не увидят царской фамилии: после гулянья она вся, говорят, разъ­езжается: государыня отправляется в Крым, государь за границу.

Маменька идут к. обедне и потому не успели ничего написать, да по-настоящему пока еще и нечего написать. Впрочем, может быть, успеют еще воротиться от обедни. На этот случай оставляю для них место и прощаюсь с вами. Брат ваш Николай Ч.

 

29

 

17

 

Г. И. ЧЕРНЫШЕВСКОМУ

13 июля 1846 г.

 

Милый папенька! Пишем это письмо в день Вашего ангела, пришедши от обедни. Поздравляю Вас с ним и целую Вашу ручку.

Вчера я подал просьбу о принятии в университет. Принял ее какой-то седенький старичок в партикулярном сюртуке, в присутствии, стоя у окна, заваленного сейчас принятыми им просьбами. В петлице какой-то орденок. Должно быть, ректор. В программе не велено уволенным из дух[овного] зв[ания] прилагать аттестат, а одно свидетельство об увольнении. Я понес и его на всякий случай. Спрашиваю его, не нужно ли аттестата. «Не нужно, но приложить не мешает». Я подал ему. Прочитавши, он сказал, что лучше приложить и его. Я и приложил аттестат свой.

Ал. Феод. уехал дней на пять на дачу к товарищам, на радостях, что ему вывернулась свободная от дел неделя.

Узнать, когда будет назначен экзамен, велели приходить 22[-го] числа. Университет недалеко от Исакиевского моста.

Прощайте, милый папенька. Целую Вашу ручку. Сын Ваш

Николай Чернышевский.

18

 

РОДНЫМ

[16 июля 1846 г.]

 

Милый папенька! Мы, слава богу, здоровы.

Александр Феодорович просит Вас, милый папенька, передать Петру Феодоровичу его совет, чтобы он не спешил решением и ни на что не решался бы без Вашего и его совета; пусть, говорит Ал. Феод., он проживет вакацию так еще, хоть в Вязовке; и он, и я между тем можем лучше обдумать; торопиться не к чему: еще успеет. Алекс. Феод. не видит причины, почему бы не итти ему в учителя: разве уже архиерей не даст ему хорошего места в учителях. Он (Ал. Ф.) не может еще привыкнуть к мысли, чтобы ему выходить сию минуту в светскую службу. Решительно будет он писать Петру Ф. сам, когда П. Ф. пришлет ему уведомление, студентом ли кончил он курс, и прочее, и прочее, о своем положении и надеждах своих. Ал. Ф. просит Вас ему сказать, чтобы он скорее писал ему об этом.

Прощайте, милый папенька. Когда Вы получите это письмо, уже начнется экзамен. Целую Вашу ручку. Сын Ваш Николай.

 

Милые сестрицы мои Любинька и Варинька! И некогда и негде ничего писать вам, да и нечего: вздору, конечно, можно написать пропасть, да что толку? Прощайте, целую вас, и больше ничего. Брат ваш Николай Ч.

 

30

 

 

19

 

Г. И. ЧЕРНЫШЕВСКОМУ

20 июля, час [1846 г.]

 

Милый папенька! В половине первого ныне узнали мы, что экзамен назначен 2 авг. (это объявлено в здешних ведомостях), и желающие поступить могут приходить в унив., чтоб узнать дальнейшие подробности. Спешим сообщить это Вам. Ныне прием кончается в 2 часа. Поэтому некогда писать ничего больше. Надобно спешить, чтоб поспеть. Чем дальше отложено, тем лучше можно приготовиться. Все, как нарочно, устраивается так, как мне нужно бы и хотелось бы.

О квартире, о том, как и когда и в каком случае полезно и в каком случае вредно итти к проф., это напишем после. Теперь скоро и не найдешь их: они на дачах все. Если итти, так пред самым началом экз. Нужно это или нет, увидим. Это решат обстоятельства, т. е. начало экзамена. Некогда совершенно писать, прощайте, целую Вашу ручку, милый папенька. Сын Ваш Николай.

 

20

РОДНЫМ

Пятница, 26 июля [1846 г.] 7 ч. веч.

 

Милый папенька! Ныне утром был я в университете, узнать о экзамене покороче и побольше. Экзамен начнется 2 августа, будет продолжаться до 14 августа. Так поздно и растянут он в первый раз еще. Мне приходится быть в 3 комиссии. Экзаменующихся разделят на 3 партии, по порядку букв алфавита, с которых начинаются их фамилии. Ныне от А до И в 1-м отделе, от К до П в 2, от Р до Я в 3-ем; в числе этих и я. Эти отделы называются комиссиями. И предметы, из которых экзаменуют, тоже делят на 3 отдела; ныне так: 1 отдел: русская словесность и языки; 2: закон божий, логика, история и география; 3: математика и физика. Все три комиссии держат экз. в одно время, каждая из особого отдела наук. Первой комиссии прежде всего держать экз. из наук 1 отдела, 2-ой комиссии из 2-го, 3 из 3-го. Потом 1-я держит из 2-го, 2-я из 3-го, 3-я из 1-го. Наконец 1-я держит из 3 отдела, 2 из 1-го, 3-я из 2-го. Дни экзаменов назначены 2-го, 7-го и 12-го авг[уста], с 9 до 2 часов; итак, той комиссии, в которой буду я держать экзамен: 2-го авг. из математики и физики, 7-го из словесности и языков, 12-го из зак. б., логики, истории и географии.

В среду мы были у Райковского, маменька прежде отправились к нему одни, потом он велел им прийти со мною. Хорошо это или худо они сделали, покажут последствия. Но, кажется,

 

31

 

этого точно было не нужно делать. Впрочем, принял ничего, хорошо.

Ныне получили мы Ваше письмо от 16 июля. Александр Феодорович очень благодарен Вам, милый папенька, за сообщение о том, как кончил курс Петр Феодорович.

К профессорам, кажется, не должно итти: сам Райковский (законоучитель) и не намекнул на это; да я думаю и незачем и не нужно, если б и можно. Как угодно, невольно заставишь смотреть на себя, как на умственно-нищего, идя рассказывать, как ехали 1 500 верст мы при недостаточном состоянии и прочее. Как ни думай, а какое тут можно произвести впечатление, кроме худого. Да едва ль и выпросишь снисхождения к своим слабостям этим; ну, положим, хоть и убедишь христа-ради принять себя, да вопрос еще, нужна ли будет эта милостыня? Ну, а если не нужна? Если дело могло б и без нее обойтись? А ведь как угодно, нужна ли она или нет, а прося ее, конечно, заставляешь думать, что нужна. Как так и пойдешь на все 4 года с титулом: «Дурак, да 1 500 верст ехал: нельзя же!» Так и останешься век дураком из-за тысячи пятисот верст. А вероятно, и не нужно ничего этого делать. Не должно — это уже известно. Маменька, впрочем, довольны, что были у Райковского.

Мы теперь, слава богу, здоровы. Я был бы очень весел, если б не маленькая забота о том, что будет. Впрочем, я и так весел. По крайней мере, веселее, чем дома был. Бог знает, покуда все именно так располагается, как хотелось бы.

Да, чуть было не позабыл! С нового учебного года в университете не будет жить никого. Тем, которые были до сих пор на казенном, будут давать рублей сот пять (верно, еще не узнали мы сколько) стипендии или вроде этого. Поэтому о житье в унив. со взносом, а не на квартире, нечего и думать. Это сказал Райковский. Не верить невозможно. Чья эта реформа, министра или Пушкина, я не знаю. По духу, кажется, Уварова. Ему дали графа. Студенты, почти все его удивительно любящие, радовались этому донельзя. Если б, говорит один, мне самому дали генерала, или даже графа же, я, кажется, не был [бы] рад столько.

Библиотека публичная открывается с 1 авг. Ныне слышал я, что туда чем-то (вроде, должно быть, помощника директора) поступает князь Одоевский, наш известный писатель, до сих пор служивший в II отделении собств. е. и. в. канцелярии, где служит Олимп Яковлевич (он, я думаю, приехал давно уже?).

Вы велите писать о людях. Мы их мало видели; сколько видели, все такие же, как в Саратове. Ни одного людоеда еще не попадалось. Тоже и ангелов во плоти, должно быть, так же, как в Саратове, наперечет: раз, да и обсчитался. Один человек (почти старик), с которым я с одним здесь имел не дела, а что-то вроде начатия разговора или знакомства в книжном магазине, мне удивительно понравился. Больше, кроме Василия Степановича, кото-

 

32

 

рый, несмотря на предубеждение мое, мне тоже понравился, Олимп Яковлевич, тоже понравившийся мне (это, должно быть, добряк в глубине сердца, но с порядочным запасом, не знаю, как сказать, суетности или тщеславия, что ли), не здешний, а саратовский. Только и видел я здесь людей.

Теперь хочу и нет итти к Беллизару; кажется, теперь некогда; уже по окончании экзамена, если будет нужно. Его книжный магазин, как и все книж. магазины и Публичная библиотека, недалеко от нас, версты не будет. Все книжные магазины сбиты между началом Невского и Аничковым мостом (верста, может быть) на Невском; только Шмицдорф, просивший Вас продолжать адресоваться к нему, забился, не знаю зачем, в Мещанскую, где ни одного магазина, ни одной лавки, ни одной вывески. Должно быть, с немецкою аккуратностью расчел, что дешевле. Вообще здесь лучшие магазины не в Гостином дворе, а в частных домах. Поэтому в Гостином дворе только из хороших книжных лавок Исакова (французская, прекрасная) и Свешникова. Вот как живем мы к Невскому и книжн. лавк.:

а) Казанский собор, великолепнейший, невероятный

b) Наша квартира

c) Гостиный двор

d) Публ. Библиотека

e) Лавка Грефа (ученая)

m) Беллизара

n) Лавки Смирдина и Иванова

о) Лавка Ратькова

v) Ольхина (близко)

Да, лавка Ольхина дальше немного, сажен сто, против Аничкина (пустого) дворца.

Книги Саше, которые нужны для 5 класса (что перейдет он, про это говорить нечего), Среднюю историю Смарагдова и еще там не вспомню, может быть, есть, привезут маменька назад; ведь они к сентябрю воротятся, а раньше и не кончится в гимназии экзамен. Мне их здесь не нужно будет.

Прощайте? милый папенька; целую Вашу ручку. Сын Ваш

Николай.

 

Милые сестрицы мои Любинька и Варинька!

Нет, вам в Петербург ехать без того, чтобы проживать здесь тысяч 5 или 6 в год, не годится. На эти деньги, на 6 тысяч и то здесь семейством надобно жить так же, как в Саратове на 1 500

3 Н. Г. Чернышевский, т. ХIV

33

 

или меньше. Другое дело, если тысяч сто дохода, здесь жить гораздо дешевле, чем в Саратове. Мне, конечно, не то: главный расход на пищу, а одному ее немного нужно. Если вы приедете в Петербург годами четырьмя или пятью позже, это лучше для вас же: Петербург становится год от году великолепнее. При нынешнем государе особенно много строят. Через Неву делают великолепный постоянный мост: быки (их 7) и арки будут гранитные. Несколько быков уже выведено: удивительно, говорят. Колонны Каз. Собора, например, из гранита, огромные, из одного куска, разумеется; иностранцы не хотели верить, что это из камня: думали, обклеены бумагою и подделаны, а теперь пришлось верить, когда на их глазах обделывают колонны для Исакиевского собора, еще вдвое больше. Знаете, во Франции с год только и слов и шуму и крику на всю Европу было о[б] ужасной величине, колоссальности Лукзорского обелиска, который привезли в 30-х годах в Париж; а колонны Исак. соб. много выше его; тот из нескольких кусков, а эти цельные. Потом года два собирались этот обелиск ставить, шуму и крику было еще больше, когда, наконец, поставили такой колосс; а исак. колонны по крайней мере вдвое тяжеле его. Да поставлены еще и около купола, сажен на 18 от земли! И кажутся премаленькими: кругом купола дюжины две или три, в портиках тоже, в церкви самой еще, всех чуть ли не до сотни. А Париж носился года три с обелиском, который в подметки ни одной не годится ни по величине, ни по красоте камня и отделки. Поставить его на землю — это чудо механики, а поставить на 18 или 20 сажен от земли несколько десятков колонн, перед которыми он кажется именно иголкой (один обелиск зовут игла Клеопатры), об этом здесь и ни слова не сказали! Тогда-то приезжайте, когда кончат Исак. собор (на него каждый год отпускают по миллиону), и полюбуйтесь! Его купол повыше Ивана Великого сажени на три. А легок, удивительно легок! Уморительно, как мелки кажутся люди между огромными здешними зданиями! Улица, напр., сажен двадцать или тридцать, а по виду не больше шести сажен шириною. Площадь маленькая, а идешь, идешь, да [со]скучишься. Дом огромный, а кажется вовсе не велик. Впрочем, Петербург не слишком велик. Прощайте, милые сестрицы. Целую вас. Брат ваш

Николай.

21

РОДНЫМ

2 авг. [1846 г.] 7 час. веч.

 

Милый папенька! Ныне, как Вы и должны знать, начался экзамен нашей комиссии, первый из физики и математики. Я держал ныне из физики и, кажется, хорошо: Ленц остался доволен, сказал «очень хорошо», спросил, где я воспитывался. Он человек пожилых лет, но еще не седой, и здоровый и свежий. Завтра, бог даст,

 

34

 

буду держать из математики; не знаю, успею ли написать Вам о следствиях: прием до 2 часов, едва ли успею до этого времени кончить. Ныне начался экз. в 9 часов, чрез минуту пришел попечитель и ректор. Экзаменовали четыре профессора вдруг, на 3 столах. Ленц экзаменовал на среднем, как председатель комиссии. Когда пришли ректор и попечитель, сели за этим же столом, но справа от Ленца, а Ленц остался на первых креслах. Налево, подле его кресел, кресла для экзаменующегося. При попечителе вызывали по порядку алфавитного списка; когда он ушел, вызывать перестали, а каждый подходит сам, раньше или позднее, как угодно, вроде того, как подходят исповедываться. Желающий держать экз. подходит к столу, поклонится, профессор тоже ему; потом экзаменующийся берет билет, прочитывает его вслух, потом садится в кресла, поставленные налево от экзаминаторских (это на главном столе из физики, а на двух других, где экзаменуют из математики, кресла эти по обе стороны, так что экзаменуются двое или трое вдруг; там это можно, потому что экз. больше письменный), и экзаменуется, потом дожидается, сколько поставят ему (но мне было слишком неучтиво нагибаться к самой бумаге, чтоб рассмотреть, тем более, что сам Ленц близорук, должно быть: очень низко нагибается писать), потом кланяется и уходит. Попечитель сидел часа два, до меня при нем ряд не дошел. Вслед за ним ушел и ректор. Прощайте, милый папенька. Целую Вашу ручку. Сын Ваш Николай.

 

22

РОДНЫМ

6 августа [1846 г.], вторник, СПБ.

 

Милый папенька! В субботу, 3 числа, держал я экзамен из математики: пока все хорошо. Из алгебры и тригонометрии даже лучше, чем должно было надеяться мне. Главное, точно, бойкость, но не все можно сделать с одною бойкостью, но очень многое, по крайней мере, от нее зависит. Завтра будет экзамен из словесности и языков; не знаю, успею ли написать завтра об последствиях; экзамен начинается с 9 (ровно) часов и продолжается до трех или четырех. Как кто кончит, уходит. (В общем балле из математики и физики, должно быть, 4 или 4 1̸2; 3 или 5 едва ли — завтра, может быть, узнаю. Просто хоть очки надевай: профессор нарочно при тебе ставит, чтобы видел, тебе ли точно поставил он, не ошибся ли в фамилии, а ты не видишь.)

На экзамене в первый день увиделся я с Благосветловым, но ни я ему, ни он мне не догадались дать своего адреса; потому и не успели видеться до сих пор в другой раз; завтра, я думаю, увидимся.

Прощайте, милый папенька, целую Вашу ручку. Сын Ваш

Николай Ч.

3*

35

 

Милые сестрицы мои! Маменьке Петербург теперь нравится уже: они говорят даже, что согласились бы, ничего, здесь жить, если бы сюда перевели папеньку; говорят, для этого стоит только попросить Михаила Павловича, он в дружбе с митрополитом, и Антоний ни слова не скажет. Особенно маменьке нравится хрусталь здешний: или бы весь его закупила, сказали они ныне, или бы весь... Нынче ходили было они в Преображенский собор, полковую церковь Преображенского полка: сказали, что там будет развод, а на разводе император; но ни развода, ни императора не было. А церковь от нас версты четыре; это недалеко. Маменьке удивительно нравится Казанский собор; они зовут его своим. Я не знаю, оттого ли, что дурак, как говорят маменька, или оттого, что мало люблю вас (кажется, ни того, ни другого), только решительно нисколько и не думаю скучать по Саратове. Так как Саша, пока до вас дойдет это письмо, будет уже почти в 5 классе и станет скоро учить психологию, то спросите, отчего это, у него. Серьезно, я почти и не думаю о Саратове. Скоро, впрочем, когда буду повторять географию, поневоле припомню его, с его лысыми (или, по Леопольдову, Ласьими) горами. Нева, конечно, мне тогда покажется в сравнении с Волгою ручейком. Прощайте. О том, что трудно побывать в Петербурге, и не думайте: ничего не бывало. Целую вас. Брат ваш Николай Ч.

Ты мне, Саша, ничего не пишешь, и я тебе тоже не напишу ничего — вот и все. Французский посланник, к сожалению, куда-то уехал, остался один поверенный в делах. Н. Ч.

 

23

РОДНЫМ

10 авг[уста], субб[ота, 1846 г.]

 

Милый папенька! Пока экзамен идет хорошо: я кончил из математики, физики, словесности и языков; в общем балле пока должно быть 4 или 41̸2. Только из французского получил я 3, из матем. и лат. 4, из физ., слов. и нем. 5. Теперь остается держать из зак. бож., логики, истории всеобщ, и русской и географии. Экз. из них будет, как Вы знаете, 12 и 13 в понед. и. вторник.

Мы, слава богу, здоровы. Маменька не так уже ненавидят Петербург, как прежде. Срок их билету 26 августа, а около 21 они надеются быть в Москве. Поэтому едва ли нужно отсрочивать их билет.

Александр Феодорович не слишком доволен тем, что Петр Феодорович хочет выходить из дух. звания. Он вам кланяется.

Экзамен был 2 и 3 из физики и математики. 2 я держал из физики, 3 из математики; из арифм., геом., алгебры и тригонометрии берут по билету, из каждой из этих четырех частей математики получают особый балл, потом эти баллы складываются, и составляется из них общий один балл. Из словесности и языков был

 

36

 

экз. 7 и 8. 7 я держал из словесности и латинского. Из слов, должно написать на тему. Мне досталось «Письмо из столицы». Потом я отвечал на несколько вопросов из истории русской литературы. Из лат. должно было перевести на латинский. Экзаменовали Фрейтаг и Шлиттер. Собственно экзаменовал Фрейтаг (он издал между прочим первые песни Илиады с лат. и греч. комментариями), но так как он не говорит свободно по-русски, то Шлиттер служит переводчиком, если экзаменующийся не говорит по-немецки. Я сделал здесь 3 глупости: первое, мне бы должно заговорить с Фрейтагом по-латине, а я не догадался, а когда догадался, было уже поздно, потому что он уже занялся с другим; второе, должно было взять не перевод, а сочинить; но это не в употреблении, потому должно было мне самому сказать, что я могу сочинять, а не дожидаться, что меня спросят об этом; третье (но я это узнал после из немецк. экзамена), должно было спросить, нет ли у них здесь Тацита или Горация или другого автора, чтобы мне перевести без приготовления. Но я не знал, что это было бы хорошо. Но все-таки я получил 4, этого слишком достаточно, а с Фрейтагом еще успею познакомиться. Из немецкого экзамен был преуморительный. Я взялся сочинить: досталось «о благословенных плодах мира». Когда я кончил и прочитал Свенске, который экзаменовал, он спросил, говорю ли я по-немецки. Я отвечаю ему по-немецки, что сам не знаю, что сказать ему на это: говорить, как видит, говорю немного, а что говорят другие, того почти вовсе не понимаю, потому — не привык слышать, как говорят по-немецки. Таким образом он стал расспрашивать меня (как и всегда всех расспрашивает), кто я, откуда, когда и у кого и где учился по-немецки; он говорит по-русски, я отвечаю ему по-немецки, объясняю на его вопросы, какие читал я, между прочим, книги, потом перевел несколько немецких стихов; ему показалось странно, что я довольно хорошо говорю, перевожу без приготовления трудные стихи, а не понимаю, что говорят другие. Тут, между прочим, был проф. греч. языка Соколов; он дожидается, не станет ли кто экзаменоваться из греч. языка, но так как никто не экзаменуется, то он ходит по зале, то подойдет к тому столу, то к другому, то к экзаменующимся, которым объясняет, что и как писать. Он предобрый. Тут он подошел к столу, когда я рассуждал по-немецки с Свенске, который спрашивал меня по-русски, спросил, по какому я факультету. Я сказал, что по общей словесности. — Не хотите ли экзаменоваться по-гречески? — Я отвечаю ему прямо, что не хотел бы, потому что плохо знаю по-гречески. Он говорит: — Нужды нет. Заставил перевести меня что-то: конечно, я отвечал довольно плохо; потом подошел Фрейтаг, велел перевести с греч. на латинский. К счастью, одно слово греческое только было незнакомо; я спросил его, перевел потом и в заключение попросил, чтобы Соколов, зная теперь, что я по-гречески знаю не слишком хорошо, не

37

ставил мне, если можно, балла, как будто я не экзаменовался. Соколов сказал, что я знаю еще порядочно, что он дурного балла не поставит, а подумает, ставить или не ставить. Я так и не знаю, поставил он или нет. Во всяком случае, как бы плохо ни знать по-гречески, хоть только уметь читать, это не может иметь никакого влияния, кроме хорошего; предполагается, что поступающий вовсе не знает греч. языка. Балл может принести только пользу, но мне не хотелось бы, чтоб Соколов знал, как я знаю по греч., а когда нужно уже было выказать, что плохо знаешь, то так и быть. Он такой добрый, что во всяком случае я рад, что он узнал меня. По-французски я в одном месте поставил не тот предлог, в другом пропустил член. Кроме того, ничего особенного не было.

Прощайте, милый папенька. Целую Вашу ручку. Сын Ваш

Николай Ч.

 

Целую ручку у крестного папеньки своего, Феодора Степановича.

Благодарю Якова Феодоровича за то, что он помнит нас. Маменька очень были обрадованы его припискою нам в Вашем письме от 30 июля.

Милая тетенька! Надеюсь, что Вы еще в Саратове. Недели чрез полуторы или, может быть, через две выедут к Вам в Саратов и маменька. Дай бог только им благополучно доехать до Саратова. Недель чрез пять Вы увидитесь с ними. Александр Феодорович очень обрадовался Сережину поклону: велите ему чаще, каждый раз писать к нему. Прощайте, милая тетенька, целую Вашу ручку. Племянник Ваш Николай Ч.

Милая сестрица моя Варинька! Кажется, мы с тобою были дружней всех, а вот ты именно ничего и не пишешь мне. Утешают ли тебя куры своим послушанием и любовью к тебе? Цыплята, верно, выросли уже? Вот вы скоро ездить станете за яблоками; хоть об этом напиши. А то только Любинька одна и отвечается за вас. Ее за это целую, а вас с Сашею, кажется, не следует до исправления. Прощайте. Брат ваш Николай Ч.

 

10 авг. суббота.

 

24

Г. И. ЧЕРНЫШЕВСКОМУ

[14 августа 1846 г.]

 

Милый папенька! Слава богу, я принят в университет, и довольно хорошо. Прощайте. Спешу на почту, не знаю, успею ли. Целую Вашу ручку. Сын Ваш Николай Ч.

 

38

 

25

РОДНЫМ

СПБ. 16 авг[уста 1846 г.], пятница.

 

Милый папенька! Ныне получили мы Ваше письмо с 50 рубл. сер.; благодарим Вас, милый папенька, за присылку их. Маменька хотят выезжать на следующей неделе на долгих с человеком Капитона Степановича, о котором писали Вам маменька. Антон Филатьевич очень хвалит его.

В университет я принят, как уже писал Вам. Особенного ничего при этом не было. Форма университетская несколько изменена: вместо черных кантиков по воротнику темнозеленые, и еще что-то, еще менее важное. Лекции начнутся около 25 авг.

Шляпу и шпагу заказали; они будут готовы во вторник (20). За ту и другую вместе 10 рубл. сер. В Гостином дворе есть подешевле, шпаги рубля в 3, шляпы рубля в 4 сер., но гораздо хуже, и эти вдвое прочнее. Тех шляп надобно две в год, а эту одну. Сюртук закажем ныне после обеда. Здесь по большей части не берут сукна сами, а заказывают положить во столько-то рублей портному. Тот, у которого мы были (Брунст), берется сшить к 1 сент., но зато он известен своею честностью и искусством. Сюртук из сукна в 12 рублей стоит у него рублей 95. У него и закажем. Что делать, что маменька уедут, не увидевши меня в своем сюртуке. Шинель из 10-рублевого сукна, теплая, на байке, стоит 138 руб. Кажется, надобно будет заказать ему же холодную сшить к весне, если будут деньги.

Теперь, милый папенька, пишите на мое имя. Адрес тот же: у Каменного моста, в доме князя Вяземского, квартира № 47. В университет не пишите: там швейцару совестно давать за письмо менее 10 коп. сер., а здесь платим 3. Остаюсь я с Алекс. Феодоров. пока на этой квартире; в октябре Аллез хотел перейти ближе к унив., а может быть, останется и на этой. Мы будем с ним неразлучны. Теперь в унив. 16 минут ходьбы, 960 моих двойных шагов; от нашего дома до семинарии 12 минут и 685 шагов; итак, видите, что и по-саратовски это недалеко, а по-здешнему и вовсе близко (только 1 верста и 300 саж.); немногие живут ближе. И на Васильевском острову трудно нанять ближе. Но главное: самим быть хозяевами нельзя теперь, а таких хозяев, как Аллезы, которые никогда не могут ничем обеспокоить, да и не захотят, потому что очень благородны и внимательны, очень трудно найти.

Я, слава богу, здоров; маменька сами пишут, что и они здоровы. Прощайте, милый папенька. Целую Вашу ручку. Сын Ваш Николай Чернышевский.

Милая сестрица моя Любинька! Что для меня восхитительно в великолепном Петербурге из его зданий и чудес — это Исакиевский и Казанский соборы, а особенно златая глава Исак. собора.

 

39

 

Все прочее хорошо, но не удивительно. Хороша, например, Академия художеств (я, разумеется, видел ее только снаружи), 3 или 4 этажа, по фасаду окон 35, по боковым сторонам — столько же, так что это здание квадратное. Ее строил при Екатерине архитектор Какоринов. Университет, бывшая биржа двенадцати коллегий, в ширину только 4 окна, а в длину, я думаю, длиннейшее здание в Европе. Сколько именно, сказать не могу, в длину он, а не менее 175 сажен; может быть, и 200 сажен будет; одним словом, длина его невообразима. Это будто бы двенадцать сряду поставленных одинакового размера и фасада домов. Снаружи он не слишком великолепен. Аудитории невелики. Кадетский первый корпус подле унив. и Воспитательный дом также принадлежат к огромнейшим. Маменька, впрочем, привезут вам или я после пришлю план Петербурга. В порядочных частях города домы идут сплошь бок с боком. Заборы очень редки. Двор также со всех четырех сторон обнесен сплошными зданиями в несколько этажей, так:

 

Дом, в котором живут тысяча, полторы тысячи человек, вовсе не редкость. Таков дом кн. Вяземского, в котором живет Ал. Феод. (он вам кланяется) и буду жить я, в числе прочих достоинств. Брат твой Николай Чернышевский.

9 час. веч[ера].

 

Милый папенька! Сюртук из сукна по 12 р. стоит 100 руб., из сукна по 18 р. — 112 рублей. Разница всего 12 руб., а сукно несравненно лучше и прочнее; я решился велеть поставить по 18 р. Теплую шинель заказали; она стоит (из 10 руб. сукна) на байке 140 р. Холодную перешьем из старой, это будет стоить рублей 20. Образчик сукон повезут к Вам маменька: на следующей неделе они выедут. Целую Вашу ручку. Сын Ваш Николай Ч.

Милая Любинька, поцелуй за меня ручку у бабеньки.

Милый друг мой Саша! Ты, верно, перешел уже или скоро перейдешь в пятый класс: поздравляю тебя вперед с наградою. Пиши, переведены ли будут Чесноков, Бахметьев (про этого нечего, кажется, спрашивать; про Кочкина и вовсе; кланяйся им всем от меня. Василию Дмитриевичу я буду писать), Зейдер, Никитин, Аргамаковы, Захарьин и другие твои товарищи, которых я

 

40

 

 

знал. Пиши, кто какие получил награды и проч. Через три года тебе должно быть в Петербурге: это кончено. Может быть, и скорее; этого я еще не знаю.

А между тем ты начнешь учиться логике; так вот тебе пример для силлогизма (это слабое подражание силлогизму одного придворного Марка Антония).

Всякий человек есть некоторый человек. Но у некоторого человека на носу три бородавки, а на левом глазу бельмо. Следовательно, у всякого человека (ведь всякий человек есть некоторый человек) на носу три бородавки, а на левом глазу бельмо.

Тут, должно быть, что-нибудь да не так. Да, логику Рождественского учи хорошенько; да это, впрочем, само собою разумеется, что ты все станешь учить хорошо. Она, наперекор системе Гегеля и здравому смыслу, an sich (в сущности своей) пуста и глупа, конечно, a für sich (в действиях своих, в отношениях своих к другим существам и вещам) важна и является или считается умною. Прощай. Целую тебя. Брат твой Николай Чернышевский.

 

26

 

Г. И. ЧЕРНЫШЕВСКОМУ

[23 августа 1846 г.]

 

Милый папенька! Маменька выехали. 20 числа вечером хотели было выехать, но не успели, потому что подрядчик замедлил доставкою клажи тому извозчику, который повез их: они поехали на так называемых здесь троешных до Москвы; из Москвы тоже хотели ехать на долгих. С ними поехал живший у Антона Филатьича человек Капитона Степановича, Александр; он человек очень надежный и хороший: можно надеяться, что маменька не увидят слишком много беспокойств в дороге. Выехали они в 3 часа пополудни 21 апреля (в среду); мы с Александром Феодоровичем провожали их до заставы. Они, слава богу, расстались со мною гораздо спокойнее, нежели я думал. Почти даже не плакали. Мы для подкрепления их твердости показывали самое веселое лицо, смеялись над репою, которой они купили себе в дорогу, и тому подобными вещами. Дело и кончилось почти весело. Обещались не тосковать обо мне и не думать много, а только молиться богу и играть в карты с Устиньею Васильевною (она ужасно рада тому, что едет домой). Я обещался им быть непременно здоровым. В Москве будут они 31 авг. или (это поздно уже) 1 сентября. До Москвы заплатили они по 20 руб. ассигн. с человека (Александр до Москвы мог заплатить, а из Москвы маменька станут платить за него: его услуги очень стоят каких-нибудь 20 рубл. лишних). В Москву я буду им писать.

Если Вам угодно знать мои баллы на экзамене (сейчас получил Ваше письмо от 12 авг.), то вот они: (нужно в общем балле

 

41

 

три, в каждом частном из отдельного предмета 2, не менее, из латинского, закона божия и русской истории и словесности 3 непременно):

Физика 5, математика 4, словесность 5, латинский язык 4, немецкий 5, французский 3, логика 5, география 3, закон божий 5, история: всеобщая 5, русская 5.

Нужно для поступления всего 33 балла и не иметь единицы. Всех баллов можно иметь (высшее число) 55.

Кстати уже, если писать цифры. G собою маменька взяли около 250 рублей. В Москве останется у них около 200 или 180. Я говорил, взять больше, но они не хотели. У меня оставили около 385. Портному, который шьет сюртук и шинель, надобно будет отдать 271 (всего следует ему 292, но 21 отданы в задаток), еще 14 рубл. асс. другому, который перешивает старую шинель. У меня остается около 100 рубл.; за квартиру должно будет до 5 октября (за полтора месяца) отдать 71̸2 рублей серебром и только. Остается у меня еще на другие расходы (пищу и проч.) до 5 октября, на полтора месяца, около 70 или 65 рублей асс.: этого довольно, а полтора месяца дело теперь для меня великое. В продолжение их может (да и должно) произойти для меня много выгодных перемен.

Благословите меня, милый папенька, на успешное окончание того, что теперь я начинаю.

22 числа (в четверг, в день коронации) был молебен. Студенты собрались к обедне и молебну этому и царскому в университетскую церковь. Служил законоучитель протоиерей Андрей Иванович Райковский (сын его ныне, кончивши курс в 4 (лучшей, кажется) гимназии петербургской, поступил в студенты унив. и идет по юридическому факультету); по окончании молебна он говорил речь студентам.

После молебна секретарь прочитал список кончивших курс, переведенных и принятых. Наконец ректор университета, Петр Александрович Плетнев (его все удивительно любят и уважают), сказал прекрасно род наставления, как должно вести и держать себя студентам университета, и объяснения тех отношений, в каких стоят они к начальству университета и обществу. Попечителя ни при этом, ни при молебне не было. 23 (ныне) в пятницу начались лекции.

В первом курсе филолог. отделения и в пятницу, и в субботу их три.

В пятницу 1 часы (9 — 101̸2) латинская словесность. 2-ые (101̸2  — 12) один из новейших языков (фр., нем., английский или итальянский; я избрал английский). 3-ьи свободны; 4-е (от 11̸2 до 3) всеобщая история.

(Этой лекции нынче не было. Куторга, профессор истории, еще не приехал, а приедет 24 в субботу.)

В субботу первые часы (9 — 101̸2) латинский язык. Вторые

 

42

 

(101̸2 — 12) всеобщая история (завтра будет первая лекция ее, говорят, очень любопытная и занимательная всегда). Третьи [часы] пять свободны.

Четвертые (11̸2 — 3) богословие. На эти лекции (богословские) собирается весь первый курс, изо всех факультетов. Лекций в другие дни я еще не запомнил.

Ничего другого об университете сказать я еще ничего не могу.

Я слишком занят своими настоящими делами и будущими отношениями по университету и вне его, чтобы скука или что-нибудь вроде этого, могло не выйти у меня даже из памяти. Не думайте, впрочем, милый папенька, чтобы эти мысли мои о будущем были грустны или мнительны: кажется, ничего, кроме хорошего, мне ожидать нельзя, я и не ожидаю, все раздумье только о том, в таком или таком виде явится это хорошее? То или другое хорошее придет? Такое раздумье, конечно, не заключает в себе ничего, кроме приятного.

С понедельника (26) начнутся серьезно лекции и занятия.

По-латине мы будем переводить «Cato major» Цицерона и «Trinummus» Плавта: как видите, пустые вещи, вовсе не трудные. Что еще будет, не знаю пока.

Прощайте, милый папенька, целую Вашу ручку. Сын Ваш Николай Чернышевский.

P. S. Александр Феодорович Вам кланяется; он, впрочем, сам хотел приписать Вам в моем письме.

 

27

РОДНЫМ

30 авг[уста 1846 г.], утро.

 

Милый папенька! Вот уже неделя, как начались лекции, а я все еще не могу ни себе, ни другим сказать ничего порядочно, основательно о здешнем университете и профессорах.

Главные профессора филологич. факультета: Грефе, пр. греч. яз.; Фрейтаг, пр. лат. яз.; Фишер, пр. философии; Куторга, пр. всеобщей истории и Устрялов — русской. Грефе и Фрейтаг не читают в первом курсе, а латинский читает преподаватель Шлиттер, греческий — Соколов. Ни о ком еще я ничего не могу сказать.

Я начал учиться по-английски, как уже писал Вам. Купил грамматику, лексикон (на французском и то, и другое) и хрестоматию: все это стоит 2 р. 70 коп. сер.

Грамматика прекрасная (Садлера). О хрестоматии, кажется, нельзя этого сказать.

Позвольте просить Вас, милый папенька, не стараться самим и посоветовать и дяденьке с тетенькою перестать хлопотать о помещении Саши на казенное содержание; нечего думать о том, как его содержать в университете: ведь живут же и учатся такие люда, которые ни копейки не получают ни от кого на свое содержание.

 

43

 

 

Так и живут уже, так и учатся, скажут, может быть. Нет, не кое как, а прекрасно и живут, и учатся. Притом же положение Саши, когда он приедет сюда по окончании курса, будет все гораздо лучше, чем положение какого-нибудь Благосветлова или Лебедевского (чтобы брать примеры из Саратова). У него в Петербурге будет брат. Тем более прошу Вас не отдавать его на казенное содержание, что ведь слишком заметно, что его очень не хотят принять. Легко могут выйти из этого разные дрязги. Известно, как легко они выходят. Притом же скоро (в нынешнем же, я думаю, году) казенных студентов не будут содержать на казенном иждивении, а станут выдавать им стипендии, на которые должны они будут сами содержаться. Разумеется, эти стипендии будут недостаточны. (Рублей 120 сер. в год или меньше, как говорил законоучитель университета, Райковский.)

Ничего еще пока не случилось со мною и не сделал я, с отъезда маменьки, замечательного, даже такого, что можно было бы упомнить. Хожу на лекции, постепенно знакомлюсь с товарищами (некоторые из них кажутся мне такими замечательными по познаниям и дарованиям, что я и не полагал иметь таких хороших; но только еще кажутся, а знать еще не знаю) и университетским порядком, и только. Вообще я довольно весел, по маменьке не грущу почти, на то, что их путь будет благополучен, очень надеюсь, очень здоров — и только. Конечно, довольно много думаю о будущем, но это само собою разумеется, да и не слишком же и много беспокоюсь о нем. Прощайте, милый папенька. Целую Вашу ручку. Сын Ваш Николай. Чернышевский.

P. S. Александр Феодорович на праздники уехал на дачу.

 

Милая Любинька! Кроме того, что начался новый роман Сю, автора «Вечного жида» (которого я еще все не дочитал; дочитала ли ты?): «Мартин Найденыш», не знаю, что тебе писать. Я еще не видал этого романа. Говорят, что цель его изображение бедствий земледельческого класса в Франции, бедности, невежества и угнетения его и изложение средств помочь этому. (Ты знаешь, что в «Парижских тайнах», например, эта цель — доказать, что по большей части злодей и негодяй не родится злодеем и негодяем, а делается им от недостатка нравственного воспитания и бедности, ужасающей необходимости быть злодеем и негодяем или умереть с голоду и, наконец, дурного общества, в котором с младенчества находится, и что у всякого почти, как бы дурен ни был он, остаются еще известные струны в сердце, дотронувшись до которых, можно пробудить в нем голос совести и чести, возродить его и показать, как легко было бы правительству, если б оно захотело, или даже частным богатым людям предупредить порчу сердца и воли во всех почти тех, которые являются такими чудовищами, или даже исправить уже испортившихся. Конечно, много и других целей, например, показать на Рудольфе, как провидение

 

44

 

заставляет терпеть горесть от детей того, кто причинял печаль родителям, и много других, но это цели второстепенные.) «Мартин Найденыш» переводится в «Библиотеке» и, кажется, в «Отеч. зап.».

Судя по началу, говорят, должно сказать, что «Мартин» будет еще настолько же выше «Вечного жида», насколько этот выше «Парижских тайн».

Главное, какая высокая, священная любовь к человечеству у Сю! А есть люди, которые ставят какого-нибудь Жоржа Занда, который только и нянчается с …[неразб.], выше его. Впрочем, мало ли что говорят эти люди. Иное еще занимательнее.

Не знаю, как тебе сказать, видел я или нет государя? Он ехал мимо, но я думал, что это какой-нибудь генерал, и потому не обратил никакого внимания. После уже мне сказали это.

Если я выхожу из дому, то иду все по той же вечной Гороховой улице или Невскому мимо Адмиралтейства в университет, и потому не вижу ничего нового, кроме картинок, беспрестанно сменяющихся, которыми увешены стены дома, где магазин гравюр и литографий, Дациаро; но описывать их я не мастер, да они и не стоят по большей части этого.

Прощай, милая сестрица. Целую тебя. Брат твой Николай Ч.

Поцелуй за меня ручку у бабеньки и пожелай им здоровья.

 

Что тебе написать, Саша, кроме разве того, что в ∆АВС имеем sin угл. В : S. уг. С : sin уг. А = ст. В : стороне С : ст. А.

Но по положению уг. А уг.

В + С след., как угол А уг.

В + С, так и сторона А ст.

В + С, след., в тупоугольном треуг.

сторона, противолежащая тупому

углу, двух других сторон.

30 авг[уста 1846 г.], вечер.

 

Милый папенька мой! Сейчас получил Ваше письмо от 19 августа.

Место для варенья зимою легко найти: ставят подобные вещи в жестяном ящике или в сундуке в сенях (но их здесь почти никогда не бывает), на балконе (это почти всегда есть), за окошком (там вершков 6 или полуаршина широты этот выдающийся уступ), заперши висячим замком; летом дело другое: у таких квартир, на какой стоим мы, т. е. наши хозяева, рублей в 800 или в 1 000 в год, погребов и прочего не бывает; да и не нужно: такие люди живут день за день, что купили в лавочке, то и съели; уже именно по-евангельски: не пецытеся на утрие: утрений собою печется, довлеет дневи злоба его. Но ни варенья, ни яблок не присылайте: пусть лучше сама Любинька с братьями и сестрицами скушает за наше здоровье. Яблоки не такая вещь, чтобы нельзя было обойтись без нее, и не так вкусны, чтобы жалеть об них; притом же их

 

45

 

как-то слишком много естся: пуда не стоит того, чтобы и посылать: только разлакомишься, а поесть порядком и не удастся; а не десять же пуд. посылать: если есть, так есть десятка по полтора в день, а то не из чего и приниматься, а если есть так, то не нашлешься.

Варенье есть у нас у самих. Сахарное здесь рубль фунт (нет, 90 коп.), оно есть вишенное, клубничное, малиновое и проч.; мне лучше всего нравится клубничное.

Но вы думаете, что это варенье такое, что его в рот не возьмешь? Вовсе нет; сахар самый лучший; ягоды тоже прекрасные; сами маменька, несмотря на свое предубеждение, остались им вполне довольны, сознались, что оно не хуже нашего домашнего.

Итак, о варенье нечего вам заботиться: его здесь вдоволь, хорошего и дешевого, а об яблоках не стоит и заботиться: было бы варенье, об них и не вспомнишь.

Писать в Саратов к семинарским своим наставникам я думаю погодить с месяц, пока узнаю сколько-нибудь порядочно университетскую библиотеку, чтобы мочь написать что-нибудь, особенно Гордею Семеновичу и Ивану Петровичу.

Вы знаете, что писал Александр Фсодорович Петру Феодоровичу, или не знаете? Если не знаете, то маменька, которым сообщил он свои планы, спрашивая их мнения, приехавши передадут Вам их. Вещи интересные.

Приехал ли Кожевников в Саратов? Племянник его не выдержал экзамена. Это жалко.

Вы все пишете о том, чтобы я не запинаясь писал, если что нужно. Пока еще, кажется, ничего. У меня остается около 65 рублей денег (рублей 15, или больше, употреблено на книги), около 25 рублей должно будет отдать до 5 октября за квартиру; 40 рублей на месяц еще довольно. А в месяце 30 дней, а каждый день может теперь изменить мое положение к лучшему. К худшему невозможно.

У нас 21 лекция в неделю, так что только 3 лекции в неделю остаются свободными; нигде нет так много лекций: у Алекс. Феодоровича, например (в 4 курсе юр. отделения), 15 лекций в неделю, 9 остается свободных; это очень хорошо, потому что в эти часы очень удобно заниматься в библиотеке, а это ведь и есть важнее и полезнее всего.

Да, по-гречески мы станем переводить Геродота, может, несколько строк еще из Ксенофонта и Эзопа. По-латине вечного Цицерона, теперь Cato major, и Плавта, теперь Trinummus.

Все это, как видите, нечто вроде пустяков. Я не знаю, как Вам писать это. Вы сейчас и станете опасаться, что «если считает пустяками, то станет пренебрегать, опускать лекции». Но разве я не говорил того же о семинарских классах и опустил ли хоть один? Дружба дружбой, а служба службой: думай, как хочешь, а сиди и слушай.

 

46

 

 

Кроме Вас, разумеется, никому этого не напишу, а Вам должен написать, чтобы Вы не подумали, что здесь с неба звезды; хватаю и я вместе с прочими. Та же история отчасти, что и в Саратове. Отчасти, слава богу, нет. Иные профессора прекрасные. Но, главное, все любят без памяти свой предмет. Хорош ли он, нехорош ли, как хочешь суди о профессоре, но с этой стороны они заслуживают полного, беспредельного уважения.

Прощайте, милый папенька! Целую Вашу ручку. Сын Ваш

Николай.

 

Милый Саша! Поздравляю тебя с днем твоего ангела и желаю тебе вот чего.

Ты, я думаю, не читал «Двух судеб» Майкова? Вообще в них одно замечательно: жаркая, пламенная любовь к отечеству и науке. Взгляд его на причины нашей неподвижности умственно» мне кажется важным, но в этой книге есть чудные места, особенно о науке.

Вот самое замечательное:

 

Ужель, когда Мессия* наш восстал,

Вас** пробудив и мир открыв вам новый,

В вас мысль вдохнув, вам жизнь иную дал, —

Не вняли вы его живое слово,

И глас его в пустыне прозвучал?

И грустные идете вы, как тени,

Без силы, без страстей, без увлечений?

Или была наука вам вредна?

Иль, дикого растлив, в ваш дух она

Не пролила свой пламень животворный?

Иль, лению окованным позорно,

Не по плечу вам мысли блеск живой?

Упорным сном вы платите ль Батыю

Доселе дань, и плод ума порой,

Как лишний сор, сметается в Россию?

И не зажгла наука в вас собой

Сознания и доблестей гражданства,

И будет вам она кафтан чужой.

Печальное безличье обезьянства?..

 

В самом деле, Саша, посмотри, кто до сих пор из России явился гением в науке? Кончим курс и бросим, а любви к науке для науки, а не для аттестата, ни в ком почти нет. Неужели же это должно остаться так? Неужели в самом деле то только уже, что не годно в Европе, должно привозиться нам и то чужими? Посмотри список членов Академии, профессоров университетов: больше половины иностранцев. А главное, что до сих пор внесли русские Своего в науку? Увы, ничего. Что внесла наука в жизнь русских? Тоже ничего; она еще молода-с, всего полтора века-с. Да ведь в XVII веке жили уже Декарт, Ньютон и Лейбниц, а это тоже было только чрез полтора же-с века-с по восстановлении наук (в начале

 

XVI века греч. и еврейский язык во многих местах Европы преследовали еще, как ересь). А? А мы-то что? Неужели наше призвание органичивается тем, что мы имеем 1 500 000 войска и можем, как гунны, как монголы, завоевать Европу, если захочем? Жалко или нет бытие подобных народов? Беша и быша, яко же не бывше. Прошли, как буря, все разрушили, сожгли, полонили, разграбили и только. Таково ли и наше назначение? Быть всемогущими в политическом и военном отношении и ничтожными по другим, высшим элементам жизни народной? В таком случае лучше вовсе не родиться, чем родиться русским, как лучше вовсе не родиться, чем родиться гунном, Аттилою, Чингисханом, Тамерланом или одним из их воинов и подданных.

И будет нам она кафтан чужой.

Печальное безличье обезьянства?..

 

Да, до сих пор была; будет ли? Будем надеяться, что нет; нет, не завое[ва]телями и грабителями выступают в истории политической русские, как гунны и монголы, а спасителями — спасителями и от ига монголов, которое сдержали они на мощной вые своей, не допустив его до Европы, быв стеной ей, правда, подвергавшеюся всем выстрелам, стеною, которую вполовину было разбили враги, и другого ига — французов и Наполеона.

Не жребий монголов и гуннов должен быть сужден нам и в науке. Спасителями, примирителями должны мы явиться и в мире науки и веры. Нет, поклянемся, или к чему клятва? Разве богу нужны слова, а не воля? Решимся твердо, всею силою души, содействовать тому, чтобы прекратилась эта эпоха, в которую наука была чуждою жизни духовной нашей, чтобы она перестала быть чужим кафтаном, печальным безличьем обезьянства для нас. Пусть и Россия внесет то, что должна внести в жизнь духовную мира, как внесла и вносит в жизнь политическую, выступит мощно, самобытно и спасительно для человечества и на другом великом поприще жизни — науке, к[ак] сделала она это уже в одном — жизни государственной и политической. И да совершится чрез нас хоть частию это великое событие! И тогда не даром проживем мы на свете; можем спокойно взглянуть на земную жизнь свою и спокойно перейти в жизнь за гробом. Содействовать славе не преходящей, а вечной своего отечества и благу человечества — что может быть выше и вожделеннее этого? Попросим у бога, чтобы он судил нам этот жребий. Так? Да, скажи, так!

 

28

 

РОДНЫМ

6 сент[ября 1846 г.], (пятн[ица], вечер).

Милый папенька! Я, слава богу, здоров и весел. Да, теперь не о чем думать: конечно, кое о чем очень можно бы, да как-то не думается. Встаешь в 7 часов, до 83̸4 едва успеешь напиться чаю

 

48

 

и сообразить, что нужно взять в ун. и что там делать в свободное время. Там с 3 до 4½ едва успеешь пообедать — а тут час пьешь чай, и всего остается 5 часов в сутки: как тут успеет раздумье взять?

Так бог знает что: кроме насущных потребностей умственных и не думается как-то (т. е. думается мало, не столько, сколько должно отдавать времени этим мыслям возвышенным); жалкое, но спокойное и здоровое существование; и точно, я очень здоровею, гораздо теперь лучше с лица, чем был в Саратове.

Ныне получил Ваше письмо от 27 авг.

Пока (это продолжится еще несколько дней) мы занимаем одну комнату; маменька Вам опишут и расхвалят ее, конечно. Теперь мы ждем, что скажет хозяин: хочет ли он остаться на этой квартире на будущий год, или искать новую; если останется на этой, мы возьмем (как и говорили уже с ним) еще другую комнату у него (от этого цена увеличится рублями десятью), а если сменит квартиру, то это должно быть на-днях, и мы уже выберем такую квартиру, чтобы нам было две отдельных комнаты. След., то же и то же. Две комнаты с дровами, разумеется, и прислугою будут стоить 12 — 15 рублей серебром с двоих в месяц.

Главное удобство жить, где мы живем, то, что хозяин наш такой, какого едва ли можно найти скоро.

Он так благороден, как только возможно вообразить, и, еще, приходит домой только ночевать. Дома всегда мы одни и старая служанка. Сам хозяин уходит на уроки в 9½ часов утра и приходит в 11 вечера (обедает где-нибудь на уроке). Супруга его живет гувернанткой и дома бывает в гостях только по воскресеньям. Сын уходит в Петропавловскую свою школу в 8 часов, приходит обедать часа на полтора (тут и мы обедаем, а не дело делаем), потом опять уходит до 8 часов. Видите, что мы решительно целый день одни. Не услышим ни шороха, ни шелеста с 9 до 11 часов. В этих отношениях квартира бесподобная. Ходить недалеко поздешнему. Хозяин, как уроженец юга, ничего так не боится, как холода; поэтому, разумеется, у нас тепло до последней возможности. Сырости в 3 или 4 этаже быть не может.

Сюртук ныне взяли. Разумеется, он очень хорош. Портной и не отдаст, если выйдет дурной, чтобы не повредить своей репутации. Шинель готова будет завтра.

Прощайте, милый папенька. Об университетской библиотеке напишу больше, когда узнаю ее лучше. Теперь у меня взят домой Геродот и Лейбниц. Прощайте, милый папенька. Целую Вашу ручку.

Сын Ваш Николай Ч.

 

Милая бабенька! Климат петербургский для меня, кажется, здоровее саратовского. Дождей пока еще нет, простудиться, хоть если бы кто и хотел, не удалось бы. О Саратове я не тоскую, как

 

4 Н. Г. Чернышевский, т. ХIV

49

Вы, может быть, думаете: еще нагляжусь я на него. Прощайте, милая бабенька. Желаю Вам здоровья и целую Вашу ручку.

Внук Ваш Николай Чернышевский.

 

Милая Любинька. Вот тебе и план квартиры нашей:

а) дверь, б) диван, на котором я сплю,

в) стол, на котором обедаем и пьем чай,

г) письменный,

 

д) окно,

е) этажерка,

ж) другой диван,

з) печь (они здесь делаются в виде колонны: круглые и не доходят до потолка),

и) столик маленький, на котором, между прочим, лежит платье.

Потом два кресла, которые обыкновенно стоят перед окном, и полдюжины стульев.

Мебель вообще хороша. Комната с нашу залу или немного побольше. И все.

Третьего дня мы трое (еще был один студент) читали весь вечер новый роман Эженя Сю — «Мартин Найденыш». Он стоит «Вечного жида», если не лучше его. Главная цель его — доказать, что как бы ни закоснел человек во зле, всегда можно и легко можно обратить его к добру, и средствами мирными, кроткими, а не кровавыми. В тех 2 томах, которые вышли, для этой цели выведены четыре главные действующие лица (самое главное, впрочем, Мартин): отец и сын, графы, богачи, погрязшие во всевозможных пороках до того, что оба хвалятся ими, оба с душами сильными и твердыми, особенно сын — это настоящий сатана по злобе и дерзости. Оба питают величайшее отвращение и презрение к низшим классам. Потом один жестоко оскорбленный ими седой браконьер, который хочет убить графа отца — «чтобы страшным уроком пробудить ужас и, как следствие его, раскаяние в подобных ему», друг Мартина, и сам Мартин, который убеждает его погодить еще месяц, обещаясь в этот месяц, дело почти невозможное, обратить к добру и любви к ближнему страдающему этих дьяволов во плоти. Все разговоры, ты знаешь, удивительны, но особенно хороши во 2 томе (я первого еще не читал) разговор Клода (браконьера) и Мартина. Только страхом и кровью можно действовать на этих чудовищ, палачей низших классов, говорит браконьер; удивительно говорит. Нет, говорит Мартин, больных лечат не так, что приведут в госпиталь, пред

 

50

 

глазами их застрелят больного подобною болезнью и скажут «Смотрите, вот и вас так застрелят, коли не выздоровите». И злых должно лечить, размягчая, а не устрашая их сердце и волю, и я сделаю это с графами, отцом и сыном. Потом еще удивительно хороши некоторые места в записках Мартина.

Удивительный, благородный и, что всего реже, в истинно христианском духе любви написанный роман.

Прощай, милая сестрица. Целую тебя. Поздравляю со днем твоего ангела и желаю, чтобы этот и следующие за ним годы заключали для тебя в себе одни радости.

Брат твой Николай Ч.

29

РОДНЫМ

13 [сентября 18]46 г.

 

Милый папенька! Я, слава богу, здоров.

3 сентября писали мне маменька из Москвы: они тоже, слава богу, здоровы. Были опять в Троицкой лавре. Подробности сами они уже передали или скоро передадут Вам. Они скоро, дня через два или три по получении Вами этого письма, будут в Саратове.

Ныне получил Ваше письмо от 2 сентября.

Вы спрашиваете о том, нужно ли мундир? Пока очень можно обойтись и без него. Сшить его вместе с сюртуком нельзя было, потому что слишком мало осталось бы денег для маменьки. Ведь он должен стоить 150 — 175 рублей. Если шить, то шить должно уже порядочный, потому что он пойдет на все 4 года, иначе нечего и шить, а пока его не нужно.

Райковского сына я вовсе пока не знаю, а отца лично почти не знаю (только раз был вместе с маменькою тогда, перед экзаменом, да и то жаль, что был: кроме того, что тогда должен я был с полчаса слушать о том, как мотают отцовские денежки и прочая, как ни один семинарист ничего не знает, потому что они и то, и то и прочие, тому подобные вещи, следствий никаких не было; до экзамена, к счастью, он совершенно забыл меня и на экзамене не узнал); но судя по его тогдашним словам и особенно по лекциям, которые должен теперь слушать, это не такой человек, чтобы его мнение могло иметь большой для Вас, папенька, авторитет. Я не знаю, как писать Вам это, но он со своими лекциями, чтобы поскромнее выразиться, странен. Может ли умный человек, понимающий настоящее положение христианства и православия, в особенности, понимающий, что ему (христ. и прав.) теперь должно бороться не с греческим и римским язычеством, не с Юпитером и братиею его, а с деизмом, не с папизмом, который давно уже пал, а с гегелианизмом и неологизмом, знающий, что большая часть его слушателей слишком нетверда в христианстве от этого же превратного воспитания, страшно выговорить, может ли он терять время все на пустые толки и бестолково пышные фразы о

 

4*

51

том, что говорится в предисловии к требнику Феогноста (где нет решительно ничего хоть сколько-нибудь замечательного, да уже хоть бы Феогност был отец церкви или его требник принят церковью! А он толковал нам об нем целую лекцию; к чему даже прицепился только, чтобы толковать о нем, ни тогда, ни теперь не могу придумать); ни одного здравого слова, ни одной доказанной мысли, голые, пустые, ничего не говорящие и ни к чему не ведущие громкие фразы ни с того, ни с сего, и только! Жалко и страшно, когда подумаешь, что эти сотни молодых людей, не слыша ни дельного слова в защиту религии своей, не имея силы и охоты сами изучать источники, должны остаться при своих прежних мыслях, при своей формальной вере и сердечном неверии или, лучше, скептицизме на всю жизнь! Нет, что это за законоучитель! Ему бы только говорить похвальные речи какому-нибудь восточному царьку с восточно-бессмысленными громкими фразами и гиперболами. Не подумайте, что это не так, когда будет время, я пошлю Вам, если угодно, одну из его лекций, и Вы увидите, какая это пустошь.

Быть может, он и ученый человек, но пустой в отношении к науке, к высшему. Что же думать о его решении? Я жалею его, как законоучителя, еще более сожалею университет, в котором он законоучителем, и молодых людей, которых оставляет он в добычу неверию или хорошо это еще, если деизму (впрочем, для деизма должно знать философию, а ее должны знать немногие).

Как отца и частного человека я его не знаю, быть может, он и хороший человек, но пустой, это непременно.

Будущность филолога? В самом худшем случае — это участь всегдашняя юриста — итти в помощники столоначальника пока, а там, что бог даст. Но я надеюсь, что не буду доведен до этого.

Вы пишете о библиотеках.

Публичная открыта только до 4 часов. Румянцевский музеум до 3 часов; все это время я в университете, поэтому могу бывать в Публ. библ. и Рум. муз. только во время каникул и других вакаций.

Библиотека для чтения? 30 рубл. асс. или 10 рубл. сер. в год, кроме того в залог столько же или не менее 25 рублей асс. У меня не оставалось столько денег, чтобы обратить их на это. Теперь еще менее.

К невской воде я привык. Погода хорошая. Прощайте, милый папенька. Целую Вашу ручку. Сын Ваш Николай Ч.

 

Милая сестрица моя Любинька!

Проехал мимо меня два раза государь, но я не могу сказать, что видал его, хоть и отдавал ему честь: такая уже моя доля, ничего и никого не замечать во-время. Я утешаюсь тою мыслью, что скоро увижусь с государем на аудиенции, которую выпрошу (или нет, не выпрошу, а сам он даст мне).

 

52

 

 

Да, скажи, милая сестрица, папеньке, что приехал Стобеус и сам был у меня: я пойду к нему на-днях; покорно благодарю тебя за помочи.

Скажи, что он, Олимп Яковлевич и Василий Степанович с Прасковьею Алексеевною и, наконец, Виноградовы кланяются.

Поздравляю тебя, милая сестрица, со днем твоего ангела; дай бог, чтобы этот год прошел для тебя не так, как нынешний, а гораздо повеселее.

Как я хозяйничаю? Тоже, как ты, милая сестрица: прекрасно, и очень легко управляюсь с хозяйственными и экономическими делами своими, правда, не слишком многосложными и запутанными.

Да, и позабыл было написать, что Александр Феодорович кланяется вам (это, впрочем, всегда само собою подразумевается) и поздравляет тебя с ангелом.

Прощай, милая сестрица. Целую тебя. Брат твой Николай

 

14 сент[ября] 1846 г.

Саша, поздравляю тебя с переходом в 5 класс. Поздравь Кочкина и Чеснокова и кланяйся им. Целую тебя. Н.

 

30

РОДНЫМ

20 [сентября 1846 г.], пятница.

 

Милый папенька! Я, слава богу, здоров. Во вторник получил я Ваше письмо с 10 рублями сер. Теперь у меня к 5 октября должно остаться рублей 11 серебром. Около 7 или 7½ надобно будет заплатить за квартиру за месяц вперед до 5 ноября. Мы возьмем другую комнату.

Записываться в библиотеку мне пока не было надобности и времени: пока я веду жизнь самую преглупую и прездоровую: до 3 в ун., по 4½ обедаем, в 7 пьем чай, потом дней пять в неделю или у нас кто-нибудь, или я у кого-нибудь: часа три или четыре только в день остаются. Книги беру из библиотеки университетской; такая жизнь должна продолжаться не более месяца; дела университетского нет, слава богу: лекций 21 в неделю, но стоят внимания только 5: две всеобщей истории (читает Куторга), две психологии (читает Фишер) (не судите о нем по вступительной его лекции философии в «Ж. М. нар. просв.», которая мне казалась и кажется нескладною; он напротив того отличается строгим логическим выводом) и, наконец, лекция Касторского — славянские наречия. О других лекциях напишу когда-нибудь.

О французском языке Вы пишете. Книжным образом я знаю его столько, что для усовершенствования мне себя в нем не нужно особенных забот и особенного времени употреблять: это пойдет само собою вперед от чтения французских книг, которые мне

 

53

 

нужно или интересно будет читать для других целей — по части истории и философии; так незаметно и гораздо лучше и скорее. Усовершенствовать произношение? Но теперь мне почти невозможно достигнуть хорошего произношения, разве проживши лет 10 между французами; а иначе, как я ни старайся, все мое произношение будет смешить. Учиться говорить? В сущности, это бесполезно и не нужно. Если будет случай выучиться без потери минуты времени и без всякого труда, живя, вместо того, чтобы с русским, с французами, почему же не выучиться? Иначе стоит ли потерять на это хоть бы час времени? Даже в светском отношении уменье говорить по-фр. слишком пошло для того, чтобы придать здесь какую-нибудь цену или лоск человеку: здесь множество лакеев русских, природных, говорят по-французски; неуменья говорить по-французски нельзя считать здесь и признаком нехорошего воспитания. Я, конечно, не допрашивал всех профессоров наших, например, кто из них говорит по-французски, и не знаю, сколько именно не говорит, но Устрялов, Неволин (из духовных, автор «Энциклопедии законоведения»), Никитенко, один из самых светских людей здесь и самых уважаемых и ловких в обществе, который читает нам историю литературы, — не говорят ни по-французски, ни на каком другом языке. (Только Неволин, бывши в Германии, поневоле выучился говорить по-немецки). Следовательно, об этом нечего не только думать, даже и раз как-нибудь подумать: не стоит того. От меня нигде и никогда не потребуется более знания фр. языка.

Похождения мои в эту неделю (в буквальном смысле похождения, а не в переносном: куда я ходил просто, а не приключения, которых не было еще со мною ровно никаких, да кажется, и не будет):

воскресенье был я у Стобеуса, после обедни; ничего, ласков, очень ласков, говорил, чтобы я ходил к нему. Он, кажется, остается здесь. Вам они с Авд. Е. кланяются.

Сюда приехал смотритель камыш. дух. Училища. Ив. Вас. Писарев, товарищ Алексея Тим., познакомился с нами. Он нашел здесь сестру своего инспектора, Ивана Семеновича Архарова, дочь Семена Иван., которая здесь замужем за греком, Наумом Андреевичем Тухфою, который управляет домом сенатора или чего-то этакого, вельможи, одним словом, Безобразова и для чинов служит в Сенате. Они захотели познакомиться со мною. Я был у них. Предобрые люди, приняли просто, по-родственному; супруг Марьи Семеновны лицо очень замечательное и любопытное. Житейский в высшей степени человек, из всего извлекающий пользу для себя и, если можно, и для других, пожалуй, и вместе удивительно добрый: вдобавок еще пылкий, как азиатец, но даже самую пылкость свою умеющий обратить в пользу себе, т. е. материальную; удивительно видеть смешение таких противоположностей.

 

54

 

 

Жизнь есть — Одиссея просто; или нет: просто десять Одиссей: презанимательная! Сказка, а не жизнь в прозаическом мире: один из героев тысячи и одной ночи, да и только.

Благодарю Вас, милый папенька, за присылку денег.

Олимп Яковлевич и Александр Феодорович Вам кланяются.

Прощайте, милый папенька. Целую Вашу ручку.

Сын Ваш Николай.

 

Милая сестрица моя Любинька!

С того достопамятного времени, как я прочитал «Библиотеку» за сентябрь, ни одной книги из легкого чтения еще не попадалось мне в руки. Что же писать тебе? Разве вместо водевиля рассказать комедию Аристофана, в которой (ты знаешь, что у афинян судили сами граждане) один старик до того пристращается к адвокатничеству и судейничеству и сутяжничеству, что просто из рук вон: не идет с народной площади, да и кончено; просто с ума сошел. Сын не знает, что с ним делать; наконец видит, что одно средство — запереть старика. Старик поднимается на все хитрости, преуморительнейшие, чтобы только вырваться как-нибудь на площадь судить, как пьяница рвется выпить. Гонят, например, мимо дома его стадо баранов; он зашивается в баранью шкуру, чтобы только уйти потихоньку, — ловят бедняка и запирают опять; но, наконец, он-таки успевает убежать; как, если угодно, напишу, сын всплескивает руками. Должно заметить, что собственно завязки, интриги нет в древних комедиях, как и в «Ревизоре», например, или в «Горе от ума». Угодно слушать такие вещи? Пожалуй, а пока целую тебя. Брат твой Николай.

 

31

РОДНЫМ

27 сентября [1846 г.]

 

Милый папенька! Теперь, я думаю, маменька давно уже дома.

Я, слава богу, здоров.

Получил Ваше письмо от 13 сентября. Александр Феодорович очень благодарит Вас, милый папенька, за то, что Вы написали об определении Петра Феодоровича.

Он бранит Петра Феодоровича за то, что он ничего не пишет ему о себе.

Он очень рад определению Петра Феодоровича. Я писал Вам, милый папенька, о Иване Васильевиче Писареве. В четверг он был у нас и поручил мне кланяться Вам и просить Вас передать от него Алексею Тимофеевичу, что он (Алексей Тимофеевич) делает не по-дружески, что не отвечает на его письма. Ивану Васильевичу письма от Алексея Тимофеевича принесли бы очень боль-

 

55

 

шое удовольствие. Он просит Вас передать Алексею Тимофеевичу его просьбу о том, чтобы Алексей Тимофеевич писал ему.

О себе писать можно мне, т. е. есть что писать, да и Вам любопытнее всего знать обо мне, только одно — что-то я делаю с университетом ?

У нас, как Вам писал, только три или, со всеми натяжками, пять свободных лекций; лекции с 9 до 3, библиотека открыта с 10 до трех. Одна из этих пяти лекций — первая с 9 до 10½, итак, всего можно быть в библиотеке в неделю только 6 часов.

Библиотека университетская не слишком, кажется, богата. По богословию особенно: вообразите себе, что сколько-нибудь похожих на что-нибудь, только четыре книги:

богословие Прокоповича (на латинском, которое есть у нас дома, т. е. в Саратове), «Мысли» Паскаля и две истории Новозав. церкви — Флёри (на франц.) и Шрекка (на немецком).

Более ничего!!!! (Разумеется, несколько сотен вздорных книжонок и надгробных или приветственных слов еще.)

Конечно, по другим отраслям познаний не то но все-таки слишком не полно.

По философии, например, экземпляр сочинений Гегеля не полон: трех или четырех томов из середки нет. Вообще довольно бедная библиотека.

Разумеется, это я говорю, судя по каталогам, но они, кажется, полны. Домой брать книги оттуда легко; вот это хорошо.

Но там читать, вот неудобство: комната для чтения особенная, а не в библиотеке читают. В эту комнату приносят библиотекари только те книги, которые потребованы. Записываешь в книгу, что нужно тебе, и на другой или третий день приносят.

Кроме этого, в ней лежит несколько беспрестанно надобящихся сочинений, например, полное собрание законов (экземпляра три). Энциклопедия Эрша и Грубера (очень хорошая, лучшая, кажется, какая есть). Несколько годов «Журнала М. н. просвещения» и еще несколько подобных книг.

В Публичной библиотеке я еще ни разу не был, потому что решительно нельзя.

Лучшие профессора, т. е. наиболее славящиеся: филологический факультет: Грефе — профессор греческой словесности. Фрейтаг — проф. римской словесности. Куторга — проф. всеобщей истории. Устрялов (Куторга женат на его сестре);

восточный:

Сенковский;

математический и физический:

Ленц                      Куторга (брат того);

юридический и камеральный:

Неволин, Порошин (проф. политической экономии, который издал записки своего деда о Павле Петровиче).

Да, и позабыл Плетнева и Никитенку.

 

56

 

 

Кажется, только. По моему мнению, еще Фишер, профессор философии; другие с этим не согласны.

Прощайте, милый папенька. Целую Вашу ручку. Сын Ваш

Николай.

 

Милая сестрица моя Любинька! Отлагаю писать тебе до утра, потому что надеюсь, что Александр Феодорович принесет кучу литературных новостей от Никитенки, на литературный вечер к которому отправился, а между тем целую тебя. Брат твой Николай Ч.

 

Милая бабинька! Честь имею поздравить Вас с днем Вашего ангела.

Желаю Вам провести наступающий год в совершенном здоровье, так чтобы я не узнал Вас, когда приеду к Вам в Саратов, так найду Вас помолодевшими.

Прощайте, милая бабинька. Целую Вашу ручку. Внук Ваш

Николай.

 

Милый братец и друг мой Саша! Неужели так законом положено, чтобы мне каждое письмо к тебе должно было начинать жалобами тебе на тебя за то, что ты не пишешь? Ты не пишешь это значит не любишь.

Ты говоришь, что тебе нечего писать ко мне?

Вот это, к несчастью, и доказывает мне, что ты не любишь меня. Не думай, что я пишу это так: нет, это глубоко огорчает меня, ты не воображаешь, как глубоко.

Разумеется, в твоей жизни внешней, так же, как и в моей, нет ничего замечательного, никакого разнообразия. О ней нельзя написать ничего, это точно.

Вот эту жизнь и описывают тем, кто тебя не любит и кого ты не любишь.

Но разве это жизнь в существенности? Конечно, есть такие несчастные люди (они не чувствуют своего ничтожества и несчастия, как спящий голода и холода и бедствий своих, но мы видим его), внешняя жизнь составляет всю жизнь которых. Почему несчастны они, жалки, если ты не видишь этого, я, если угодно, напишу тебе.

Я надеюсь или, лучше, знаю, что ты не можешь принадлежать к числу этих жалких созданий.

Есть жизнь другая, жизнь внутренняя, душевная.

Это-то и есть истинная жизнь.

В ком есть она, тот занимается внешней жизнью и заботится о ней только настолько и постольку, чтобы она не мешала внутренней жизни.

Так, все заботятся о здоровье только настолько, чтобы его состояние не мешало нам наслаждаться жизнью: кто им не дорожит? Кто захочет расстроить его? Но кто же и поставляет все свое счастье в нем? Кто не смотрит на него только как на условие,

 

57

 

без которого невозможно вполне наслаждаться благами жизни, но которое само по себе вовсе еще не есть благо, а только, как говорят, субстрат благ? Болезнь — зло, а здоровье вовсе не благо, а только одно из условий, без которых невозможно наслаждаться благами.

Так, свет не есть видение (das Sehen), а только необходимое условие для того, чтобы мы могли видеть.

Так смотрят те, в которых есть жизнь внутренняя, на жизнь внешнюю.

Блага ее — вовсе не предмет желаний и забот их сами по себе. Они желают только, чтобы она была такова, чтобы не вредила, не мешала их жизни внутренней, как мешает болезнь.

Она идет хорошо — они рады этому, но это ничуть не удовлетворяет, даже не занимает их: так всякий, конечно, рад быть здоров, но кто же доволен одним тем, если он здоров, нужды нет, что у него нечего ни пить, ни есть, что у него горе, кого занимает то, что он здоров, кто думает, мечтает о том, что он здоров?

Так и они.

Одним словом, жизнь, внутренняя — это главное, единственное, можно сказать.

Внешняя — ее достоинство может быть одно: пусть она не мешает своими хлопотами и горестями внутренней. Вот эта-то внутренняя жизнь и занимает тех, кто нас любит, и ею-то делимся мы с теми, кого мы любим.

Не может быть, чтобы она не кипела в тебе.

И есть потребность делиться ею с кем-нибудь.

Со всяким, кого любишь.

Но часто препятствует делиться то, что знаешь, что не поймут тебя, что и любят тебя, да не могут этому сочувствовать, потому что непонятно это.

Это одно может препятствовать этому дележу.

Можешь ли ты предполагать, что я могу не понять тебя? Нет, потому что мое положение слишком сходно с твоим; думы твои — все перебывали в голове у меня, желания твои, чувства твои — я их знаю, они или и теперь еще во мне, или были во мне и оставили следы и не только возможность понять, даже невозможность не понять их, не сочувствовать им в другом.

Что же может тебе мешать, по стремлению делиться, рассказывать мне твою жизнь?

Конечно, одно из двух:

Или ты не любишь меня,

Или думаешь, что я не люблю тебя.

Напиши же хоть это, которое же именно, первое или второе?

Прощай. Целую тебя. Брат твой Николай Чернышевский.

Некоторые ученые занимались составлением таких стихов, слова, составляющие которые допускали б очень много перестановлений, без нарушения размера и смысла. Такие стихи назы-

 

58

 

ваются versus Protei (Протей был волшебник, который мог принимать все виды, какие угодно).

Вот один: Rex, Dux, Sol, Lex, Lux, Fons, Spes, Pax, Mons, Petra, Christus.

9 односложных допускают между собой 362 880 перестановлений.

Другой: Dis, Vis, Lis, Laus, Fraus, Stirps, Fons, Mars regnat in orbe.

8 первых односложных допускают 40 320 перестановлений.

Сложи все имеющие численное значение буквы, получишь год, в котором написан этот стих (эти буквы большими написаны).

D, I, V, I, L, I, L, V, V, I, М = 500 + 1 + 5 + 1 + 50 + 1 + 50 + 5 + 5 + 1 + 1000 = 1620 и сочинитель прав был, сказав, что «богатство, кулачное право, распри, лест, ложь, знатность, личина, Марс царствует в мире»: это ведь в 30-летнюю войну; я думаю, чnо всего тут было.

 

8 час. утра. 28 сент. [1846 г.]

Милый папенька! Сию минуту получил Ваше письмо от 17 сент. Почта полуднем опоздала: вместо 7 часов вечера в пятницу письмо принесли в 8 утра в субботу.

Пора в университет и на почту.

Прощайте, милый папенька. Целую Вашу ручку. Сын Ваш

Николай Ч.

32

РОДНЫМ

4 окт. [1846 г.]. вечер (пятница).

Милые мои папенька и маменька! Наконец-то вы, милая моя маменька, дома, здоровые и, как Вы мне обещались, веселые.

Удивительно я был обрадован Вашим письмом от 24 сентября, тем более, что не ждал его получить ныне, а только завтра, в субботу, думая, что почта опаздывает; нет, опаздывала не почта, а почтальон. Прихожу в университет, спокойно просиживаю лекцию, потом иду в библиотеку на свободные часы, — вдруг товарищ говорит, что мне есть письмо. Я сейчас, разумеется, отправился за ним.

Ну, слава [богу], Вы приехали, милая маменька, и приехали благополучно. Не скучайте же обо мне, ведь Вы обещались; я обещался и держу свое обещание: здоров и весел.

Благодарю Вас, милый папенька, за присылку 25 р. сер.: они пришлись, должно сказать, очень впору, потому что у меня оставалось всего целковых два с половиною; теперь и так есть, что писать, поэтому ординарные свои расходы я опишу Вам в следующем письме.

Мы взяли другую комнату; теперь несравненно лучше прежнего: прекрасно! Цена, с мытьем белья, 15 р. сер. в месяц, вместо прежних 10 р. за одну комнату без белья.

 

59

 

Отвечаю на Ваше письмо.

Преосвященному нашему доброму с нынешнею почтою уже не успел писать; напишу со следующею; и профессорам, я думаю.

Шуба не нужна решительно. Во-первых, и некуда ходить в ней: в университет всего 15 минут; из чего тут и надевать ее? Да и холодов саратовских здесь не бывает. И теплая шинель ведь на байке, поэтому очень тепла.

Не беспокойтесь: я не голодую; третьего или четвертого дня даже так наелся, что ужас; кажется, сроду в первый раз не мог даже пить чай вечером с булкой.

Да вы увидите из следующего письма, что мы вовсе не на антониевской пище.

Стобеус ничего решительно не говорил такого, о чем можно бы что-нибудь написать. Да, он говорил, чтобы бывал у него.

Экзамена до рождества не будет — он раз только в курсе — после пасхи.

Мундир будет стоить около 150, если не более рублей: поэтому можно погодить шить его. Впрочем, не мешало бы, может быть, к акту, который бывает в феврале. Теперь я не бываю еще ни у кого, поэтому он не нужен, но если этак случится познакомиться с кем-нибудь из профессоров или представиться кому-нибудь, то, конечно, нужно быть в мундире.

Один окончивший курс студент через неделю этак может быть станет продавать свой мундир: он новенький совершенно и чудесный: студент этот сын сенатора; конечно, его продает он за полцены. Чтобы не пропустить такого случая, я просил бы Вас прислать денег на мундир поскорее, если можно.

Разумеется, милый папенька, если чем можно быть мне довольным, то это тем, что я пошел по филологическому факультету.

4 лекции свободных (от 12 до 1½) я бываю в библиотеке. Объяснение других лекций, очерк их содержания общего и проч. я буду присылать Вам в следующих письмах.

В нашем курсе нет ни одного постороннего предмета, все факультетские.

Что же и спрашивать об этом, милый папенька, буду ли я должен или нет платить 40 р. за слушание лекций? Это дело, слава богу, кончено уже, благодаря Вашей предусмотрительности, милый папенька: теперь уже навсегда я свободен от взноса их.

Посылаю Вам наше расписание. Всего у нас 21 лекция, но двух не бывает из этого числа — в субботу от 9 до 10½, потому что Фрейтаг занимается с другими курсами, хоть и сказано в расписании, что с нами.

Вот Фрейтаг, говорят, человек, который смотрит на достоинство и более ни на что, — неподкупный ни за что.

Другая — в четверг вторая в 10½ — 12 — также потому, что Варранд также занимается с другими курсами.

 

60

 

Остается 19.

Прощайте, милая маменька и милый папенька. Будьте здоровы. Ал. Ф. Вам кланяется.

Целую Вашу ручку.

Сделайте милость, не отдавайте Сашу на казенное; если нужно будет, можно и в университете поступить, да, бог даст, будет не нужно; а теперь стоит ли из 2½ лет? Да еще ведь директору, кажется, и принять не хочется.

Сделайте милость. Сын Ваш Николай Ч.

 

Милая Любинька! Отлагаю писать тебе до завтрашнего утра: Ал. Фед., может быть, принесет новостей.

Проси маменьку написать о судьбе его портрета: он ему снился ныне и со стертым носом вдобавок.

[5 октября 1846 г.]

 

Извини, милая Любинька, некогда уже: пора в университет. Целую тебя пока. Брат твой Николай Ч.

Эх, Саша, Саша, доколе будеши все этакими письмишками отделываться? Вместо благодарности лучше писал бы больше. А то ведь из благодарности шубы не сошьешь, а если б сшить можно было, так ведь видишь, я писал уже, что ее не нужно мне. В баню ходить тулуп у меня есть.

Ну что тебе еще проповеди-то сказывать? Они на тебя плохо действуют. Ну вот тебе задача:

Пусть будут два луга, совершенно одинаковых, совершенно. Если между этих лугов, в равном расстоянии от обоих, поставить осла, так чтобы ему было равно хорошо видно и тот, и другой, умрет он с голоду между их или станет есть?

Если умрет — так ведь, стало быть, ему не будет хотеться есть, потому что, если бы хотелось, так целых два луга — целое стадо будет сыто вдоволь, ешь, сколько хочешь. Ну, а разумеется, ведь ему захочется есть. Так или нет? Стало быть, он станет есть и с голоду не умрет?

Хорошо бы это было и приятно для ослолюбивых душ, да нет, говорят иные жестокие — просто осуждают несчастного на смерть голодную, самую ужасную из всех смертей.

Ну, говорят эти варвары, положим, ему захочется есть, ну ему и надобно будет начать есть для удовлетворения голода.

С которого же луга начнет он есть траву? С того ли, который направо, или с того, который* налево?

Ведь все равно решительно: оба луга совершенно одинаково хороши, близки и все; почему же он может решиться есть с этого, а не с этого?

Стану есть справа — а почему не слева? Ведь все равно? Так вздумалось: да ведь должно же почему-нибудь вздуматься? Что может побудить его предпочесть этот этому? Ведь без причины ничего не бывает. Ну его тянет красота луга направо — также сильно тянет она и налево — ведь луг так же хорош.

Ну, а известно, что когда и туда, и сюда тянет равно сильно, то выйдет ни туда, ни сюда.

Ну скажи, как же ему решиться! Куда итти, на который луг ему вздумается? Налево? А почему же не направо? Направо? А почему же не налево? Ведь все равно? Так? Просто так? Нет, так не бывает ничего. На все должна быть причина. Ну что же может склонить его итти преимущественно туда, а не сюда?

Так и не решится он, бедный, век, куда ему итти, и туда и сюда равно тянет, так и останется он на месте посреди двух лугов, тучных, роскошных, и погибнет голодною смертью, бедняга. Увы!

Это называется Asinus Buridani inter duo prata*.

Это выдумал Buridanus. А? Что скажешь? Или ничего?

 

          Дни

       9 — 10½

       10½ — 12

        12 — 1½

        1½ — 3

Понедельник

Латинский

язык.

Преподаватель

Шлиттер

Богословие.

Законоучитель

Райковский

Опытная

психология.

Орд. Проф.

Фишер

Русская

литература.

Адъюнкт

Никитенко

Вторник

Греческий

Адъюнкт

язык.

Соколов

Свободная

лекция

Славянские

наречия.

Адъюнкт

Касторский

Среда

Латинский

язык.

Преподаватель

Римские

древности.

Шлиттер

Русская

литература.

Адъюнкт

Никитенко

Опытная

психология.

Орд. Проф.

Фишер

Четверг

Греческий

Адъюнкт

язык.

Соколов

Свободная

лекция

Богословие.

Райковский

Пятница

Латинский

язык.

Преподаватель

Шлиттер

Новые языки

Свободная

лекция

Всеобщая

(у нас древняя)

история.

Орд. проф.

Куторга

Суббота

Свободная

лекция

Всеобщая

(у нас древняя)

история.

Орд. проф.

Куторга

Свободная

лекция

Богословие.

Райковский

33

РОДНЫМ

12 окт. 1846 г. СПБ.

 

Милые папенька и маменька! В прошлом письме я хотел описать и исчислить расходы мои. Вот они:

 

За квартиру по 15 р. сер. в месяц . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .     15 р.

Стол:

В месяц около 80 порций (меньше) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .       8 р.

Хлеб по 6 коп. сер. в день мне одному . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .        1 р. 80 к.

Чай и сахар (меньше) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .       5 р.

Булок и сухарей к чаю мне одному на 7 коп. сер. в день . . . . . . .       2 р. 10 к.

 

След. 15 + 5 + 8 = 28 мне одному — 14 р. сер. за квартиру, стол и чай, кроме хлеба и булок. За булки и хлеб еще рубля 4 сер.

Потом на свечи, перья, ваксу, баню, мыло пр. еще около 1 сер. рубля.

Итак, в месяц около 20 р. сер.

Боже мой, как дорого! Если бы я знал, не поехал бы сюда.

И из-за чего весь этот огромный расход? Из-за вздора! Выписавши на 100 р. сер. книг в Саратов, можно было бы приобрести гораздо более познаний.

Я, слава богу, жив и здоров.

Мы теперь живем в двух комнатах: ничего, хорошо. Только дорого: где живет Прасковья Алексеевна, вместо 15 р. сер. можно бы платить за такую квартиру 10 р. сер.

Вчера были у нас гости: сын Райковского, сын Малова (того, которого напечатаны проповеди; он также поступил нынешний год в университет). Один из Черняевых (помните, маменька, к кото­рым Александр Феодорович ездил в Мурино) и тоже студент Филиппов (мать его начальницею Института глухонемых; чудесный молодой человек, прекрасный музыкант). Сидели до 10 ½ часов.

Я нигде почти не бываю.

Дожидаюсь Вашего письма и потому оставляю свободное место. Целую Вашу ручку. Сын Ваш Николай Чернышевский.

Суббота, 9½ часов утра.

Сейчас получил Ваше письмо от 1 октября.

На все отвечать некогда уже теперь, потому что через четверть часа должно итти в университет и на почту по дороге; туда 20 минут, в 10½ нужно там быть.

Теперь еще трудно видеть расположение профессоров, потому что они, кроме профессоров языков, прямо всходят на кафедру, читают без перерыва и потом уходят, не говоря никому особенно ни слова обыкновенно, если сам не начнешь говорить с ними.

 

63

 

Впрочем, Фишер, кажется, смотрит на меня хорошо; именно смотрит; читает, а когда вывертывается 2, 3 минуты, что не нужно записывать, потому что он повторяет вкратце или делает такие объяснения, что в записках довольно намекнуть на них одним словом, и когда станешь смотреть на него, то он заметно довольно, что как будто бы обращается или, как это сказать, не знаю, ко мне, смотрит на меня, как будто думает, что я очень могу понимать и интересуюсь его предметом.

Шлиттер также, кажется, хотя я еще ни разу не переводил.

Милая маменька, напишите, что с Александр Феодоровичем портретом.

Я кланяюсь Петру Феодоровичу, а Алекс. Феодор. Вам. Прощайте, целую Вашу ручку. Сын Ваш Николай.

 

Милая сестрица моя Любинька! И до сих пор еще ничего не читал.

Да, нет, читал. Ha-днях вышла тетрадка страничек в 80 стихотворений Плещеева.

Плещеев — студент здешнего университета. Двойной интерес. В «Отечественных записках» за октябрь провозглашают его (Плещеева, а не интерес) первым современным поэтом. Можешь представить себе, как это приятно.

Большая часть пьесок его (иные переводные, про те нечего говорить) в самом деле очень хороши.

Филиппов, другой студент, подарил вчера, бывши у нас, Ал. Феодоровичу свою вчера вышедшую польку. Это также очень приятно, знаешь, дух сословия! Говорят, что он пишет хорошо.

Вот сейчас и слышу: а ты так вот не хотел: и знал, да забыл!

Бог знает, что еще писать. Ничего нейдет в голову. Так пока прощай. Целую тебя. Брат твой Николай Ч.

 

Вот тебе, Саша, еще несколько стихов протеев: переведешь сам. Стихи Ioh. Philipp. Ebelii, ректора Ульмской школы: Dux tu mihi, mihi tu Lux, tu Rex, lesuse, tu Lex, lesuse, tu Pax, tu Fax mihi, tu mihi, Vox*. 7 односложных эпитетов I. X. — а могут перемещены быть 5 040 раз. Слово tu при каждом из них можно поставить и впереди, и позади 27 = 128 × 5 040 = 645 120: вот сколько перемещений допускают эти два стиха.

Daumius написал 3 000 стихов, из которых каждый есть выражение другими словами изречения (его любил Фихте): fiat justitia aut pereat mundus** (только Фихте изменял: fiat justitia, pereat mundus***.

Ну 219 и 220 из этих вариаций на одну тему, протеи: 219: Aut absint fraus, vis aс jus ades, aut cadat aether*. 220: Vis, fraus, lis absint, aequum gerat, aut ruat orbis**. Размер и перевод сообщи мне (ведь вы учитесь метрике?) Прощай, целую тебя. Напиши подробно, что вы переводите из латинского и греческого, но из лат. особенно. Брат твой Николай Ч.

Ну вот и ты, наконец, стал писать. Благословляю тебя продолжать.

 

34

РОДНЫМ

[19 октября 1846 г.]

 

Милый мой папенька! Я, слава богу, здоров.

Отвечаю на Ваше письмо от 30 сент., на которое не успел отвечать в прошлом письме, потому что получил его тогда, когда пора уже было итти в университет.

Вам странно, что я прислал назад лексикон и атлас Левенберга.

Про это что и говорить, что и то, и другое нужно. Но ведь хотя я писал Вам, что университетская библиотека не слишком богата, то ведь, разумеется, она не богата только по сравнению с другими подобными библиотеками.

Лексиконы мне нужны не каждую же минуту; если нужно посмотреть случается, то зайдешь между лекциями в библиотеку: там всегда есть лексиконы.

Когда нужно будет подавать латинское сочинение, тогда я вооружусь такими страшными лексиконами, синонимиками, что ужас будет и взглянуть, а теперь пока для меня довольно и всегда присутствующего Форчеллини «Forcellini Lexicon totius Latinitatis». В библиотеке всегда лежит Исторический атлас Крузе и другие еще.

Когда нужно иметь их дома, стоит только взять их.

Когда нужно другие лексиконы или атласы, стоит только записать в книге, что требуешь их.

Впрочем, я думаю, что Ваши все недоумения происходили только от того, что Вы, милый папенька, не знали, что книги из унив. библиот. можно брать домой. Я и беру все, что мне нужно.

У Прасковьи Алексеевны был [в] воскресенье. Она и Вас. Степанович Вам и маменьке кланяются.

Шинели давно уже получены. Новая вышла очень хороша. Правда, удивительно и дорого: 140 рублей.

Погода в Петербурге хорошая, холодно стало всего только три или два дня. Разумеется, не май. Но не хуже саратовской. Говорят, впрочем, что такие осени редки здесь.

Я и не говорю, милый папенька, чтобы кто-нибудь из профессоров не знал прекрасно новейших языков. Но знать и говорить, это. Вы знаете, большая разница.

Что Никитенко, Устрялов, Неволин и некоторые другие не говорят ни на одном языке из новых — это верно; и странно, если бы они умели говорить: и Неволину чудно было бы выучиться смолоду говорить по-франц. или немецки (ведь Вы знаете, кто он), а еще страннее было бы Никитенке и Устрялову. Вы, может быть, не знаете, что они отпущенники Шереметева. Где же им в молодости научиться говорить? А теперь для этого нет у них ни охоты, ни досуга, ни, можно сказать, опять нет возможности: органов загрубелых уже не переломить, а лучше вовсе не говорить так, чем говорить так, чтобы смешить своим произношением.

Впрочем, если Вам так угодно, я постараюсь, если будет возможность, научиться говорить по-французски; впрочем, эта возможность едва ли будет: во-первых, много нужно времени, во-вторых, много и денег, в-третьих, много нужно и бывать в обществе, где болтают по-фр. А я не знаю, даже Вы думаете, что для этого так много нужно всего этого тратить.

Впрочем, повторяю, если будет возможность, воспользуюсь ею, но едва ли будет она.

У Стобеуса буду в воскресенье (20 числа).

Они живут (Стобеусы) недалеко от Сенной( маменька знают это) на проспекте, кажется Обуховском, эта улица ведет от Сенной на Вознесенский проспект, в третьем или четвертом доме от Сенной.

От моей квартиры будет, как от нашего дома (в Саратове) до семинарии или немного поближе. Квартира их очень хорошенькая. Только улица довольно дурная, т. е. не из лучших. Платят они по 80 рубл. в месяц.

Милая моя маменька! Поручение Ваше о Александре Ильинишне исполняется.

Я в пятницу был в министерстве внутренних дел, у Петра Ивановича Промптова. Это дело по тому же министерству, хоть не по тому департаменту, в котором он служит.

Он обещался справиться на-днях. В следующем письме надеюсь написать Вам.

Почта вовсе пока не опаздывает еще. Ваше письмо от 8 октября получил я 18-го же в пятницу в 3½ часа пополудни, так рано, как никогда еще не получал.

Стану описывать Вам, милая маменька, хоть сколько упомню, свои приключения. Они еще однообразнее, чем были в Саратове.

Из своих товарищей был я только еще у одного, Михайлова;

 

66

 

 

он сын бывшего управляющего соляными копями в Илецкой Защите (где-то в Оренбургской губернии); отец умер года два.

Он очень умная и дельная голова. Несколько статей его в прозе и десятка полтора стихотворений есть в «Иллюстрации» за нынешний год. Теперь он почти перевел Катулла (латинский поэт). Думает теперь, как издать его.

Из товарищей моих по курсу у нас были: сын Райковского, сын Малова и еще Марков, сын одного генерала или генерал-лейтенанта, кажется.

Увы, вот и кончились мои похождения.

Разве то еще, что в среду хотел быть большой пожар на Васильевском Острову: жарко было вспыхнули дрова и сено да деревянный дом на придачу; чрез полчаса погасили, но замечателен не пожар, а то, что он был в зданиях четвертой гимназии, где директором один из профессоров наших, Фишер (Иван Григорьевич его знает). Я пошел было посмотреть, как здесь бывают пожары, но когда пришел, все было кончено. Был император.

Прощайте, милая маменька. Целую Вашу ручку. Сын Ваш

Николай Ч.

 

Милая сестрица Полинька! Благодарю тебя за приглашение на чай к твоим именинам; Ал. Феодорович тоже благодарит. Мы так и пили чай, как будто у тебя, моей дорогой именинницы. Желаю тебе вырасти большой и красавицей; да уже что ты будешь красавица, я это знаю. Целую тебя, милая сестрица. Брат твой

Николай Ч.

 

Милый Сашенька! Эх, брат, не понял ты, что такое стихи протеи.

Это такие стихи, в которых много слов таких, что, не нарушая ни размера, ни смысла, можно перестанавливать их одно на место другого.

Дай, не ударю в грязь лицом. Вот тебе протеи доморощенные, моего изделья.

 

Хнычем, плачем, скачем, пляшем,

Стонем глупо, рвемся, гнемся.

 

Нет, эти что-то не пишутся, вот лучше № 2:

 

Кричим, пищим, шумим, гремим,                               

Едим, храпим, сопим, клянем,

Орем, свистим, сидим, лежим.

 

Нет, лучше № 3:

                                                                                                                                   Картина

Швыряем, моргаем, всех лаем, мараем,               жизни

Щелкаем, швыряем, мешаем, гоняем,  и деятельности

Клевещем, злословим, вздор порем, гуляем,       человеческой

Бросаем, находим, теряем, морочим.

 

67

 

Размер № 1: — ᴗ ̸ — ᴗ ̸ — ᴗ ̸ — ᴗ. И стопы, и каждая стопа — слово — 8 слов — как ни переставляй их с какого угодно места на какое угодно — все и смысл, и размер сохранится, напр.:

Плачем, гнемся, глупо рвемся,

Стонем, хнычем, пляшем, скачем.

 

и пр. Из 8 вещей — 40 320 переставлений — итак, эти два стиха, в которых 8 слов двусложных, которые можно ставить в каком угодно порядке, допускают 40 320 перемен с собою.

№ 2 — размер — ᴗ ̸ — ᴗ ̸ — ᴗ ̸ — ᴗ, 4 стопы в 3 стихах 12 двусложных слов — 479 001 600 перестановлений можно сделать с № 2.

№ 3 — размера ᴗ— ᴗ ̸ ᴗ — ᴗ ̸ ᴗ — ᴗ ̸ ᴗ— ᴖ, в 4 стихах 16 стоп и 16 отдельных фраз, которые можно ставить в каком угодно порядке — из 16 вещей 20,922, 789,888,000 разных манеров. 21 биллионами почти перемен эти стихи можно переменить одною перестановкою слов!

Бесчисленность видоизменений дала таким стихам имя протеев.

Ну-ка, найди размер и пришли мне: (да и перевод кстати)

 

Quid sit futurum cras, fuge quaerere... et

Quem sors dierum cumque dabit lucro

Adpone…….. (Horat. Ode IX, v. 13, 14)*

Delicta majorum immeritus lues (Ноr. III, od. VI v. 1 — 4).

Romane, donec ternpla refeceris

Aedesque labentes deorum et

Foeda nigro simulacra fumo**.

Прощай. Целую тебя. Твой брат Николай Ч.

[19 октября 1846 г.]

 

Милый папенька! Вы не представите себе, как приятно мне известие о том, что Беллярминов учителем.

В церковь хожу я почти всегда в Казанский собор: он и ближе всех и лучше всех: от нас будет сажен 250, как в Саратове до Покровской церкви или поближе немного. Был раза два на Сенной, раз у Введения.

Прошу Вас, милый папенька, прислать мне роспись всем постам и постным дням нашей церкви.

В четверг я был в Публичной библиотеке : г. Соколов, адъюнкт греч. яз., не был почему-то на лекции.

Александр Феодорович Вам кланяется.

Милая маменька! Вы и папенька пишете все о шубе: она решительно не нужна. Сапоги, разумеется, нужно будет заказать. Завтра (воскресенье) буду у Стобеуса.

Квартира осталась та же. Любиньке посылаю план ее. Мы платим 15 рубл. сер.

Нужнее всего пока диван. На пружинах, обитый драдедамом, стоит 12 — 14 рубл. сер.

Уже если покупать, то что-нибудь порядочное. А то будет дешево да гнило.

Милая маменька, когда Вы получите это письмо, то всего останется 7 месяцев до приезду моего в Саратов (ноябрь, д., генв., ф., март, апрель, май).

Александр Феодорович Вам кланяется.

Прощайте, целую Вашу ручку. Сын Ваш Николай Ч.

 

Милый братец Сережинька! Пиши почаще к своему братцу Александру Феодоровичу: это его очень радует. И он, и я целуем тебя.

Прощай. Пиши же. Брат твой Николай Ч.

[19 октября] 1846 г.

 

Милая Любинька! Сообщаю тебе несколько литературных новостей, принесенных Ал. Феодорович. от Никитенко.

Гоголь прислал письмо к Никитенке, из которого явствует, что он жив и здоров, слава богу, с ума сходить не думает, в монахи итти тоже, а думает ехать в Палестину и Иерусалим.

Это очень хорошо.

Глинку убили ли — еще не подтверждается, кажется, это были пустые слухи.

Панаев и Некрасов и Никитенко принимают издание «Современника» в новом виде.

Это, кажется, хочет быть журнал благородный по духу. Все наши теперь действующие и пишущие знаменитые люди литературные — сотрудниками.

Между прочим, Белинский, Майков, Искандер, прежний редактор Плетнев.

Программа и объявления уже готовы.

Стойкович хочет опять восстановлять здесь «Живописное обозрение».

«Современник» отбил много сотрудников у «Отеч. Записок». Краевский, говорят, получил нынешний год от них 120 000.

Впрочем, ведь один.

Сенковский также 40 — 50 000.

Ну, еще что? Не припомню.

А пока до свидания. Целую тебя. Брат твой Николай Ч.

 

69

 

35

РОДНЫМ

25 октября 1846 г.

 

Милые мои папенька и маменька! Ныне, в пятницу т. е., я еще не получал вашего письма. Почта верно опаздывает.

Вчера был у меня Александр Петрович Железнов, приглашал к себе. Мне чрезвычайно приятно это знакомство. Покорно благодарю вас за него, милые папенька и маменька. Стобеуса [в] воскресенье не застал дома. Ныне, милая маменька, я заходил справляться о деле Александры Ильинишны, но Петра Ивановича не застал в департаменте. Зайду завтра. Я думаю, успею.

В понедельник Ал. Феод. и я были у Ивана Григорьевича Виноградова. Прекрасный человек.

Завтра пошлю письмо к профессорам своим: Ивану Петровичу. Алексею Тимофеевичу, Гордею Семеновичу, Ивану Феодоровичу. Гавриилу Степановичу и Феодору Степановичу (тут же пишу и Михаилу Ивановичу, если Ал. Феод. успеет справиться, что нужно Алексею Тимофеевичу: а если не успеет, то до среды).

Письма все не только готовы, даже запечатаны, кроме Алексей-Тимофеевичева.

В Петербурге с неделю или дней пять 2 или 3 градуса холода. Ныне и вчера удивительный туман (впрочем, такие туманы, и еще гуще, бывают и в Саратове).

В среду весь вечер были у нас гости. Левин, искренний приятель Ал. Феод., и Черняев, у которых Ал. Феод. гостил в Мурине, и еще один служащий в гидрографическом департаменте, брат которого в университете и который путешествовал вокруг света, только я не помню с кем. Фамилия его — Баженов.

В университете нет ничего замечательного, кроме того разве, что вот уже две или три недели то того, то другого профессора не бывает на лекции. Такое уж время вышло.

Время все проходит как-то бестолково. Вчера и ныне, например, только и дела, что писал письма.

Был в Публичной библиотеке. Взял билет на посещение. Но порядком бывать в ней почти некогда.

Жду до завтра Вашего письма и того, что скажет Петр Иванович.

Прощайте, милые папенька и маменька. Целую ручки Ваши и бабенькину. Сын Ваш Николай.

 

Милая моя сестрица Любинька! Увы, матушка, знаменитый поэт наш Плещеев вышел уже из университета, это я теперь узнал окончательно. Вообще нашим знаменитостям плохо удаются экзамены или, как говорит один наш знакомец, страшный либерал (это он говорит серьезно ведь), «они не в дружбе с правительством» вообще.

Да, вот Плещеев — вышел в поэты и вышел из университета,

 

70

 

Белинский не выдержал экзамена в университет московский; впрочем, поступил в вольнослушающие и все-таки не дослушал до степени. Искандеру тоже помешало что-то окончить курс, так же как и Леопольдову (кажется, ведь и он не кончил: по крайней мере, он был замешан в одно дело с Искандером); одно что-нибудь: или внутреннее или внешнее, или существенность или имя. И то и другое вместе у нас как редко бывают.

Вот какие унывные мысли вызвало у меня известие, что Плещеев вышел и отпустил козлиную бородку!

С грустью на сердце целую тебя. И так и остаюсь с грустью все до неопределенного времени. Брат твой Николай Ч.

 

Милый друг мой Сашинька! Напиши хорошенько, что вы переводите из греческого и латинского: я постараюсь прислать тебе изданий получше. Главное, впрочем, нужно читать свободно без лексикона по-немецки и французски: без этого в мир не годишься, т. е. в мир ученый, а в такой-то еще и туда и сюда. Пожалуйста, читай как можно больше на новых языках для упражнения, хоть вздор, если нет в руках дельного.

Мои письма послужат для тебя упражнением: расставляй где нужно запятые и братию и сестры их.

Вот что: по субботам кланяйся от меня (это назову я Edictum perpeluum) постоянно, не пропуская ни одной субботы, Чеснокову, Кочкину, Бахметьеву, Захарьину, Мордовцеву, пожалуй Акимову, да, еще Никитину.

Да, если хочешь, давай писать друг другу по-латине. Да нет, это, пожалуй, вовсе тебя отпугнет. Куторга брат проповедует пользу и необходимость изучения греческого языка. Лекции три с жаром говорил об этом. Вот обрадовался бы Иван Феодорович, если бы услышал это.

Прощай. Целую тебя. Брат твой Николай Ч.

 

36

Г. С. САБЛУКОВУ

 

Любезнейший, незабвенный наставник мой! Обстоятельства, известные Вам, не допустили меня избрать восточный факультет: но ни любовь моя к восточным языкам и истории, ни, в этом, надеюсь, я не должен уверять Вас, ни признательность и живейшая благодарность моя к Вам как первому наставнику моему по восточным языкам не могли и не могут уменьшиться оттого, что другие предметы должен формально изучать я в продолжение этих четырех лет. В Петербургском университете начинают изучение восточных языков с арабского, на второй год присоединяется персидский язык и, наконец, на третий уже год — турецкий.

Сенковский довольно редко бывает на лекциях.

Историю всеобщую читает филологам Куторга младший. Мне

 

71

 

он нравится несравненно более всех других профессоров, которые нам читают. Он занимается менее политическою историею, нежели историею литературы и науки, сколько наука и литература имели влияние на историю всеобщую и служили выражением духа времени. Так об Аристофане, например, читал он три лекции.

Более, нежели фактами, занимается он самими действователями: и здесь он ревностный защитник всех оскорбляемых и унижаемых, не только какого-нибудь Клеона, но даже и Критиаса.

На многие предметы смотрит он со своей точки зрения. Так, например, Фукидид, беспристрастие которого так все превозносят, по его мнению — человек со слишком глубоким аристократическим убеждением, чтобы не быть ему в высшей степени пристрастным, чтобы не быть жесточайшим врагом партии реформы и демократии. И в самом деле, он так хорошо доказывает это, между прочим, сличая Фукидида с Плутархом и Диодором, что видишь, как Фукидид выставляет везде одну мрачную сторону переворота, совершившегося в это время в Афинах и во всей Греции.

Ha-днях вышел третий том «Римских древностей» Беккера, лучшего сочинения в своем роде.

Я не знаю, должно ли мне говорить, что если бы мог что-нибудь сделать для Вас, Гордей Семенович, то это доставило бы мне величайшее утешение. Сделайте милость, если Вам нужны справки или что-нибудь подобное, если Вам нужно справиться о цене книг или выписать какие-нибудь, то поручайте это мне: если я сам не буду в состоянии исполнить то, что нужно для Вас, то всякий из наших профессоров с удовольствием доставит мне нужные сведения.

Покорнейше прошу засвидетельствовать мое глубочайшее почтение Пелагее Исидоровне.

Честь имею остаться ученик Ваш студент С.-Петербургского университета Николай Чернышевский.

СПБ. 1846 года, октября 25.

 

P. S. Александр Федорович Раев свидетельствует Вам и всем Вашим свое почтение. По делу о чинах он слышал вот что: Синод ничего не сделал пока, да и не может сделать, потому что Сенат откажет, но Синод хочет попробовать хлопотать после Нового года в гражданском департаменте, который с Нового года образуется при 1 отделении канцелярии его величества, и в который поступят дела о производстве в чины: там надеется Синод успеха.

 

37

РОДНЫМ

[2 ноября 1846 г.]

 

Милые мои папенька и маменька! Я, слава богу, здоров. Почта приходит все еще во-время. Ваше письмо от 21 октября получил я в 5½ часов вечера. Здесь теперь в 4 часа уже темно. Когда идешь из универс. в 3 часа, солнце уже закатилось почти.

 

72

 

Дополнительные предметы читаются не в первом, а в следующих курсах. Фрейтаг читает Квинтилиана и Виргилия Буколики; Варранд и читает английский язык, и должен читать его. Им времени достает, но у Фрейтага студентам первого курса не должно бывать, а Варранд читает первому курсу только одну лекцию.

Когда инспектор тотчас по принятии в студенты объявил, чтобы поскорее вносили деньги и доставляли акты, кто не доставил, я спросил у него, ему или другому кому должно подать свидетельство? Он сказал, что казначею, бухгалтеру или синдику, теперь уже не помню; я отнес, отдал, спросил, когда синдик (кажется, что синдик) прочитал, по форме ли оно написано, он сказал, что по форме и годится, только и всего. Я пошел и взял квитанцию от бухгалтера.

Филиппов идет по филологическому фак., теперь он во 2 курсе. Между прочими титулами его должно упомянуть, что он сотрудник «Музыкальной пчелы». Мать его (отец умер) начальницею Института глухонемых девиц.

Малов идет по юридическому или камеральному ф., не знаю хорошенько.

В понедельник мы были у Ив. Григ. Виноградова. Он и брат его вам кланяются.

Мундир куплю или закажу на-днях.

В университете, между прочим, по воскресеньям музыкальные вечера. За вход в продолжение всей зимы, кажется, 3 р. сер., а танцовальные вечера уже не знаю и в какой день. Уморительно, я думаю. И за кавалера и за даму все студенты. Танцовали прошлый раз в 20 пар.

Скоро надеемся начатия невских каникул.

Александр Феодорович вам кланяется.

Свидетельствую свое глубочайшее почтение Феодору Степановичу, крестному своему папеньке, Алексею Тимофеевичу, Анне Ивановне, Матвею Ивановичу и Александре Павловне, Василию Дмитриевичу и Марье Феодоровне.

Сделайте милость, милый папенька, напишите, оставлен или нет план отдать Сашу на казенное?

Целую у бабеньки ручку и желаю им здоровья.

Целую Вашу, милая маменька, и Вашу, милый папенька, ручку.

Прощайте до следующей почты. Сын Ваш Николай.

2 ноября 1846 г.

 

P. S. О распоряжении министра на счет филологов постараюсь разузнать покороче. Что сам Уваров отличный филолог, это известно: сочинения его издал Саси. Это одно уже говорит о их достоинстве.

Милые мои папенька и маменька! С нынешнею почтою посылаю письмо к его преосвященству. Вот оно:

 

73

 

Преосвященнейший владыко!

Милостивейший архипастырь и отец.

Родитель мой передал мне архипастырское благословение Вашего преосв.: с благоговением принимаю его, убежденный и верою, и самым уже опытом в его высокой силе: я верю и знаю, что с ним пройду я все трудности, мне предстоящие, преодолею все препятствия и избегну всех опасностей, лежащих на пути моем, и с радостью пользуюсь этим случаем, чтобы принести мою живейшую благодарность В. пр-у за те милости, которыми В. пр-во благоволили осыпать меня.

Этот новый знак Вашего архипастырского внимания ко мне,

В. п-во, еще более усилит во мне ревность сделаться достойным этого, столь лестного и ободрительного для меня внимания.

Прося молитв В. п-а, имею счастье быть В. п-а

мил. арх и отца

Нижайший сын Н. Ч.

С.-Петербург, 2 ноября 1846 г.

 

38

РОДНЫМ

8 ноября [1846 г.], пятница, 9 часов вечера.

 

Милые мои папенька и маменька! Я, слава богу, жив и здоров.

Письма вашего еще нет.

Ныне был я у Александра Петровича Железнова. Кажется, что это знакомство будет для меня приятно и даже полезно. В следующее воскресенье он хотел представить меня своему дядюшке. Только живет он довольно далеко.

Новость, кажется, только одна: во вторник пошел было сильный лед, мосты развели, поэтому лекции прекратились было. Но потом погода стала теплее, лед растаял, и мосты ныне после обеда навели опять. Прогулявши четыре дня, завтра опять отправляемся в университет.

Ныне же был у Прасковьи Алексеевны и Василия Степановича, Вас. Ст. был еще дома. Ничего, хороши и ласковы. Кланяются вам.

Теперь о материальностях. Завтра думаем заказать мундир.

У того, который хотели купить, воротник бальный, т. е. вышит не просто гладким золотом, а с блестками. Конечно, можно являться в таких и в унив. и везде, а не на одних балах, но это будет все уже как-то против формы, хоть это и дозволяют.

Вчера сапожник принес сапоги с калошами: все стоит 8 рубл. сер.

Едва ли не переменим квартиру, потому что соседняя, которая отделяется только переборкою, теперь осталась пуста на всю зиму, и поэтому очень должно опасаться, что у нас будет холодно, тем более, что Аллезы слишком скупятся на дрова. Пока жила кухми-

 

74

 

стерша, у которой всегда было страшно жарко, то и у нас было чудесно, но теперь она сошла, и квартира ее осталась пуста.

Кланяюсь Феодору Степановичу, Алексею Тимофеевичу, Матвею Ивановичу и Александре Павловне и Анне Ивановне.

Целую ручку у бабеньки и желаю им здоровья.

Прощайте пока, милые папенька и маменька.

Целую Ваши ручки. Сын Ваш Николай.

P. S. Оставляю пустое место, потому что, может быть, получу до 10 часов завтрашнего утра Ваше письмо.

Я со вчерашнего дня удивительно весел.

Александр Феодорович Вам кланяется.

Я кланяюсь Петру Феодоровичу.

9 н[оября], 10 час. утра.

 

Милый папенька и милая маменька.

Сейчас получено Ваше письмо от 29 окт[ября].

Милый папенька! Что же Вы не написали о постах: ведь я не шутя наизуст не знаю, а справиться в университете, по обилию богословских книг, негде, кажется.

Прощайте, милый папенька и маменька.

Целую ручки Ваши и бабенькину. Сын Ваш Николай.

 

P. S. Во вторник еще справлюсь об Алекс. Ильинишне.

Эх, Саша, — aut cadat aether значит: или пусть падет небо, горние страны, жилище богов, а не воздух.

Впрочем, остальное ты перевел прекрасно. Благодарю тебя. Занимайся, пожалуйста, новыми языками и катанием на салазках или, если можно, то еще лучше на дровнях.

Прощай. Целую тебя. Брат твой Николай Ч.

 

39

РОДНЫМ

16 ноября 1846 г., 8 час. утра.

 

Милый папенька! Дожидался все Вашего письма, но пока еще не принесли. В таком случае у меня такая метода: в 101̸4 отправляюсь в университет с незапечатанным письмом, сижу там вторую лекцию, по окончании осведомляюсь, нет ли мне письма или повестки; если есть, то сейчас получаю, дописываю что нужно и запечатываю в университете письмо. Отношу в почтамт и возвращаюсь на 4 лекцию. А если я получу письмо до 10 часов утра субботы, то отношу письмо на почту, идя на 2 лекцию.

В Вашем письме от 29 октября Вы спрашиваете, милый папенька, как следит за житьем студентов начальство?

Кажется, что оно только наблюдает, чтобы не ходили не в форме — без трехугольной шляпы и, если не в шинели — то и без шпаги и не застегнувшись на все пуговицы. В шинели не видно.

 

75

 

 

при шпаге или без шпаги, застегнувшись на нижние пуговицы, поэтому все равно.

Что касается до жизни домашней, то не заметно и не слышно, чтобы в это вмешивались. Адрес лежит у швейцара и только, кажется. Едва ли даже осведомляются об этом даже и не формально. Впрочем, не знаю.

У нас в квартире не слишком много курится. Поэтому ничего.

О книгах и лексиконах решительно не думайте. Если что меня утешает здесь, так это, что свободно пользоваться университетскою библиотекою.

Нева все еще льстит так называемыми «невскими» каникулами: со вторника до воскресенья прошлой недели не было лекций, не было и в субботу, хоть я и думал, потому что на ночь мост разводили и к 2 часам он не был наведен. Теперь всю неделю опять наведен.

Квартира пока тепла и суха. Если чуть будет холодно или сыро, сойдем; об этом не беспокойтесь.

Александр Феодорович Вам кланяется, милый папенька.

Я свидетельствую свое глубочайшее почтение крестному своему папеньке, Анне Ивановне и Алексею Тимофеевичу.

Прощайте, милый папенька. Целую Вашу ручку. Сын Ваш

Николай.

 

Милая маменька! Вот как я провожу свой день. Встаю в 7 или 7½ часов. До 83/4 часов пью чай и прочее, что бывало делал дома, когда ходил в семинарию, до того времени, как пора итти туда. Но в субботу первой лекции нет, поэтому я, оставаясь дома до 10 часов, пишу вам письма.

До 3 часов всегда в университете, в 3 часа 20 или 25 минут прихожу домой.

В 3½ обедаем. За столом проходит время до 4 часов.

Если бывают гости или я в гостях (это обыкновенно, если бывает, то от 5½ или 6 часов до 9½ или 10 или даже 10½), то, разумеется, как проходит вечер.

Если же я дома и у нас нет никого — читаю, говорим с Ал. Феод. о вас и Вязовских, о своих (особенно его) планах, о Левине, о прежнем своем (особенно опять его) житье, иногда об университете, знакомых и литературе, довольно часто о его диссертации, которую он пишет на кандидата, довольно часто о чем-нибудь, знаете нельзя же, ученые люди, ученом этаком.

Чай пьем вечером как вздумается. Разговариваем обыкновенно за чаем и обедом.

Ложуся спать в 11, 11½ часов. Раньше или позже этого редко. Остальное время вечером — часа 4, 5 обыкновенно, иногда меньше, иногда больше, читаю. Пишу очень мало дома. Кроме писем, почти ничего.

Воскресенья, если бываю у ранней обедни, то от 9 до 12 всегда дома. Читаю или разговариваем. Если у поздней, то от 10½ до

 

76

 

12 в церкви. В 12 часов по большей части отправляюсь с визитом, в 1½ прихожу домой, в 2½ обедаем. Вечер как обыкновенно.

В четверг вечером были мы у Павла Осиповича Орлова, сына одного пензенского протоиерея. Он был старшим учителем в пензенской гимназии, а теперь года полтора назад приехал сюда и служит по таможенному департаменту. Это один из лучших департаментов относительно службы, особенно жалованья. Брат Павла Осип, служит в Саратове.

О деле Ал. Ильинишны не справлялся, между прочим, потому, что дурная погода. В следующем письме напишу, что узнаю.

Целую ручку у бабеньки и желаю им здоровья.

Прощайте, милая маменька. Целую Вашу ручку. Сын Ваш

Николай.

 

Ал. Фед. Вам кланяется, милая маменька.

 

16 н[оября 1846 г.], час пополудни.

 

Милые папенька и маменька!

Умоляю Вас отсоветовать дядиньке и тетиньке отдавать Сашу на казенное содержание.

Вы, папенька, может быть, отчасти знаете, какие вещи делаются в гимназических пансионах? Я не знаю, как писать Вам это. Помните, Вы мне говорили в предостережение как-то, отчего умер сын Арнольди? Такой молодой, красавец, офицер, только что вышедши из корпуса? Я не знаю, как и писать Вам, и некогда уже совершенно.

Но все-таки я пишу.

Я знаю, что для Вас обременительно содержать... и меня, дурака дуреня. Но я надеюсь, твердо надеюсь, что много, если год я буду требовать от Вас содержания.

Вам, папенька, я помню, не хотелось этого, чтобы я сам доставал деньги. Пока, к моему сожалению, и не было еще случая. Но я надеюсь. О, как дорого здесь жить!

Это я к тому говорю, что Вы должны располагать так, что от этого отяготительного для Вас без сомнения содержания меня в этом Петербурге не ныне, завтра, повторяю Вам через год непременно, Вы будете освобождены. Может быть, я пишу не так, как должно. Вы простите меня, обдумывать некогда, да и нельзя обдумывать, когда должно говорить откровенно, потому что дело идет об участи Саши.

Папенька! Вы отчасти видели по опыту, каков казенный хлеб? Чего стоит для нравственности жить на казенном? Но поверьте, что бурса и грязные ее комнаты и дурная провонялая пища — рай в сравнении с светскими казенноучебными заведениями!

Но не говоря уже об этом, сколько будет для Саши потеряно в будущем, если он поступит на казенное! Папенька, Вы это знаете.

Сделайте милость, не советуйте отдавать Сашу: чрез это можно погубить всю его будущность, и карьеру и сердце его.

 

77

 

Сделайте милость.

Я не хотел говорить Вам, что я не поехал бы сюда, если б не уверен был, что скоро буду в состоянии не обременять Вас ужасными расходами, которые нужны здесь. Вы хотели же содержать меня здесь 4 года; рассчитывайте теперь, что Вы будете содержать только год, если не меньше, а остальное употребите на Сашиньку! Сделайте милость. Много ли ему надобно, всего в 2½ года 500, 600 рублей, которые мне нужны на 8 месяцев. Сделайте милость! Милый папенька, милая маменька! Сделайте милость. Сын Ваш Николай.

 

40

Н. Д. и А. Е. ПЫПИНЫМ

 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

…(не) отдавайте Сашиньку.

Вы заботитесь главное, как будет в университете жить он? Во-первых, в университете много средств самому содержаться; во-вторых, я уверен, что мое положение скоро переменится, так что...

Сделайте милость, не увлекайтесь совестливостью, опасением, что как в университете жить будет ему ничем: да легко уже если так, то и в универс. поступить на казенное — меня приняли бы теперь же, его и подавно примут всегда, хоть бы он и не был на казенном в гимназии.

Если уже нет, не примут на казенное и не будет возможности жить ему в унив., будучи на своем, то всегда все-таки открыт путь в Педагогический институт, из которого Лавровский: тогда он будет [на] три года старше, все не так опасно будет для него.

Сделайте милость, прошу Вас, не отдавайте его на казенное.

Боюсь, ужасно боюсь, что это письмо придет поздно, или Вы не послушаетесь меня, скажете: глупый мальчишка толкует, что его слушать. Потому-то именно, что я глупый мальчишка, я и вижу, что такое […..]ек в казенных заведениях, а Вам можно ли это узнать? Кто будет с Вами откровенно говорить об этом? Феодор Степанович, я уверен, не знает десятой доли того, что там делается, инспектор тоже, может быть, а если и знает, то не скажет.

Умоляю Вас, не делайте этого, а если уже сделано, да можно еще поправить как-нибудь, поправьте.

Сделайте милость.

Искренно любящий Вас племянник Baш

Николай Чернышевский.

 

СПБ. 16 ноября 1846 г.

 

Сделайте милость, не отдавайте. Поверьте, что я в этом отношении не так безрассуден, как Вам кажется, может быть.

Прощайте. Прошу Вас.

 

78

 

41

Г. И. ЧЕРНЫШЕВСКОМУ

СПБ. 21 ноября 1846 г.

 

Милый папенька! Воскресенье 16 числа был я у брата Петра Григорьевича Железнова. Я очень благодарен Петру Григорьевичу за это знакомство и вообще за его участие во мне. Они (т. е. брат Петра Григорьевича и его семейство) приняли меня очень ласково, просили бывать у них. Я обедал у них в этот же день. Чувствую, что это знакомство будет для меня очень полезно. По тону нельзя не видеть, что этот дом принадлежит к числу лучших. Они, как имеющие приезд ко двору, носили в это время траур по случаю смерти дочери великого князя.

Да, это знакомство для меня чрезвычайно лестно и полезно.

В четверг я был у Петра Ивановича. Он Вам кланяется.

Прощайте, милый папенька. Целую Вашу ручку. Сын Ваш

Николай Ч.

42

РОДНЫМ

СПБ. 22 ноября 1846 г.

 

Милые мои папенька и маменька!

Вашего письма еще не получил.

Мундир и брюки заказаны; и то и другое стоят 170 рубл. Мундир 121 р., сукно по 22 р. Он будет готов к 1 декабря.

Мы к 3 числу сменим квартиру: эта довольно холодна.

Воскресенья был у Железновых. Ничего, хорошо. Живут они, кажется, богато.

Третьего дня, в четверг, был у Петра Ивановича. Он все рассказывал о том, как жил он в Саратове. Он Вам кланяется.

Я, слава богу, здоров.

Честь имею поздравить Вас с именинницею.

Целую ручки у Вас и у бабоньки, которым желаю здоровья.

Когда Вы получите это письмо, мне до приезда в Саратов останется только 6 месяцев.

Свидетельствую свое глубочайшее почтение Феодору Степановичу, Анне Ивановне, Матфею Ивановичу и Александре Павловне и Алексею Тимофеевичу.

Пишу так коротко потому, что некогда. В следующем письме напишу все что надобно.

Вчера и ныне у меня чрезвычайно много дела.

Прощайте, милые маменька и папенька. Сын Ваш Николай.

Милые мои сестрицы и братцы! Поздравляю вас с именинницею. Желаю ей здоровья и счастья. Извините, что пишу так мало: решительно некогда.

Целую Вас. Брат Ваш Николай Ч.

 

79

 

 

43

 

РОДНЫМ

СПБ. 28 ноября 1846 г.

Пятница, 8 часов вечера.

 

Милые мои папенька и маменька! До сих пор еще не получил Вашего письма. Отвечаю на прежние. (Предыдущее было так коротко потому, что в пятницу, субботу и воскресенье даже было у меня очень много дела, впрочем произвольного.)

Вы, милый папенька, и особенно Вы, милая маменька моя, едва ли представите себе, в каком я был беспокойстве ту неделю, которая прошла между получением Вашего письма, в котором Вы пишете о предложении директора принять Сашеньку на казенное, и получением того, в котором пишете Вы, что раздумали.

Милый папенька и милая маменька! Если бы Вы знали, как я рад этому и как благодарен Вам за это! Пансионы казенные — ужас что такое.

Ну, слава богу, что это так кончилось!

Носков теплых у меня довольно. Что ноги у меня всегда сухи, я удостоверяю вас тем, что у меня не распухали еще десны.

К Черепановым я пойду не ранее того, как готов будет мундир.

У Петра Григорьевичева брата был я в прошлое воскресенье, 16 или 17 числа, теперь уже и позабыл. Что писать о приеме, я не знаю. Разумеется, ласков; я обедал у них, потому что Александр Петрович Железнов повез меня к обеду к ним. Они живут открыто. Быть не в мундире было очень, очень неловко. У них обедало много посторонних, стариков, вероятно сослуживцев Петра Григ. (он тайный советник). Представивши меня брату Петра Григ. и супруге его, Ал. Петр. повел меня в комнаты к сыновьям брата П. Г. Старший из них живописец, постоянно посещает Академию художеств. В его комнате сидели до обеда. Говорили, разумеется, о живописи, несколько слов о том, как понравился мне Петербург, и тому подобном. За обедом я сказал несколько слов с супругою брата П. Г. и каким-то господином в партикулярном платье, кажется, своим человеком у них; они говорили о процессе г-жи Лафарж. Вскоре после обеда я ушел.

Это, кажется, очень хорошо. Но мне более всех понравился сын П. Григ., Александр Петрович. Он, кажется, такой добрый.

Потом в четверг, 21 или 22, был я [у] Петра Ивановича Промптова. Ему, кажется, было приятно видеть меня у себя. Он все говорил о прежнем своем житье-бытье в Саратове и у Вас. Вспоминал семинарские годы и товарищей своих по семинарии. Он Вам кланяется.

У Стобеуса я раз видел Куткина сына. Он, кажется, не приглашал меня к себе, или, если и приглашал, то слишком мимохо-

 

80

 

дом. Я не знаю, к ним, если самому знакомиться вновь, кажется, легко попасть в неприятное покровительственное отношение, хотя они и ни в чем не могут быть полезны. Разве Евгений Алексеевич писал Вам. Это дело другое.

Что Евгений Алексеевич писал о Благосветлове, правда. Только поступить в университет он, кажется, не захотел по другим причинам.

Реестр книгам пришлю в следующем письме.

«Христианское чтение» очень можно достать. Я в скором времени надеюсь переслать его.

В то же воскресенье, в которое был я у брата П. Григ. Железнова, был я и у Козьмы Григорьевича, утром. Когда я заходил в департамент к Петру Ивановичу Промптову по делу Ал. Ильинишны, он сказал мне, что К. Григ. желает, чтобы я был у него.

Петр Иванович зашел за мною, отправились к Козьме Григ. Он сидел в кабинете, за делами. Я пробыл минут 20 или полчаса. Он говорил о семинариях, новом устройстве их и вероятных следствиях его, о Вас, милый папенька, о деле Дубовского и Алексея Андреевича Росницкого. Был ласков. Говорил, чтобы я бывал у него.

Письмо Мавроди не отдано. Я не знаю, кажется, так неловко знакомиться, тем более, что у него сын в университете.

Если что хорошо в здешнем университете, так это то, что дают из библиотеки книги домой. Если что не хорошо, так это то, что не дают на вакационное время, и дают с известными произвольными ограничениями. Напр., не странно ли, что не дают книг в лист? Но это ничего, а дурно, что должно возвращать на рождество и вакацию.

О том, тепло ли мне, не нужно ли теплых сапог и проч., сделайте милость не беспокойтесь; я знаю, что это важнее всего, и при малейшей надобности куплю и сделаю все, что нужно.

Здесь только один день было 17 градусов холода, два дня по 13 градусов, один раз 5 и кончено. Прочее все было градус, два тепла или холода. Нынешняя осень была очень хороша. Днем 10 только шел дождь (т. е. в то время, когда мне нужно было выходить со двора).

Оставляю место, потому что надеюсь получить Ваше письмо до отправления своего и приписать еще что нужно будет тогда.

Кланяюсь Матвею Ивановичу, Анне Ивановне, Александре Павловне, Алексею Тимофеевичу.

Целую ручку у своего крестного папеньки, у бабеньки и у Вас, милые папенька и маменька.

Александр Феодорович всегда велит писать поклон, но я редко исполняю это. Кланяюсь Петру Феодоровичу.

Прощайте, милые маменька и папенька. Сын Ваш Николай.

Сейчас получил Ваше письмо. Писать некогда. У нас не холодно, квартиру нашли лучше. Адрес в следующую почту.

 

6 Н. Г. Чернышевский, т. ХIV

81

 

Суббота. 11 часов утра. — Куторги не было; всю неделю уже его нет, потому что он занимается серьезным сочинением, кажется, историею Афин, и теперь она у него приближается к концу. Поэтому я воротился домой и пишу Вам.

Вы слишком мало надеетесь на меня, милая маменька и милый папенька. Все боитесь, чтобы я не простудил ноги. Не беспокойтесь, сделайте милость. Калоши позволяется, конечно, носить, только неловко ходить в трехугольной шляпе с зонтиком. Вы смешали это, милая маменька.

Квартиру переменяем, может быть, вместе с Аллезами, может быть, и расстанемся с ними. Пока наша квартира настоящая тепла была еще. Но за будущее нельзя ручаться, когда настанут холода, и поэтому мы сходим, так же как и Аллезы сходят.

Сделайте милость, не беспокойтесь и о квартире. Мы хорошо понимаем, что это значит. Не беспокойтесь, сделайте милость, не выберем такую, где не хороши хозяева. Если не вместе с Аллезами наймем другую квартиру, то, вероятно, наймем одну из двух вот следующих — 1) в Большой Мещанской, только что перейдя Каменный мост, у одного полковника, кажется теперь переименованного в коллежские советники, две комнаты, отделенные друг от друга третьею, проходною, просят 65 р., отдадут за 15 р. сер. Сам полковник, потом его супруга, кажется не русская. Или 2) по Гороховой улице, две комнаты, хорошенькие, с паркетными полами, ход с улицы, 60 р. просят. Хозяйка немка, сын ее служит где-то. Есть еще на Адмиралтейской площади, но одна ком­ната, поэтому довольно неудобно. Сделайте милость, о квартире не беспокойтесь. Кто же велит стать на дурную квартиру.

Милый папенька! На вопросы Ваши о Железновых пишу в этом письме. Посылаю особенную записку, как Вы приказывали. О прочих напишу в следующем письме.

Теперь только о письме к Мавроди. Милый папенька, я повторяю Вам, что думаю, что заводить знакомства таким образом дело довольно щекотливое и неудобное. Опять тогда были совсем другие отношения. Тогда у меня не было здесь никого знакомых. А теперь есть уже. Если приедет Терещенко и введет к ним в дом, это дело другое. И то бог знает как, тем более, что сын Мавроди в университете. С ним, о[днако], я еще не встречался.

О веселости моей Вы спрашиваете? Причины, разумеется, пустые, вроде того, что я думал, что Нева будет долго итти, мне хотелось на это время взять одну книгу из библиотеки (Историю Гогенштауфенов, Раумера), я думал, что не успею, но успел взять. Потом читал Ваши письма, думал о том, что недолго остается до того, как я увижусь с Вами, и тому подобное.

Да, опять о квартире. Потому что Вы пишете в двух местах своего письма о ней, и я отвечаю, читая его. Если мы не вместе с Аллезами будем жить, то, конечно, эти новые хозяева будут также хороши.

 

82

 

 

Я не знаю, Вы слишком много беспокоитесь обо всем; если Вы так мало доверяете моему благоразумию, то как же Вы решились оставить меня в Петербурге?

Милая маменька! Сделайте милость, не беспокойтесь о квартире. Будьте уверены, что найдем хорошую, не хуже этой. Вы не знаете, что на дурной стать почти нельзя, хоть и хотел бы, потому что ходят товарищи и посторонние люди. Засмеют. Поэтому даже дурные люди по большей части стоят на хороших квартирах. Милая маменька! Всего только 6, а когда Вы получите это письмо, то только 5½ месяцев — и я буду в Саратове.

Об Егорушкином деле ныне узнаем, но уже после обеда, поэтому должно отложить до следующего письма. Об Александры Ильинишнином также.

Кланяюсь Василию Дмитриевичу и Марье Федоровне; кланяюсь Авдотье Петровне и благодарю ее за то, что она так помнит обо мне. Кланяюсь Кондратию Герасимовичу.

Якову Феодоровичу также кланяюсь. В следующем письме напишу ему, а теперь уже нельзя. Прощайте еще раз, милая маменька и милый папенька. Умоляю Вас быть спокойными и целую Ваши ручки. Сын Ваш Николай.

 

44

РОДНЫМ

6 декабря 1846 г.

 

Милый папенька и милая маменька! Вот первый день моего ангела, который провожу я вне круга моего семейства.

Разумеется, мне было сначала грустно, очень грустно, до самой обедни. У обедни (поздней) я был в Казанском соборе. Пришедши от обедни, я встречаю у себя (Алекс. Феод. был дома) Гаврила Григорьевича Виноградова и Михайлова, моего здешнего нового знакомца. Это обрадовало меня. Потом пришел еще один из моих новых товарищей, г. Корелкин, еще ни разу не бывший у меня. Ему еще больше обрадовался. Михайлов (вольно-слушающий здешнего университета) мне очень нравится: чрезвычайно умная голова. Из него выйдет человек очень замечательный.

После обеда был Иван Васильевич Писарев, товарищ Алексея Тимофеевича, он просидел со мною до 8 часов, Алекс. Феод. был у своего именинника, Левина. Я не знаю, на Ивана Васильевича я смотрю почти как на родного. Он такой добрый и простосердечный человек.

Таким образом после обедни я стал весел. Я был вместе с людьми, которые до известной степени заставляли меня забывать, что я не между родных.

И я провел этот день совсем не так грустно, как ожидал. Напротив, я был весел. Ну, слава богу.

 

83

 

Мы переходим завтра утром на новую квартиру. В следующем письме опишу ее. Теперь еще слишком рано, не узнавши ее на деле. 2 комнаты, совершенно отдельных, с особенным ходом, хорошие комнаты и, кажется, теплые. 15 р. сер. в месяц. Хозяйка старуха-немка. Старик муж ее что-то незаметен. Верно, не слишком деятелен.

Письма Вашего еще не получал, потому оставляю пустое место, чтобы в случае, если получу, было где отвечать.

Вот справка о Егорушкином деле:

«Сыну г-жи Пыпиной и подпоручика Котляревского, Егору Котляревскому, назначен по статье 715 пожизненный пенсион по 28 р. 59 к. сер. в год, и ведомость о пенсиях представлена 23 сего ноября в Комитет гг. министров».

В субботу был я вечером у сына Райковского и потом у Олимпа Яковлевича. Он Вам кланяется. Ал. Феод. тоже. Виноградов тоже.

Свидетельствую свое глубочайшее почтение своему крестному папеньке, Анне Ивановне, Матвею Ивановичу и Александре Павловне, Кондратию Герасимовичу, Василию Дмитриевичу и Марье Феодоровне.

Целую ручку у бабеньки и у Вас, мои милые маменька и папенька. Прощайте пока. Сын Ваш, именинник Николай.

Nicolaus Alexandra fratri.

Excuses me ipse, rogo, aliosque fratres et sorores excusare rogas. Temporis inopia coactus sum hanc longissimam epistolam scribere. Vale*.

Извини, милая сестрица, некогда писать теперь. Завтра, если успею, припишу. Целую тебя и принимаю от всех вас поздравления с ангелом.

[7 декабря 1846 г.]

 

Сейчас получил Ваше письмо и 10 р. сер. Благодарю Вас, милые папенька и маменька. Мы переходим. Адресуйте в университет, пока напишу адрес.

Александр Феод. не успел написать по хлопотам при переходе. Окончательно утвержден Петр Феод. учителем? Ал. Феод. хочется писать прямо в Вязовку; можно ли писать на станцию Синодскую Терешку на имя родственника тамошнего дьякона, и если можно, то как писать? В Сар. губернию, в такой-то уезд, на такую-то станцию, — так или нет?

Поздравляю с новорожденным.

 

[На отдельном листке приложен перечень книг.]

1.       Библия 8°°.

2.       Катехизис Филарета, гражд. печати.

3. Два татарских завета.

4.                Философия Баумейстера.

5.                Психология Новицкого.

6.                Всеобщая история Беккера.

7.                История философии Гавриила.

8.  2 и 3 части Истории Кайданова.

9.  Греческий лексикон Гедерика.

10.             Греческая грамматика Кюнера.

11.  Familiarium colloquiorum libellus Graece et Latine.

12.  Российско-латинские разговоры S.S.

13.  Виргилий  

Старинные издания с примечаниями

14.             Гораций

15.         Цезарь.

16.         Цицерон (2 тома).

17.         Квинт Курций.

18.  Selectae е[х] profanis scriptoribus historiae.

19.  Meditatiunculae subitaneae.

20.         Английская грамматика Садлера.

21.         Английский лексикон Тиббинса.

22.  Английская хрестоматия Энфильда.

23.         Помощник родителям. Повести для детей, Эджворт (на английском).

24.  Персидская хрестоматия, III часть

25.         Арабская хрестоматия                            Болдырева

26.         Приключения одного невольника

27.         Алгебра Себржинского.

28.         Геометрия Райковского.

29.  Traité de sténographie par Frosselin.

30.  Программа приемного экзамена в СПБ. университет.

31.         Смерть Авеля. Поэта Геснера (на французском).

32.  Суд божий над Европою (на немецком).

1, 20, 21, 22, 23, 29, — куплены в Петербурге.

 

45

Г. И. и Е. Е. ЧЕРНЫШЕВСКИМ

СПБ., 13 дек[абря] 1846 г.

 

Милый папенька! Честь имею поздравить Вас с именинницею.

В прошлую субботу получил я письмо от Гавриила Степановича Воскресенского. Мне это было очень, очень приятно. На святки напишу ответ. В письме нет ничего особенного. Он рассказывает о своих делах.

Райковский (студент) был собственно у Алекс. Феод., с которым он и прежде был хорошо знаком и который довольно часто бывает у них. Я был у него недавно, недели две тому назад.

Александр Феодорович пишет: «О коллегиальном управлении в России в XIX столетии». На степень кандидата нужно непременно написать рассуждение. От обязанности представлять особое рассуждение на степень кандидата освобождаются только те, которые получили за прежнее рассуждение золотую медаль. На медаль назначается ежегодно по теме для рассуждения по каждому факультету; пишут только желающие. Обыкновенно три, четыре человека по юридическому и камер. факультетам, по другим два, один даже, потому что другие факультеты не так много-

 

85

 

численны. Впрочем, медали могут и не дать никому; но это кажется редко или вовсе не бывает.

Темы для рассуждений на степени избирают сами и подают профессору, по предмету которого написано рассуждение. Ал. Феод. подает П. Д. Калмыкову, который читает между прочим «Государственные законы Российской] империи», где излагается и история верховной власти, правительственных мест и сословий.

Слушать лекции других факультетов можно в свободные часы. Но читать самому гораздо полезнее, нежели слушать лекции; тем более, что всех лекций какого-нибудь профессора из другого факультета слушать нельзя, потому что некоторые из них будут приходиться в часы, занятые своими лекциями, а отрывками слушать довольно бесполезно.

Профессора, которых стоит слушать, кроме филологического факультета, Неволин, Ленц, С. Куторга, профессора восточного факультета. Особенно много бывает посторонних слушателей у С. Куторги: всегда не менее 100 человек.

Мне кажется, что лекции должно предпочитать книгам только тогда, когда их читает человек, подобный Неволину, но таких людей немного. Разве Фрейтаг и Грефе только. Но их еще я буду слушать.

Лекции прочих профессоров вообще хороши для тех, у кого нет охоты или уменья читать.

Мне вообще кажется этот метод читать лекции, которые должны писать слушатели, хуже метода английских университетов, где профессор издает книгу и назначает другие для изучения, а сам читает 20, 30, много 50 часов в год предмет, да и то главным образом литературу и библиографию наук. Это несравненно основательнее.

Адрес нашей квартиры:

В Малой Садовой, в доме Сутугина, кв. № 11.

Прощайте, милый папенька. Адресуйте на эту квартиру.

Целую Вашу ручку. Сын Ваш Николай.

 

12 дек. 1846 г.

 

Милая маменька! Честь имею поздравить Вас со днем Вашего ангела.

Мы перешли на новую квартиру, воскресенья в 4 часа вечера. Две комнаты, порядочная мебель, ничего. Ход довольно хорош. Хозяйка наша кухмистерша, старуха-немка, кажется, очень добрая женщина, потому что все делает, что нужно для нас. За квартиру платим мы 14 р. сер., довольно дешево. Квартира пока очень тепла. Главное хорошо то, что нет шуму. Ход особенный, с одной стороны стена, с другой закладенная дверь, поэтому чрезвычайно тихо: никогда никакого шороха. А это очень важно. Одна из самых важных невыгод жить у Аллезов было именно то, что до-

 

86

 

вольно много шуму вечером и утром, когда сам Аллез воротится с уроков и пока не уходит еще. Беспрестанно бывало толкует с сыном, поет, учится по-русски у сына.

Теперь мы живем одни, это чрезвычайно большая выгода перед прежнею квартирою.

В среду получил я письмо от тетиньки и дядиньки.

Погода в Петербурге ничего, хорошая. Вчера и ныне так тепло, что тает. Снегу немного. Здесь, кажется, и не бывает его столько, как в Саратове.

Милая маменька! Ведь Вы писали, что Феодор Иванович был в Саратове, а Александр Феодорович до сих пор не получал письма от него — это странно; прежде, когда Феодор Иванович бывал в Саратове, всегда писал. Не знаете ли Вы, отчего же теперь он не писал?

Я, слава богу, здоров.

Кланяюсь своему крестному папеньке, Алексею Тимофеевичу, Анне Ивановне, Кондратию Герасимовичу, Василию Димитриевичу, Марье Феодоровне, Матвею Ивановичу, Александре Павловне, Николаю Ивановичу, Авдотье Петровне, Якову Феодоровичу.

Желаю бабеньке здоровья. Целую у них и у Вас, милая маменька, ручку. Сын Ваш Николай.

Суббота. 12 часов утра, 14 дек. 1846.

 

Милая маменька и милый папенька! Получил Ваше письмо от 3 декабря.

Я не знаю, что более писать о квартире. Прежде я не писал, вместе ли с Аллезами переходим мы или нет, потому что сам не знал, не знал хорошенько и куда перейдем.

Настоящая квартира гораздо лучше той, которую имели мы у Аллеза, потому что нет решительно шума, живем совершенно одни, ход особый.

Сама кухмистерша живет в 3 этаже, а квартиры, которые отдает она, во 2 этаже. Очень, очень спокойно.

Внизу под нами булочная, вещь немаловажная; квартира наша очень тепла.

С Аллезами расстались мы потому, что не нашел он удобной квартиры, чтобы нам оставаться вместе. Мы после того, как перешли, были раз у него, в понедельник вечером, кажется.

Поздравляю Вас, милая маменька, еще раз с днем Вашего ангела, а Вас, милый папенька, с именинницей.

Желаю Вам быть здоровыми, веселыми и благополучными.

Прощайте. Целую ручки у Вас. Сын Ваш Николай.

 

87

 

46

Г. И. И Е. Е. ЧЕРНЫШЕВСКИМ

20 декабря 1846 г. СПБ.

 

Милый папенька и милая маменька! Честь имею поздравить вас с Новым годом. Мы теперь живем на новой квартире, как я уже писал Вам. С прежнею нет никакого сравнения, гораздо лучше.

Мы квартируем у кухмистерши; она сама живет в третьем этаже, а во втором снимает комнаты для отдачи внаймы постояльцам вроде нас, или даже и не нас, потому что, между прочим, живет у ней какой-то старый военный, семейный человек. Здесь кухмистерши почти всегда имеют нескольких постояльцев, которые берут у них стол.

Наша квартира состоит из двух комнат, с отдельным ходом. Они совершенно отделены от прочих комнат: единственная дверь, ведшая в другие комнаты, закладена, так что наши комнаты составляют, как здесь говорится, отдельную квартиру.

Прислуживает нам человек, который вместе со своею матерью живет у кухмистерши в услужении. В третий этаж проведен из наших комнат шнурок и колокольчик, в третий этаж, где живет этот человек. Кроме его, никого из всего дома мы не видим, кроме самой кухмистерши, когда хотим прямо ей отдать деньги, но по большей части это мы делаем также чрез человека.

Таким образом мы живем ровно никого не видя и не слыша; это чрезвычайно важная выгода и преимущество пред прежнею квартирою у Аллезов. Здесь мы живем, совершенно не имея ни к кому никаких отношений. О шуме нечего и говорить: откуда и быть ему? А у Аллезов, разумеется, было все слышно, что они говорят между собой; это, разумеется, всегда ужасно надоедало и часто мешало.

Квартира наша очень тепла. Да ей нельзя и не быть теплой, потому что под нами, в первом этаже, булочная, где, разумеется, всегда натоплено до последней возможности, до того, что даже у нас пол так же тепел, как, например, поверхность стола, именно оттого, что снизу идет сквозь потолок тепло.

С одной стороны у нашей квартиры капитальная стена, с другой дверь, ведшая в соседнюю комнату, заложена, как я уже говорил. В этой комнате живет чиновник, кажется переводчик; мы его еще ни разу не видали в две недели, которые прожили на квартире. Из этого можете видеть, до какой степени мы уединены.

Одна из комнат величиною с зеленую комнату, где кивотка с бразами у нас в Саратове, другая побольше.

Платим мы 14 р. сер., Аллезам платили 15.

Мебель довольно хорошая.

 

88

 

Диван красного дерева, березовый комод, кушетка, березовый письменный стол, ломберный стол, маленький простой столик, полдюжины стульев, впрочем довольно плохих, зеркало в раме красного дерева, довольно большое.

Мебель гораздо лучше Аллезовой.

Кухмистерша, кажется, добрая старушка, потому что исполняет охотно наши желания.

Впрочем, какая бы она ни была, для нас это не слишком важно, потому что мы не имеем с нею ровно никаких сношений, кроме того, что отдаем или отсылаем деньги за квартиру и кушанье.

Кажется, довольно о квартире. Надеюсь, что Вы, милая маменька, теперь совершенно успокоитесь. Впрочем, не из чего было и беспокоиться. Конечно, довольно много хлопот с переменою квартиры, но беспокоиться совершенно не из чего.

Ныне был я у Олимпа Яковлевича. Воскресенья у Василия Степановича и Прасковьи Алексеевны. Все они Вам кланяются. Алек. Феод. также.

На рождество побываю у всех, разумеется, если успею взять мундир, который, правда, уже давно готов.

Книги, которые затеряны, надеюсь, скоро можно будет прислать Вам.

Теперешняя квартира чрезвычайно близко от Публичной библиотеки; вероятно, я на рождество буду бывать в ней.

Теща Александра Яковлевича Снежницкого приехала сюда, как я слышал от Олимпа Яковлевича.

На рождество думаю, между прочим, заниматься языками.

Честь имею поздравить с Новым годом милую бабиньку и пожелать им здоровья.

Поздравляю с Новым годом и кланяюсь своему крестному папеньке, Михаилу Ивановичу и Александре Феодоровне, Анне Ивановне, Николаю Ивановичу, Кондратию Герасимовичу, Якову Феодоровичу, Авдотье Петровне, Василию Димитриевичу и Марье Феодоровне, Алексею Тимофеевичу, Ивану Петровичу и Гордею Семеновичу (им и Гавриилу Степановичу (ему непременно) буду сам писать).

Прощайте, милые мои папенька и маменька. Желаю Вам провести наступающий год счастливо, без огорчений.

Целую ручку у Вас и бабиньки. Сын Ваш Николай.

 

47

Г. И. и Е. Е. ЧЕРНЫШЕВСКИМ

Воскресенье, 22 [декабря 1846 г.]

 

Милый папенька! Ныне в университете здешнем в 12 часов утpa двое бывших воспитанников Педагогического института защищали диссертации для получения степени магистра.

 

89

 

Первый защищал Зернин «Об отношении константинопольских патриархов к русской иерархии».

При этом защищении был и Александр Феодорович. Сначала предлагал возражения Райковский, потом Касторский, и с большим жаром; Устрялов говорил более в пользу Зернина. Прения продолжались часа полтора. По окончании их и объявлении всеми профессорами, читающими историю, и Райковским, что они считают его достойным степени магистра, Устрялов, не знаю, как декан ли факультета, или как профессор, занимающий кафедру русской истории, по которой Зернин хочет быть магистром, объявил ему, что он возводится в степень магистра.

Вслед за этим Алекс. Феод. ушел, поэтому о том, как защищаема была диссертация другим искавшим степени магистра, Яроцким, я пока ничего не могу сказать.

Вчера получил письмо Ваше и 30 р. сер., за которые покорно благодарю Вас, милый папенька. Но взять мундира на них я не могу, потому что этих денег мало. Поэтому, вероятно, кроме Колеровых, ни у кого ни на рождество, ни на Новый год я не буду, потому что в сюртуке быть в такое парадное время не годится. Да и вообще теперь мне не годится уже бывать в сюртуке (то есть вице-мундире), напр., ни у Стобеуса, ни у Репинского, ни, тем менее, у Железновых; в первые месяцы еще и так и сяк, потому что естественно предполагалось при этом, что мундира у меня еще не сшито по скорости времени, но и то уже было слишком неловко, а теперь этого уже не могут предполагать, и если я явлюсь не в мундире, то это должны причесть к невежливости моей.

С одной стороны, я рад, с другой стороны, браню себя за эти будущие святки. Я думал, что к рождеству должно возвращать взятые из универ. библиотеки книги и на рождество не позволят удерживать их дома. Выдаются книги обыкновенно по средам и пятницам. Но должно по крайней мере накануне записаться на книги, которые хочешь получить, чтобы их к тому дню сыскали и принесли из большой библиотеки в ту комнату, где читают и где находятся потребованные книги. Во вторник я слышу от недостоверных людей, что можно получить завтра книги на рождество. Не веря этому, я пошел и машинально записал «Историю правления (устройства) (Verfassung) церкви», одно из фундаментальных сочинений, так, наудачу. В среду узнаю, против ожидания, что книги точно выдаются на рождество. В отчаянии на свою глупость смотрю в книгу, в которой записывают требуемые книги, и вижу там, что против этой Истории Планка написано: «выдано». Таким образом я принужден удовлетвориться тем, что взял последние, которые еще не успел прочитать, части «Истории Гогенштауфенов», сочинения, уже прежде записанного мною. Тех книг, которые я взял бы на рождество, если бы знал вперед, взять было уже нельзя, потому что некогда было записывать: среда была последний день, в который выдавались книги.

 

90

 

 

Но все хорошо хоть то, что взял хотя «Историю Гогенштауфенов». Все лучше, чем, как я думал прежде, оставаться ни с чем.

Лекций не будет до 12 января.

На святки буду писать тетеньке и дяденьке, Гавриилу Степановичу Воскресенскому и своему крестному папеньке.

Прощайте пока, милый папенька.

А ведь это последнее письмо, которое в 1846 году я отправлю к Вам и первое, которое Вы получите от меня в 1847. Дай бог, чтобы он не принес для Вас ни одной неприятности, протек бы мирно и счастливо!

23 дек. 1846 г.

 

Милая маменька! Вы спрашиваете, замечает ли меня кто-нибудь из профессоров? Это здесь заметить гораздо труднее, нежели в другом каком-нибудь заведении учебном, потому что профессорам слишком мало поводов и случаев показать свое расположение к студентам. Куторга, например, никогда ничего не заговаривает ни с кем. Никитенко также: прямо всходит на кафедру, начинает читать, читает, по окончании лекции уходит, и кончено. Фишер также. И большею частью до экзамена они ничего не знают о слушателях своих, кроме того разве, постоянно или не постоянно бываешь у них на лекциях и внимательно или нет слушаешь.

Но Фишер и Касторский показали расположение ко мне. Иван Николаевич Соколов также, но это такой человек, которого нельзя не любить как человека, но невозможно уважать или любить как профессора.

У Колеровых на рождество я буду, у Александра Петровича Железнова, вероятно, также, у других ни у кого не буду. Да, разумеется, также буду у Олимпа Яковлевича, но про него я не говорю потому, что если бы мундир и взят был, так к нему не в мундире же было бы являться. У Петра Ивановича также.

Репинский был очень нездоров, простудился, но теперь выздоравливает.

Дмитрий Емельянович лучше бы сделал, если б написал сам Ал. Федоровичу; я не знаю, как это: почему бы ему не написать самому: Алек. Фед. это было бы приятно, Дм. Ем. ничего не потерял бы от этого. А то скажите сами, ведь это как-то отзывается невнимательностью. Если бы Ал. Ф. был сын генерала или имел 5 000 душ, то это, конечно, было бы все равно; но он в таком положении, что малейшая невнимательность со стороны Дм. Ем. должна являться в виде небрежения или гордости. Когда я говорю с равным, то, если я не слишком внимателен, ничего, потому что отношения наши не щекотливы; но если приязнь может быть сочтена тем или другим из нас за покровительство, несоблюдение форм — за то, что один смотрит на другого свысока, деликатность необходима. Тем более, что Ал. Ф. довольно

 

91

 

щекотлив. Конечно, Дм. Ем. просто так вздумалось не написать, но Ал. Ф. должен думать, что это значит, что Дм. Ем. считает не слишком-то нужным писать самому.

Не знаю, сам ли напишет Дм. Ем. Ал. Ф., что окажется по справке, или чрез меня.

Это, знаете, как-то граничит с «ты, братец, пожалуйста».

Впрочем, я это говорю от себя, а не от Ал. Ф., и к тому, чтобы Вы сделали, чтобы Дм. Ем. сам написал. К чему оставлять в человеке неприятное ощущение?

И довольно странно, почему не пишут Ал. Фед-у из Саратова? Бывает ли у Вас часто Петр Федорович? Сделайте ми­лость, кланяйтесь ему от меня и поздравьте с Новым годом.

 

24 декабря, 3 часа пополудни.

 

Честь имею поздравить Вас, милая маменька, со днем Вашего ангела, а Вас, милый папенька, с именинницею. Дай бог провести вам этот день и все следующие весело, счастливо, без всяких огорчений.

Ныне у обедни был я в церкви св. Симеона, в которой священником Райковский (эта церковь ближе всех к теперешней нашей квартире). Служба кончилась в 2 часа.

Ныне был я на Апраксином рынке, посмотреть книг, которые нужно купить, как Вы, милый папенька, пишете. Купил 2 том Карамзина за 50 коп. сер. Две части «Христ. чтения», которые нужно, за 2 р. сер. всегда можно достать, а вероятно, и гораздо дешевле можно. Но посылать ли эти книги чрез почту? Это станет еще столько же. Не лучше ли самому привезти, когда поеду, или переслать с кем-нибудь, если будет случай? Вообще здесь и все книги дешевле. Так, например, за «Новую историю» Смарагдова, цена которой 1 р. 50 к. сер., спросили 4 р. 50 к. ассиг., а уступят, верно, за 1 р. сер. Это я пишу потому, что она попалась на глаза и ее спросил я, чтобы узнать цену учебных книг сравнительно с ценою их в книжных лавках.

Когда был дома, то дни именин бывали всегда самые скучные, потому что народ и суматоха, а теперь и грустно немного, что не дома. А еще грустнее, когда подумаешь, что и живешь здесь без существенной пользы, так для формальной только. Странно, пользы нет, а нельзя хоть и не быть, например, в университете.

Бог знает, странно довольно свет устроен.

Я нет-нет да и стану считать, сколько времени осталось до того, как я увижусь с Вами. После обеда толковали все с Алек. Фед. о Саратове и Вязовке, или, лучше, о своих в Сар. и Вяз., о поездке Ал. Ф. в Саратов. Вот, говорят, глупость сделал, а посмотрели бы, как он утешается ею, с каким удовольствием и как часто припоминает все подробности приезда своего в Вязовку, так и не то сказали бы, быть может. Прощайте до завтра.

 

92

 

 

24 дек., вечер. СПБ.

 

Поздравляю вас с праздником, милые маменька, папенька и бабинька. Вчера (24 дек.) у всенощной был в церкви Коммерческого училища. Пели очень дурно. После всенощной Михайлов пошел к нам. Проговорили до 11 часов.

Ныне у обедни был у Сенной, в Каз. собор не пошел, потому что, вероятно, там было очень тесно.

Ныне еще ничего; здесь начинают ездить с визитами на второй день рождества, а первый все проводят дома. Хоть это хорошо. Не помню, как в Саратове.

Алек. Фед. ушел к Левину, где, верно, пробудет весь вечер.

Напишите же, по почте прислать потерянные книги и «Весь Петербург в кармане», или подождать случая, или привезти самому (если только поеду)?

Да, вот уже 7½ месяцев, как я выехал из дому! И уже 4 с лишком месяца, как уехали отсюда маменька!

Как-то теперь у нас? Так же ли все, как и тогда, как я был дома, или не так? Милая маменька, вы обещались мне ездить по гостям, ездите ли? Милый папенька, возите их.

Часто ли пишут из Аткарска? Саша, может быть, уехал туда на рождество? Как они живут в Аткарске?

 

28 декабря, суббота.

 

Вчера вечером получил Ваше письмо от 17 дек., потому что нарочно ходил для этого в университет; при мне и принесли почту.

Вам, милый папенька и милая маменька, не хотелось бы огорчать меня, как Вы говорите, известиями о Ваших неприятностях. Я уже слышал об этом, но мне также не хотелось огорчать Вас прежде времени. Еще в конце ноября я слышал это от Олимпа Яковлевича. Завтра буду у Василия Степановича и спрошу, что надобно, в следующем письме напишу Вам.

А между тем позвольте мне сказать, что я сам об этом думаю.

Мне кажется, что это следствие не того, чтобы имели дурное намерение именно относительно Вас, милый папенька, или вследствие устрояемого против Вас кова, а что все это делается именно с целью нанести неприятность преосвященному, которого, как Вам известно, Войцехович и, может быть, сам граф (но это все равно, потому что делает все Войцехович) не любят. За что, эго дело другое. Они говорят, за то, что он монах-фанатик, а другие люди говорят, за то, что он не дает им денег.

С этою же целью, оскорблениями и изъявлениями неблаговоления довести преосвященного до того, чтобы он отказался от епархии, посылаются беспрестанно выговоры ему и консистории против некоторых или даже и всех членов которой собственно не

 

93

 

имеют никакого здесь неудовольствия, некоторые, напротив, имеют здесь покровительство; например, Росницкий в Кузьме Григорьевиче.

Вот Вам пример, близкий к Саратову, в доказательство.

Вы знаете, что у пензенского архиерея и членов консистории пензенской было дело с бывшим секретарем пензенской консистории Ашаниным; Вы это дело кажется знаете. Я еще не знаю, но все говорят, что виноват секретарь. Пензенского архиерея здесь также не любят и хотят принудить отказаться от места. Против самих консисторских членов не имели никакого неудовольствия. Островидов, например, имеет большого приятеля в Иване Григорьевиче Виноградове. Что же: теперь оставили всех прежних членов пензенской консистории; преосвященный пензенский хочет итти на покой. Им этого только и нужно. Новыми членами пенз. консистории будут: Овсов (кажется, первым членом), Пантелеймонский, Почалмовский, Мидов. Поэтому я (Олимп Яковлевич говорит то же, Вас. Степанович, со слов которого он знает дело, вероятно, говорит то же) думаю, что и последняя Ваша, милый папенька, неприятность источником имеет нелюбовь к преосвященному, а не именно противу Вас.

Вам я не писал об этом потому, что Ол. Яковлевичу не во всяком слове так верил, чтобы мог сам за верное передавать другим, а Вас. Степан., у которого я был около 8 декабря, ничего об этом не говорил; Гаврила Григорьевич Виноградов был с 6 декабря у нас только в четверг (26 дек.), и я оба [раза] позабывал говорить с ним об этом. В понедельник (30 дек.) буду у них (Виноградовых).

Да, правда ли (я это спрашиваю или напоминаю Вам потому только, что это имеет отношение к моему предположению) вот что: Ол. Яковлевич давал мне читать письма Ивана Петровича Иловайского. Между прочим он пишет: «Слухи носятся, что наш преосвященный отказывается. В доказательство есть факт: он велел сшить певчим мальчикам новую обувь и одежду и прибавил при этом иеромонаху (Стефану, кажется, папенька, ведь он заведывает этим?): «пусть новый преосвященный застанет их не в лохмотьях».

Мундира я не взял, потому что денег мало. Всего теперь у меня 36 р. сер. (рубля два еще серебром вперед за квартиру отдано; за нее заплачено до 10 января); в задаток не дано ничего, потому что тогда, когда заказываем был мундир (около 21 ноября), у меня также не было денег (т. е. чтобы отдать рублей 5 сер. в задаток). Поэтому за мундир и брюки нужно около 170 р. асс.; если б даже у меня было теперь и до 50 р. сер., то и тогда бы я не мог взять его, потому что ведь до конца января я не могу надеяться на присылку денег из дому, а в месяц опять мне нужно рублей 18 или 20 сер. Поэтому я не был и не буду и на Новый год у тех знакомых, куда надобно явиться в форме: у Железно-

 

94

 

вых (у Алекс. Петровича буду, завтра вероятно), Бородухиных и Стобеусов.

Свидетельствую свое почтение и желаю здоровья своему крестному папеньке, Анне Ивановне, Алексею Тимофеевичу, Якову Феодоровичу, Николаю Ивановичу, Кондратию Герасимовичу, Авдотье Петровне, Василию Димитриевичу и Марье Феодоровне.

Александр Феодорович кланяется Вам. Я кланяюсь Петру Феодоровичу.

На рождество не приезжали ли тетенька, или дяденька?

De quibus rebus arcanis matris meae, Pater mi, loqueris, propter quas Theodorus Stephanowitch vos vieitavit? Num soror mea natu maxima ab aliquo in matrimonium poscitur?*

Прощайте, милый папенька и милая маменька; целую ручку у вас и бабеньки, которым желаю здоровья. Сын Ваш Николай.

 

48

РОДНЫМ

СПБург, 1846 и 1847 года, дек. 31 — января 1.

11 часов вечера и первый час утра.

 

Милые мои папенька и маменька! Поздравляю вас с Новым годом! Желаю вам провести его счастливо, благополучно, беспечально и весело! Дай бог вам не встретить во все продолжение его ни одного огорчения, быть здоровыми и видеть всех своих здоровыми!

И не на бумаге я только пишу вам эти желания и поздравления: нет, я уже несколько раз становился как будто перед Вами произносил вслух, громко, эти слова.

Александр Феодорович ушел встречать Новый год к своим знакомым, баронессам Гейниг. Я остался один и на свободе распоряжаюсь поздравлениями.

Весь вечер сидел писал письма своему крестному папеньке, дяденьке и тетеньке и Гавриилу Степановичу. Кончив их, принимаюсь за письмо к Вам, мои милые маменька и папенька. Но на письме к Вам я поставил время, когда писал его, а на прочих письмах поставил 12 часов утра 1 января, хоть они и писаны от 6 до 11 вечера 31 декабря. Это (12 часов утра) время отправления их на почту.

Вчера или третьего дня, как угодно, но 30 декабря мы отправились к Ив. Григ. Виноградову в 4 часа; пробыли там до 7, потом отправились к Черняевым. У них было еще человека четыре студентов. Старший сын, Николай Иванович, здесь вторым драгоманом при Азиатском департаменте (он недавно воротился из

 

Константинополя), а второй, Серг. Ив., в Персии. Он прежде был секретарем посольства в Тегеране, оттуда правильно ходит почта каждые две недели, и он писал каждую почту; но теперь его перевели консулом в Ассрабад: оттуда сообщение с Тегераном непостоянное, и потому он полтора месяца не мог послать письма. Николай Ив. уверя[е]т своего батюшку и матушку, что они не получают письма так долго именно поэтому, но все не мог их успо­коить. Около половины девятого Анна Феодоровна (мать) сидела со студентом Штанге (брат которого справляется о Егорушкином деле) и мною в гостиной; Штанге сказал что-то про свою какую-то заботу; Анна Феод. отвечала, что у молодых людей что еще за заботы; вот теперь у ней, другое дело; стала перечислять свои заботы, разумеется, все о детях, и только начала подробно рассказывать о своем беспокойстве, что долго не получают писем от Сережи, вдруг входит последний сын (приятель Ал. Феодоровича) и приносит письмо от него. Маменька, письмо от Сережи! Она сначала думала, что он нарочно, подслушавши разговор, но, взглянув на надпись и печать, увидела, что точно от Сергея Ив. Что же? Она не распечатала, не стала еще читать его, а тотчас встала и молча пошла в другую комнату — разумеется, молиться богу. Чрез несколько минут возвратилась и тут уже начала читать.

У обедни 31 дек., последней в 1846 году, был в Казанском соборе; отслушал и молебен. 1 января думаю сделать так: отправлюсь в Казанский собор к обедне, оттуда в университет, узнать, есть ли письма (может быть, от кого-нибудь), оттуда, если нет писем, прямо в почтамт; если есть и нужно отвечать, к Михайлову, потому что он живет близко от почтамта, там напишу, что надобно. А там что даст бог.

В субботу, как обыкновенно, письмо отправлю еще; это завтра или ныне, т. е. в среду 1 января 1847 года.

Прощайте, милый папенька и милая маменька. Целую Ваши ручки. Сын Ваш Николай Ч.

 

Милая бабенька! Честь имею поздравить Вас с Новым годом. Желаю Вам быть в продолжение его здоровыми и благополучными. Я здесь, слава богу, здоров. Петербург вовсе не такой дурной город, как многие говорят о нем. Люди все такие же, как везде — добрых, здоровых и толстых едва ли не больше, чем в Саратове; поэтому, как ни судить, а климат, стало быть, не вреден. Зима пока удивительно теплая. Было всего только два дня холодных, и то немного только. Теперь дня четыре или пять стоит оттепель маленькая. Что здесь смешно, так это то, что санями и каретами, которые так вереницами едут, как у нас в Саратове на масленицу на катанье, снег так взрыт, что просто ужас. И все через улицы бегут бегом, как только могут, потому что итти в снегу выше щиколодки очень неприятно: все и стараются перепра-

 

96

 

виться как можно поскорее. Преуморительно! Иная препочтенная дама лет 45 или 50, в лисьем салопе с собольим воротником, или какой-нибудь угрюмый чиновник (здесь только и людей что солдаты, офицеры и чиновники) с проседью так летят, что хоть бы молоденькому — прелесть смотреть.

Прощайте, милая бабенька, целую Вашу ручку. Внук Ваш

Николай Ч.

49

Н. Д. и А. Е. ПЫПИНЫМ

СПБ. 1847 года января 1; 12 час. утра

 

Милые мои дяденька и тетенька!

Поздравляю Вас с новорожденным сынком. Дай бог его Вам на утешение.

Поздравляю Вас с Новым годом. Дай бог, чтобы он принес Вам одни радости и ни одного огорчения; дай бог, чтобы он унес от нашего семейства и те огорчения, которые теперь терпит оно, и едва ли не самое важное из которых то, что вы, милая тетенька и дяденька, живете не в Саратове. Но я верю, что все устроится к лучшему.

Сделайте милость, пишите ко мне: Вы ведь знаете, какое утешение — получать письма от своих, особенно уже мне, который здесь один, не так, как Вы, который еще не имеет здесь и таких друзей, какие были в Саратове. Правда, мы очень часто бываем друг у друга с Михайловым, но все я еще не так дружен с ним, чтобы говорить от души о том, что лежит на сердце.

Пишите мне, милая тетенька, были ли Вы по приезде маменьки в Саратове? Как наши живут там? Не последняя забота моя — узнать, не стесняют ли они себя из-за меня; ведь мне так много приходится проживать здесь: как бездна какая этот Петербург, бог с ним; непостижимо, как это выходит столько денег в нем! Признаюсь, я всегда думал, что лгут, когда говорят, что нужно 1 000 рублей, чтобы прожить здесь: я всегда думал, что те, которые говорят так, позволяют себе многие глупые прихоти, ходят, например, довольно часто в театр, ездят на извозчиках и прочее в этом или и других родах. К сожалению, увидел я, что нет, что на 600 р. асс. в год можно жить не иначе, как если жить по три человека в комнате, пить чай только по воскресеньям или, лучше, вовсе не пить и пр. Конечно, все это глупости, без которых легко обойтись, но в таком случае нужно прекратить все знакомства так, чтобы никто не знал, как живешь, а то нехорошо.

Сделайте же милость, милая тетенька, напишите мне правду, не отяготительно ли для наших содержать меня, не стесняются ли они от этого в чем-нибудь таком, в чем прежде не нужно им было стесняться; им уже поздно отказывать себе и подвергаться лише-

 

7 Н. Г. Чернышевский, т. ХIV

97

 

ниям, они уже не в таких летах, что все равно, на чем ни уснул, чего ни поел. Только сделайте милость, милая тетенька, не передавайте им, что я это у Вас спрашиваю, сделайте милость; я, признаюсь, написал бы это лучше Любиньке, нежели Вам, но ей нельзя написать так, чтобы наши не узнали. Лучше всего сожгите или изорвите это письмо, а то оно может когда-нибудь попасть папеньке или маменьке в руки.

Впрочем, Вы уже не подумайте, что я здесь дурно живу: вовсе нет, я ни в чем себе не отказываю. Но, например, в театр я не хожу, потому что терпеть не могу его, как Вы, может быть, помните; на извозчиках не езжу, потому что, как Вы, верно, помните, очень не люблю кататься на лошадях, а любил только на дровнях или салазках с горы, вообще, кроме нужного, денег не употребляю ни на что, потому что, от непривычки ли, или от характера, не хочется и употреблять их на пустое.

Как Саше поступить прямо в университет на казенное, об этом нечего думать. Приемный экзамен он выдержит здесь без всякого сомнения несравненно лучше всех, которые держат его, и, как отличного студента, его всегда с радостью примут на казенное, если это будет нужно. Но даст бог этого не будет и нужно. Если бы нужно было, то и я мог бы поступить на казенное, но пока еще не было нужды, а прибегать к этому можно только при величайшей необходимости. Все, которые были на казенном, раскаиваются в этом.

Что Сашеньку не отдали на казенное, это мне писали тогда же. Я бог знает как обрадовался этому.

Как здесь все дорого, маменька, я думаю, писали и говорили Вам. Меня разоряет белый хлеб, который здесь 14 коп. фунт, между тем как в Саратове 5 или много 6. Черный хлеб, который в Саратове 50 коп. асс. пуд, 1½ коп. асс. фунт, здесь 1½ коп. сер. фунт: в 3½ раза дороже. Ужас! Я признаюсь, когда приеду в Саратов, то сам стану ахать саратовской дешевизне, и объедаться всего, как петербургская голь, над которою, бывало, и я с вами подсмеивался. Нет, не смейтесь, милый дяденька и милая тетенька, а подумайте, каково им, беднякам, жить здесь.

Не думайте, однако, и того, чтобы я скучал или грустил здесь много, напротив, я, можно сказать, здесь даже вообще веселее, нежели в Саратове. И что бога гневить? Наши все, слава богу, здоровы, чего же еще больше? Я также здоров: петербургский климат мне здоровее саратовского. Если бы можно, я бы попросил вас переслать мне два или три письма, а если можно, то и все письма наших из Саратова к Вам, чтобы самому удостовериться в том, в самом ли деле маменька не очень уже много тоскуют обо мне. Я потом опять, если угодно, тотчас же возвращу их Вам или привезу сам, когда приеду.

Прощайте, милый дяденька и милая тетенька. Будьте здоровы в благополучны. Целую Вас и всех своих братьев и сестриц, ко-

 

98

 

торые у Вас в Аткарске: тех, которые в Саратове, поцелуют за меня Любинька и Сашинька. Прощайте. Племянник Ваш Николай Ч.

 

50

Г. И. и Е. Е. ЧЕРНЫШЕВСКИМ

4 января  1847 г., СПБ.

 

Милые мои папенька и маменька! Вчера (3 янв., в пятницу) был у Колеровых, но Василий Степанович, когда я пришел, готов уже был куда-то отправиться; поэтому, посидевши минут пять, он простился и ушел, и мне некогда было ничего поговорить с ним.

Ha-днях после крещения я опять буду у них, но, вероятно, уже не прежде как 12 янв., в воскресенье, потому что в будни опять его не застанешь дома. Тогда, если что будет, то напишу в среду же (15 янв.), не дожидаясь субботы; если не будет Вами 25 янв. получено письмо, кроме обыкновенных, отправляемых в субботу, а Вами получаемых в понедельник или вторник (т. е. отправленных 11 и 18 чисел января, которые Вы должны получить 20 и 27 янв[аря]), то значит, что я или опять не мог быть у них, Как воскресенье прошлое (29 дек. 1846 г.), в которое хотел быть, или, если был, то опять не говорил с Вас. Степановичем, потому что его не было дома, или у них был еще кто-нибудь посторонний.

Теперь напишу, как проводил время с Нового года. На Новый год ни у кого не был утром. Вечером был у Михайлова.

На другой день Нового года был у нас Иван Васильевич. Звал вечером к себе. Ал. Федорович пошел и пробыл до 11 часов, я не пошел, потому что у них (т. е. у хозяев Ивана Васильевича, у которых множество детей) хотели быть и были маски. Что мне за охота зевать и играть роль статуи командора в Дон- Жуане?

3 числа янв., т. е. вчера, в 10 часов утра отправился к Михайлову, которого вчера был день рождения, потом к Колеровым. Вечером в 5 часов в университет за письмами. Нашел там одно письмо от товарищей, пришедшее с прошлою почтою (т. е. во вторник). Очень обрадовался ему. Но вашего не нашел. Из универс. к Михайлову. Пробыл там до 9 часов; читали «Отеч. записки» и приложения к «Современнику». Идя оттуда, опять зашел в университет, но письма все еще не было. Почты все еще не приносили.

Ныне думаю сделать так: отправлюсь с незапечатанным письмом в универс., получаю там Ваше; прочитавши и приписавши ответ, если нужно, запечатываю свое письмо и на почту. Вечером буду у Олимпа Як. или у Петра Ив. Промптова. Если погода останется все так же хороша, то последнее вероятнее.

Во вторник буду у Ал. Петровича Железнова. Почему до сих пор не был у него, сейчас расскажу Вам.

 

99

 

26 дек. утром был Гавр. Григ. Виноградов. 27 тоже нельзя было, задержали. 28 тоже. 29 был один из новых моих товарищей. 30 был Михайлов. 31 и неловко уже и хотелось быть у последней в 1846 году обедни. На Новый год, разумеется, не годилось.

2, 3 чисел почему не был, можете видеть из того, что прежде писал Вам.

Ныне нужно нести письмо.

5 сочельник; 6 — праздник.

Итак, раньше вторника (7 янв.) не было утра свободного, а вечером, во-1-х, его не бывает дома, во-2-х, и неловко еще.

Прощайте, милые мои маменька и папенька, целую Ваши и бабенькину ручки. Сын Ваш Николай.

P. S. Александр Федорович поздравляет вас с Новым годом.

Кланяюсь своему крестному папеньке, Анне Ивановне, Николаю Ивановичу, Алексею Тимофеевичу, Кондратию Герасимовичу, Якову Федоровичу, Авдотье Петровне, Василию Димитриевичу и Марье Федоровне.

 

51

Г. И. и Е. Е. ЧЕРНЫШЕВСКИМ

 

10 января 1847 г. СПБ.

 

Милые мои папенька и маменька! Я, слава богу, жив и здоров, так что в четверг, когда мы с Ал. Ф-ем были у Павла Осиповича Орлова, который не видал меня с месяц или более, то Павел Осип. сказал, что я очень пополнел с тех пор, как он меня видел. Да, я, кажется, еще не писал вам еще о Павле Осиповиче? Ну, в другой раз когда-нибудь. Пока скажу только, что он чиновник, товарищ по семинарии Ив. Гр. Виноградову.

Я и жалею и нет о тех, которые умирают маленькими такими, как мой новорожденный братец. Но нет, я обыкновенно почти не жалею о них. Они хоть помолятся за нас.

Святки провел я очень спокойно и тихо, хоть и нельзя сказать, чтобы сидел дома. Был у Ив. Григ. Вин. и в тот же вечер у Черняевых, как писал Вам, потом вот у Павла Осиповича. Два раза был у одного из своих новых товарищей, Корелкина, раз он был у меня, потом редкий день проходил без того, чтобы Михайлов не был у нас или я у него.

Что я делал на святки? Довольно мало. Хотел заняться латинским и греческим, но не удалось, потому что не успел взять из библиотеки книг; занимался отчасти английским. По-английски, впрочем, пока я не умею и не учусь пока читать: к Варранду ходить не хочется, потому, во-первых, что вздор, во-вторых, потому, что он читает по-французски; а я, конечно, не хочу говорить по-французски, потому что это значит смешить. Когда выучусь

 

100

 

говорить, буду ходить учиться читать по-английски, больше незачем, потому что не стоит терять у него время, он читает дурно. А пока со смехом пополам читаю по-английски, т. е. перевожу про себя с английского, произносить же того, что читаю, не хочу. Английский язык (кроме выговора) легок до невозможности, так что в две недели можно достичь того, чтоб читать свободно книгу, справляясь с лексиконом раз на десяти страницах.

Квартира теперешняя, конечно, подальше прежней, но так немного дальше, что не стоит и говорить об этом. Впрочем, для другого она показалась бы ближе прежней: по Невскому ходьба не в ходьбу большей части, а в прогулку и наслаждение. Я, впрочем, этого наслаждения что-то не чувствую, а прогуливаться вообще недолюбливаю: поэтому для меня квартира как есть дальше прежней, так и остается. А другие говорят, что она ближе. Я с ними не спорю.

 

9 часов вечера.

 

Хотел итти вечером к Михайлову, но не пошел: мне нужно было дождаться одного вольнослушающего, переговорить с ним и потом уже итти. Но не приходил. Я прождал до 7½ часов, потом перестал ждать, но итти уже расхотелось.

Не помню, писал ли я Вам, что на Новый год получил письмо от своих саратовских товарищей. Очень, очень приятно было мне получить его. Жалко только, что там есть довольно (или, лучше, очень, очень) огорчительная для меня новость. Алексей Тимофеевич и Ив. Григ. Терсинский, пишут мне, сделали, что сослали с казенного Мих. Левитского. В Ив. Григ. я плохо верую, а Ал. Тимоф. мог бы, кажется, понять его. Это человек с удивительною головою, с пламенною жаждою знания, которой, разумеется, нечем удовлетворить в Саратове, и ему, бедняку-бурсаку. Эти мелкие, пустые, грошовые, но ежеминутные, постоянные и непреоборимые почти препятствия естественно каждого, кто не одарен слишком сильною волею, твердым характером, сделают раздражительным, несносным человеком. Большая часть этих людей спивается с кругу, другие не пьют и поэтому не спиваются, но еще, кажется, жалче: тот уже хоть как будто засыпает, напившись. Поэтому очень легко я представлю себе причину или повод, заставивший Ал. Тим. и Ив. Григ. хотеть не то, что наказать, не то, что гнать Левитского, а так, и то и другое. Верно, он думал, думал о том, что дельное, нужное, полезное могло бы из него выйти, но... и взрывало бедняка. В эту минуту Ал. Тим. или Ив. Григ. обошлись с ним сурово, может быть, сказали ему дурака, лентяя, может быть, заметили, что он сидит не как следует, может быть, сказали, что он в класс не ходит (а спросили бы, есть ли в чем? При мне не в чем было), может быть, посмеялись над ним, ну что-нибудь этакое... ну и взорвало бедного, и сказал он им гру-

 

101

 

бость, или, может быть, и не грубость, но грубо, или им показалось грубостью. И вышла история. Не знаю, жалко, что мне этого ничего не пишут. А сам он и вовсе ничего не пишет. А стыдно и грех Ал. Тим.; он человек, который мог бы понять, который сам по опыту знает это и, слава богу, не мальчик уже, чтобы оскорбиться ребяческою глупою вспышкою: поддержать бы ему следовало, а не обижаться, не входить в войну с человеком, которому хоть и 20 лет, а который все-таки, как видеть должен сам Ал. Тим., поступил глупо, по-ребячески. Господи, и пропасть может человек. А славный бы, дельный, умный был человек, может быть, честь России.

Милый папенька! Не сочтите этого бог знает чем, нет, грустно, жалко, что пустяки, ребяческую глупость принимают в серьезное преступление умные люди, хоть бы и Ал. Тим., люди сами с душою и сердцем, и враждуют на того, кто сделал это, вместо того, чтобы пожалеть о нем да постараться поддержать его и помочь ему.

Жалко, что мне ничего не пишут об этой истории, а только о следствиях ее. Прощайте, милые папенька и маменька. Целую у Вас и бабеньки ручки. Сын Ваш Николай.

 

52

Г. И. И Е. Е. ЧЕРНЫШЕВСКИМ

18 января [1847 г.], суббота, утро.

 

Милый папенька и милая маменька! Ваше письмо от 7 янв. я получил так рано, как не получал еще ни одного из ваших писем. В 9 часов утра вчера, когда я пришел на первую лекцию, повестка была уже принесена, а обыкновенно приносят в университет письма в 5 часов вечера в пятницу. В первом часу пополудни вчера оно было уже у меня в руках.

Покорно благодарю вас за деньги.

Ныне отправляюсь за мундиром.

У меня оставалось около 30 или 29 р. сер.

Теперь отвечаю вам на ваше письмо от 7 янв. На защищении новыми гг. профессорами диссертации не был я потому, что нужно было быть там в мундире. Разумеется, они получили степень магистра. Соколов самая ограниченнейшая голова, слабенькая, преслабенькая. Одним словом, пятилетнее дитя.

У Стобеуса буду воскресенья.

У Колеровых до сих пор еще не был. Воскресенья как-то не удалось, а вечером итти к ним без приглашения не хочется. В будни утром некогда.

Пишу вам это письмо такое короткое по смешному случаю. Вчера весь вечер писал и написал много, лист кругом. Кончил в 10 часов, взял и положил все бумаги вместе. Между ними была одна, которую нужно было изорвать и которая написана точно на

 

102

 

таком же листе и так же, как письмо к Вам. Чрез несколько времени, вспомнив, что эту бумагу нужно изорвать (это была черновая), я подошел, по ошибке взял вместо ее письмо к Вам и изорвал. Хорошо еще, что вчера не запечатал письма, а то Вы получили бы вместо письма черновую, в которой ничего не разберешь, о римск. одном предмете из римских древностей.

Ныне утром, взяв письмо запечатывать, я взглянул и увидел, что это вовсе не то. Уже половина десятого. Писать много некогда.

Прощайте, милая маменька и милый папенька. Целую Ваши и бабенькину ручку. Сын Ваш Николай.

P. S. В следующем письме напишу, что нужно и что услышу от Стобеуса. Кланяюсь своему крестному папеньке, Якову Федоровичу, Анне Ивановне, Алексею Тимофеевичу, Николаю Ивановичу, Авдотье Петровне, Прасковье Ивановне, Антонушке, Василию Димитриевичу и Марье Федоровне.

 

53

 

РОДНЫМ

 

21 января [1847 г.] 9 час. веч.

 

Милые мои папенька и маменька! Спешу написать Вам о том, что я был у Александра Васильевича Терещенки. Бывши у Райковского, он поручил его сыну сказать мне, что он хотел бы со мною видеться. Я, узнав, что легче всего застать его можно от 5 до 7 часов вечера, отправился ныне к нему в половине шестого; он что-то писал, я отрекомендовался ему; он ласково принял меня, попросил подождать, пока он допишет. Скоро дописал. Потом начал говорить о том, о другом, больше всего об университете, профессорах и о том, чем я хочу сделаться, что избрал филологический, а не юридический факультет. Когда я сказал ему, что хотел бы итти по ученой части, он согласился, что и это прекрасно; советовал главным образом заниматься славянскими наречиями — языками польским, чешским и сербским. Спрашивал, бываю ли я в театре; на ответ, что не бываю, стал доказызать необходимость бывать там, по крайней мере, хотя в два месяца раз, если нельзя чаще. Я оставил его доказывать, где нужно поддакивал, и, кажется, ни разу не буду там. Впрочем, будущего нельзя знать: может быть, и буду, только это не слишком вероятно.

Он говорил, что ныне был у Стобеуса и что Авдогья Евгеньевна отчаянно больна. Дня четыре назад они (т. е. и Ал. Васильич в том числе) просидели всю ночь у ее постели, ожидая с минуты на минуту последнего вздоха ее. Она больна чахоткой. Теперь прибегли к сильным средствам. Третьего или четвертого дня употребляли над нею пневматическую машину. Каково будет действие, бог знает. Нынешний день будто бы чуть-чуть по-

 

103

 

лучше. Но ведь чахотка не горячка, в которой если сделалось хоть чуть получше, значит перелом выдержан и больной вне опасности. Бог знает. Не дай бог умереть ей: многих огорчит ее смерть, а Александра Яковлевича убьет.

Мундир, наконец, взят. Вышел превеликолепнейший: особенно петлицы, по всеобщему признанию (т. е. по признанию Ал. Федоровича и Михайлова), ослепляют неслыханным блеском. Хорош он в самом деле, но стоит вместе с брюками 48 р. 50 к. сер. Ужас! Впрочем, и гадкий все дешевле 125 р. ассиг. не обошелся бы вместе с брюками.

Поздравляю Вас с новым преосвященным.

Да, у Терещенки я, вероятно, буду бывать довольно часто. Может быть, это знакомство будет и полезно.

Прощайте. Целую у Вас и бабеньки ручки. Сын Ваш Николай.

 

Милая Любинька и милый Сашинька! Подивитесь изобретательности людей с пустыми головами, в пример которых можете взять меня. Известно, что новизна, необыкновенность, оригинальность придает больше всего интереса и заманчивости вещам. Вот, матушка и батюшка (я здесь получил похвальную привычку звать всех своих знакомых «батюшка мой») (Гоголя нахватался), нечего мне сказать вам новенького или оригинального в письме, так я, чтобы придать занимательность ему, пишу хоть его оригинально, вдоль, вместо того, чтобы писать, как все, поперек: знаете ли, мне кажется писать поперек даже пошло. От этого нового манера письмо мое чрезвычайно интересно и любопытно? С каковым поздравляя вас, купно же и себя, остаюсь брат и нижайший послушник ваш Николай Чернышевский.

NB. или P. S., как хочешь. Посылаю тебе два листочка, нет, листок, а то потянет два лота: то после — стихов из Лермонтова, которые выписал (т. е. списал из книги) для тебя, милая сестрица.

 

54

 

Г. И. и Е. Е. ЧЕРНЫШЕВСКИМ

 

21 января 1847 г. 10 час. веч.

 

Милый папенька и милая маменька! Вчера вечером получил мундир от портного, ныне утром отправился в нем прежде всего в Казанский собор; простояв там с четверть часа, потому что дольше некогда было, к Стобеусу.

Рассказываю ему, зачем я.

«О Сахарове, кроме хорошего, — отвечал Ал. Яковл., — я ничего не могу сказать. Он лучший из всех топографов, которые есть в Саратове.

«Конечно, — прибавил он, не слишком налегая на слова, — везде есть свои неудобства. Трудно женатому человеку жить без

 

104

 

 

своего состояния. А у Сахарова нет состояния. Кроме того, род службы его заставляет вести походную, скитальческую жизнь. Ныне тут, завтра там. В Саратовской губернии занятия топографов скоро придут к концу, и их переведут в другое место. И жене нужно будет переезжать то туда, то сюда, вслед за ним».

Впрочем, милые мои папенька и маменька, эти его мысли Вам уже самим представлялись.

«А меня бог наказывает, сказал он: жена отчаянно больна. Напишите об этом батюшке и попросите его помолиться за нее».

Как переменился Ал. Яковл.! Похудел, пожелтел. Смерть Авд. Евг. убьет, кажется, его.

Он сказал мне, что Авд. Евг. больна так вследствие родов; Терещенко говорил, что она прежде уже была очень больна и что роды были так счастливы, как нельзя было надеяться. Но они, вероятно, ускорили и усилили развитие болезни, хотя сами и были благополучны.

Дай бог, чтобы Авдотья Евгеньевна выздоровела! Мне ужасно жаль их.

Ha-днях наведаюсь о ее положении и напишу вам.

В субботу письмо пошлю, как обыкновенно.

Это, что я был Ал. Яковл., и отзыв его о Сахарове я написал отдельно и не упомянул ни слова об этом в другом листке потому, что Вам, верно, не захочется, чтобы Любинька знала об этом.

Прощайте.

Дай бог счастья моей милой Любиньке. Что же вы так коротко пишете об этом деле? Сделайте милость, напишите хорошенько, как это идет, и как началось, и чем, вероятно, кончится. Сын Ваш

Николай.

55

РОДНЫМ

 

24 января [1847 г.] 11 час. веч.

 

Милый папенька и милая маменька! Я, слава богу, жив и здоров. Вечером в четверг был у Олимпа Яковлевича. Он вам кланяется.

Что был у Терещенки, я вам писал уже. Пока еще ни от кого, кроме вас, не получал писем.

Пишите, что у нас теперь делается.

Странно, что-то не пишется. Решительно ничего не припомню, что бы стоило того, чтобы написать.

Да, разве то, что я вчера был очень утешен одним известием или открытием.

По поводу предисловия к второму изданию «Мертвых душ», в котором Гоголь просит каждого читателя сообщать ему свои замечания на его книгу, было высказано столько пошлых острот или плоскостей в «Современнике», что можно предвидеть, что за

 

105

 

 

Письма к друзьям Гоголя не постыдятся назвать и в печати сумасшедшим Никитенко, Некрасов и Белинский с товарищами, как давно провозгласили его эти господа на словах. Тем приятнее было прочитать благородную и умную статейку в 3 № «Иллюстрации», в которой прямо и без страха высказывается истинный взгляд на это благородное самопризнание, «Исповедь» Гоголя, в которой признается, что не помешан еще человек, если доступно его сердце чувству смирения, хотя он вместе чувствует и достоинство свое, и если он не стыдится высказать свое сердце и думает найти людей, понимающих его. Утешила меня эта статья. И вдруг вчера я узнаю, что она писана моим товарищем по факультету и близким знакомцем, который ничего еще не печатал, не хотел и этого печатать, но не смог не написать и не послать в «Иллюстрацию» в порыве чувства. Очень, очень мне было приятно это.

Прощайте до субботы следующей.

Кланяюсь своему крестному папеньке, Анне Ивановне и Николаю Ивановичу.

Целую ручки у Вас и бабеньки. Сын Ваш Николай.

 

Извини, милая Любинька: так пуста голова и дурны чернила (завтра будут хорошие, но уже некогда будет писать), что я, вместо письма, посылаю тебе еще два листочка из Лермонтова.

Целую тебя.

Милый Саша! Я теперь ничего не читаю, не пишу, не говорю, я только пою старинные, древние римские песни. Одну вот тебе для обращика (или обрасчика или образчика, как хочешь):

 

Ennos, Lares juvate

Neve lue rue, Marmar, sins incurrere in pleoris!

Satur furere, Mars, limen salis sta berber!

Semunis alternei advocapit conctos!

Ennos, Marmor, juvato!

Triumpe, triumpe!

 

Вот переложение на позднейшую латынь:

Age nos, Lares juvate!

Neve luem, Mars, sivis* incurrere in plures!

Satur furere, Mavors, lumen solis sta** fervere!

Semones alterni, advocate cun tos!

Age, nos, Mavors, juvalo!

Triumphe, triumphe!

Переведи и пришли мне. Напиши, как тебе нравится. Вперед целую тебя за прекрасный перевод, какого ожидаю от тебя.

56

Г. И. и Е. Е. ЧЕРНЫШЕВСКИМ

29 января [1847 г.], среда, 7 час. веч.

Милые мои папенька и маменька! В прошлом письме писал я Вам, что один из моих товарищей порадовал меня: теперь совсем противное: смерть одного из них, товарища мне по факультету и курсу, огорчила нас.

Фамилия умершего была Глазков; он из архангельской гимназии; отца нет уже, мать еще жива; другой (старший) брат его здесь приказчиком в одном магазине шелковых изделий. Глазков был моложе почти всех нас, по лицу моложе всех без исключения. Голубые, ясные, привлекательные глаза, русые волоса, белое, свеженькое, когда он приехал сюда, лицо. Когда я его узнал, на щеках прежний здоровый румянец обращался уже в чахоточный. Петербургский климат помог быстро развиться в нем чахотке. Сначала свой кашель считал он и все пустым, который не ныне — завтра пройдет. Через месяц согласился и он, что нужно поступить в университетскую больницу. Доктор сейчас же увидел, что нет уже надежды. А он, бедный, до самой смерти был уверен, что это простой, простудный кашель, не думал и воображать, что у него чахотка. «Странно, — говорил он, — какой плохой у нас доктор: как долго возится с пустою болезнью». В последние недели он говорил, что чувствует себя все лучше и лучше, что кашель его, как он чувствует, должен скоро прекратиться, что он совершенно здоров, кроме этого кашля, только что-то слаб, но к маслянице непременно выйдет. Воскресенья 26, в ¾ одиннадцатого он умер. Когда ему говорили, что болезнь его опасна, он не хотел верить.

Ныне мы его похоронили.

Узнавши вчера, что похороны ныне, наш курс (филологи) просил позволения провожать его. Инспектор передал нашу просьбу попечителю: тот сказал нам, что он доволен нашим желанием, что это наша обязанность.

В десять часов собрались мы в университетской церкви, человек 9; потом присоединилось еще немного, четыре или пять человек, других. Кроме наших студентов, было еще двое студентов Медицинской академии, его знакомцев, брат его, еще человека три-четыре. Он лежал такой хорошенький, молоденький. Простой голубой гроб. Отпели, стали прощаться. Все мы плакали. Но если бы вы видели, с какою нежною любовью прощался, целовал его, глядел на него в последний раз один студент, Татаринов! Он прежде не знал его. Но в больнице просидел у его кровати безотходно две последние недели, простоял у его гроба все эти ночи. Я не знаю, кажется, никакие рыдания не могли бы так тронуть, как та тихая, грустная, грустная нежность, с какою он последний поцеловал его, потом еще, еще, смотрел на него: по-

 

107

 

смотрит на него, нежно, нежно и поцелует его тихо. Наконец посмотрел он на него в последний раз, поцеловал и заботливо закрыл его.

Я также до сих пор не знал Татаринова: теперь постараюсь познакомиться с ним. Он очень хорош собою, но как хорош был, прощаясь!

Мы вынесли гроб, поставили на катафалку; при конце службы или здесь присоединился к нам Александр Иванович и вместе с нами провожал его пешком до кладбища. Я благодарен ему за это. Всего человек 20 шло нас за гробом.

Мне хотелось бы, чтобы нам нести его. Но так устроили. Время было прекрасное, ясное, тихое.

Когда зарыли могилу, некоторые из нас поцеловали землю, покрывшую бедного нашего товарища.

Потом иные отправились домой, иные, в том числе Татаринов и я, зашли еще на несколько минут в церковь на кладбище.

Я в первый раз еще был на Смоленском кладбище. Постарался заметить могилу, чтобы навещать ее.

Все это было просто, без всякой церемонии.

Милый папенька! Сделайте милость, отслужите панихиду за душу усопшего раба божия Алексия.

Завтра, может быть, напишу что-нибудь еще об этом.

Такое спокойное, светлое лицо было у него по смерти. Мне верится, что ему хорошо. Погорюет только бедная мать.

 

Пятница, 8 час. утра.

 

Мне до сих пор еще грустно. А в первый день, в среду, я. к счастью, весь день был один и без развлечения и помехи, порядком-таки погрустил.

Вчера весь день был развлечен: до трех часов в университете, потом вечером пошел к родственнику Николая Ивановича, Василию Никифоровичу Дьяконову. Ничего, разумеется, особенного. Он Вам кланяется.

Ныне и завтра лекций нет.

Михайлова, моего знакомого, отец был управляющим соляными копями в Илецкой Защите, Оренб. губернии. Он умер в январе 1845 года. Звали его, кажется, Илларион Михайлович. Мать его была урожденная княжна Уракова. У них есть небольшая деревня в Оренбургской губернии, купленная, должно быть, отцом.

Ивану Фотиевичу пошлите мой поклон. Что-то сделает для него новый ваш преосвященный. Он, кажется, уже выехал отсюда.

Эх, грустно, подумаешь о Глазкове. Да и погрустить нет почти времени и свободы, все с людьми беспрестанно.

Милая маменька! Напишите мне, как бишь зовут супругу Ивана Николаевича. Наталья, это я помню, а как по батюшке, не могу уже вспомнить.

 

108

 

 

Он (Иван Ник.) прислал мне записочку в письме к Вас. Никиф. Дьяконову: надобно отвечать и написать поклон Ив. Ник. жене, а я не знаю, как ее зовут.

 

2 часа вечера. Пятница 31 янв. 1847 г.

 

Авдотья Евгеньевна также скончалась.

Сейчас я оттуда, от Стобеуса. Выходит лакей отворить дверь; я спрашиваю, что Авд. Евг. Он отвечает, что уже похоронили. Я не пошел к Ал. Яковлевичу. Посетители в такое время, когда человек в отчаянии, кажется, неуместны и тягостны, кроме искренних друзей.

Такое уже видно, должно быть, это письмо.

Больше уже ничего и не буду писать.

Дай бог мне поменьше писать Вам этаких писем или вовсе не писать, если можно.

Прощайте, целую ручки у Вас и бабеньки. Сын Ваш Николай.

 

57

Г. И. и Е. Е. ЧЕРНЫШЕВСКИМ

7 [февраля] 1847 г.

 

Милый папенька и милая маменька! Я, слава богу, жив и здоров. Отвечаю вам на письмо от 21 января. Оно меня как-то очень обрадовало. Долго после его получения я все еще был весел. Я не знаю, мне, когда я жил дома, вовсе не думалось, чтобы переписка стала доставлять такое удовольствие.

Задолго еще до рождества, в ноябре или даже, может быть, в октябре, Славинский (студент, родственник Лавровского) говорил мне, что Лавровский пишет к ним, что он хочет сватать кого-то в Саратове. Кого? спросил я. Он не пишет фамилии, отвечал мне Слав. (кажется, что так, или он сказал мне, что не помнит фамилии той девицы, которую Лавр. хочет сватать, но, верно, Лавр. тогда не писал фамилии, потому что если бы стал писать, то, конечно, написал бы, что она живет у Вас, а что я здесь, и Славинский не забыл бы этого; или он тогда хотел сватать кого-нибудь другого?) Я подумал, что это сестра Ал. Васильевны Левашевой, тем больше, что знал, что ей хочется женить Лавровского на своей сестре. Вы пишете о том, что перепадают слухи, что Лавровский хочет просить ее руки: если вы знаете, что он не хотел в сентябре или октябре сватать сестру Ал. Васил., значит он писал о Любиньке.

Мне приятно было, милый папенька, прочитать то, что Вы пишете о Михайлове. Отец его был не вельможа, а просто занимал значительное довольно место, которое дали ему за статью, как говорил на-днях сын его, об Илецких соляных копях (часть ее напечатана в «Горном журнале»).

 

109

 

Я не знаю, как Вам хорошенько написать о моих отношениях с ним. Мы очень часто бываем друг у друга. Когда бываем, то очень не церемонимся или, как это сказать, когда говорится, говорим, когда нет, и не стараемся говорить, он со мною откровенен, очень откровенен, но у него уже такой характер, не то, что у меня. Впрочем, и я с ним гораздо более откровенен, нежели с другими. Не любить его нельзя, потому что у него слишком доброе сердце. Но все я еще не столько знаю его, чтобы совершенно сказать, что считаю себя его другом. Сблизились мы очень скоро. Разумеется, чем больше я стал узнавать его, тем более стал любить, хоть и не скажу, чтобы все в нем мне нравилось. Но все же я его более всех других люблю.

У Куткина я еще не был. Да что-то и не хочется быть. Вы пишете о П. Ив. Промптове? Что маменька говорят, это правда. Я вовсе и прежде не хотел много сближаться с ним. Но чтобы Зам, маменька, было тут из-за чего беспокоиться, я решительно не вижу. Ведь его жизнь или поведение совсем не таковы, чтобы молодой, хоть в 25 лет даже, человек мог сколько-нибудь заразиться от них. Он так стал жить оттого, что неудачи, заслуженные или не заслуженные, это все равно, охладили его ко всему. Он так живет уже с горя. А уже если в мои лета и можно чего-нибудь опасаться, то, верно, не того, чтобы охолодеть ко всему, и хорошему, и дурному. Когда молодые люди делаются негодяями, так это оттого, что им, вместо хорошего, нравится дурное и они в восторге от дурного. А чтобы они были сколько-нибудь склонны жить так, как П. Ив., и чтобы такой пример мог повредить им, я не думаю. Впрочем, я всего два раза был у П. Ив., а теперь буду бывать еще гораздо реже.

В письмах пишите все, потому что их никто не читает. Они тотчас же запираются у меня.

Лавровский пока еще, должно быть, обо мне ничего не писал в Петербург своим родным.

Гадости в Петербурге, может быть, больше, чем Вы, милая маменька, думаете. Особенно слишком много здесь того, что опаснее всего обыкновенно молодым людям с незанятыми ничем головами. И вообще это здесь как-то не считается ни за что. Каждый говорит об этом так же свободно (особенно о том, что он сам сделал), как о самых пустых вещах, вроде того, что он был на гулянье или в театре. Но поэтому-то самому для других и нет никакой опасности увлечься этим. Очень хорошо видишь, что все эти господа пусты или им нечего делать, и вот ныне он идет туда, завтра за карты, послезавтра просто прогуливается. Я не знаю, об этом ли писали, милая маменька?

Это все пустяки, которые опасны для пустых людей. Мне, конечно, не хотелось бы об этом писать. Не видеть и не слышать нельзя, поэтому и не знать нельзя, хоть и довольно противно.

 

110

 

Ваше письмо от 28 янв. также получил. Чтобы узнать об отъезде Афанасия, иду сейчас к Олимпу Яковлевичу.

Ходил, но его нет дома.

Из того, что Вы пишете о Левитском, видно, что он сам виноват, если дело было так, как рассказали П. Феодоровичу. От его характера, такого, какой обыкновенно называют взбалмошным, можно этого ожидать или, лучше сказать, даже должно. Но все-таки мне очень жаль его, если это повредит ему при окончании курса.

Покорно благодарю Вас, милый папенька, что Вы потрудились узнать об этом.

Завтра у нас акт. Начало в час. Я хочу быть там, хоть и скучно, вероятно, будет. До того времени успею зайти к Василию Степановичу и узнать о поездке нового преосвященного саратовского.

Благословение прежнего принимаю с верою в его силу.

Я не знаю, что сказать о Любинькиных женихах. Я не знаю вовсе Сахарова и того, чего он может надеяться по службе. А кажется, он может надеяться не слишком многого. Беляеву должно чрезвычайно много помешать то, что он не окончил нигде курса. Будет ли он со временем секретарем или окружным или чем-нибудь подобным? Права неокончивших курс поминутно стесняют. Но по крайней мере он всегда будет мочь оставаться в Саратове.

Но мне кажется, что здесь главное дело то, кто из них сам лучше. Жить им обоим верно придется не нуждаясь, даже с небольшим избытком лет через 7 — 8; а пока также дом очень много поможет им и не допустит до нужды.

Но, может быть, еще важнее то, который из них (ведь в настоящем случае оба они люди хорошие) больше нравится самой Любиньке, и чей характер больше может сойтись с ее характером. Про то нечего и говорить, что первое условие счастья — внешнее довольство, такое, чтобы не терпеть нужды. Но, вероятно, нужды не увидит, или если и увидит, то такую, какую очень легко перенести, заставляющую отказывать себе только в прихотях и платьях, будучи как за тем, так и за другим. Но это дело такое, что без него нет счастья, жизнь мучение, особенно для замужней женщины и матери семейства, но что оно одно еще нисколько не доставляет счастья: довольство доставляет только возможность чувствовать счастье, если оно есть, а счастье вовсе не происходит от него. Это все равно, что здоровье дает возможность трудиться, а самой работы не дает. Конечно, сколько угодно будь работы, но больной не может работать; но и то также правда, что если к здоров, да нет работы и негде ее взять, то все-таки останешься сложа руки и, пожалуй, при всем здоровье, умрешь с голоду. Это все равно, что без глаз нельзя читать, но с самыми хорошими глазами ничего не прочитаешь, если нечего. Довольство, безнуждная жизнь необходимое условие, чтобы жизнь была приятна, но приятности оно не дает жизни: приятность должна происходить

 

111

 

от других вещей. В жизни замужней кажется самая, самая главнейшая из этих вещей, которые делают жизнь приятною и счастливою, взаимная любовь супругов. Кажется, если этого нет, то все остальное не избавит от горя и самого тягостного и самого неотвратимого; внешние обстоятельства, довольство или недовольство, бедность или богатство, могут легко измениться или по крайней мере все льстит надежда, что дела могут поправиться; а уж если бог наказал или своя неосторожность и превратные понятия наказали дурным мужем или дурною женою, то ведь одна только смерть и есть надежда.

Поэтому мне кажется, что выходить замуж за человека, союз с которым угрожает бедностью, не должно. Но что должно также и отдавать за человека не иначе, как узнав хорошо его характер, и что более всего это дело относится до той, которой должно выйти за него. Она сама должна хорошенько узнать своего жениха, его образ мыслей, правила, ум, характер, сама должна рассмотреть, составит ли он ее счастье, будет ли он ее и она его уважать, любить, дорожить друг другом.

Если человек нравится, но бедности в союзе с ним нельзя избежать, это дело кажется решенное: выходить за него, значит губить себя.

Но после того, как увидишь, что можно прожить с ним безбедно, дело только начинается; состояние все равно, что лета: оно может служить только препятствием: нет лет, и венчать не будут, а есть лета, так этим еще ничуть не сказано, что надобно венчаться и делу конец.

Теперь десять часов. Иду к Василию Степановичу, чтобы поспеть на акт к часу.

Сейчас от Василия Степановича. Афанасий выехал в первые дни великого поста. На Москву он не поедет, а чрез Кострому на Нижний. В Костроме он пробудет до воскресенья или понедельника второй недели (9 или 10 числа), больше нигде не хочет останавливаться. В Нижнем хотел он видеться с Иаковом. В Саратове, говорит Вас. Степ., надобно ждать его в конце 2-й или начале, не позже начала 3 недели велик. поста. Поэтому это письмо едва ли Вы получите в пору уже. А если он еще не приехал, то должно поспешить сейчас же навстречу ему. Он, говорят, езуит, ложное смирение, скажет, к чему эта встреча, но сам будет этим чрезвычайно доволен, он самолюбив, честолюбив, человек бесхарактерный, вспыльчивый, не то уже, впрочем, что Ириней, гордый, в академии и профессора и студенты не чаяли сбыть его с рук. Но взяток никогда не возьмет никак, даже подарков ни от кого из посторонних лиц, чтобы не быть связану, и за взяточниками будет строго смотреть, не то, что Иаков. Он человек грозный, говорит В. Степ. Он создание Протасова. Пока очень хорош на его счету, но что-то будет, каков окажется, как епархиальный архиерей. Легко можно ему и потерять хорошее мнение в

 

112

 

себе. В. Степ., будучи по Пензе знаком с ним хорошо, говорил с ним о Вас много и говорил, что дело, может быть, примет другой вид и пятна будут смыты.

Я писал уже Вам ответ Стобеуса. В настоящем его положении я долго не решусь его беспокоить: разве Вы напишете, что нужно еще быть у него.

Свидетельствую свое почтение своему крестному папеньке, Алексею Тимофеевичу, Анне Ивановне, Матвею Ивановичу и Александре Павловне, Василию Димитриевичу и Марье Феодоровне, Кондратию Герасимовичу, Авдотье Петровне.

Целую ручки у вас и бабеньки. Сын Ваш Николай.

 

8 [февраля] 1847 г.

 

58

 

РОДНЫМ

15 февраля 1847 г.

 

Милый папенька и милая маменька! Я, слава богу, здоров.

Хотел быть на акте 8 числа, но не удалось, по пустым обстоятельствам каким-то, теперь я уже вполовину и позабыл, каким именно.

Золотые медали получили четверо; случай очень редкий; еще более замечательно, что по юридическому факультету дали две золотые медали, этого, кажется, не бывало еще здесь: одну Миткелю (Плетнев на акте сказал ему, что таких диссертаций, как его, не было еще и, вероятно, долго не будет); другую дали Губе (оба они студенты 4 курса). Тема была: Exponatur irigo et vera indoles dotum nuptialium, или antenuptialium, не помню, ante Iustinianum, изложить начало и истинное свойство предбрачных или брачных дарений у римлян до Юстиниана по римскому праву.

По филологическому отделению получил золотую медаль Шульц, серебряную Стасулевич, поляк. О Гомере: доказать, что это лицо собирательное, и доказать из устройства речи, что первоначально рапсодии его были петы, а не писаны. Оба студенты 4 курса. Стасулевич студент лучше Шульца.

По математ. отделению — о химическом действии света — получил зол. медаль Лось. Все четверо, получившие золот. медали, немцы. Большая честь русским.

О темах для диссертаций на нынешний год напишу после, когда сам прочитаю их.

Время так расположилось, что я не успел написать ни вам ничего хорошенько, ни отвечать своему крестному папеньке и поблагодарить его за подарок его.

Ныне в два часа буду у Евгения Алексеича Куткина, который через Благосветлова звал меня к себе.

Отправляюсь на почту за Вашим письмом.

Кланяюсь своему крестному папеньке, Алексею Тимофеевичу,

 

8 Н. Г. Чернышевский, т. ХIV

113

Анне Ивановне, Николаю Ивановичу, Василию Димитриевичу и Марье Феодоровне.

Целую ручку у вас и бабеньки. Сын Ваш Николай.

 

Сейчас получил ваше письмо. Благодарю вас за деньги. Теперь у меня, по отдаче за квартиру вперед, остается около 17 р. сер,

В будущем письме напишу поаккуратнее о своем финансовом положении, в котором, впрочем, нет ничего особенного и которое вы можете знать по прежним моим письмам. Каждое письмо я собирался писать, да все позабуду да позабуду.

Может быть, позабуду и в следующем.

 

Милая сестрица и милый братец. Просто как-то не удалось писать.

Чтобы письму не отправляться слишком легким, посылаю тебе два листочка из Лермонтова.

Теперь почти все порядочное из него переслал я тебе, кроме песни про Калашникова; да та слишком длинна, не хочется списывать.

Прощай. Целую тебя. Брат твой Николай.

 

59

 

Г. И. и Е. Е. ЧЕРНЫШЕВСКИМ

 

21 февраля 1847 г.

 

Милый папенька и милая маменька! В субботу я был у Куткиных; Евгения Алексеевича не было дома; я посидел час или полтора с Марьей Васильевной; она приняла очень хорошо; разговор можете сами наперед знать, о чем всегда бывает с нею. Не хочется что-то смеяться, а она рассказывала, что преосвященного Иакова перевели в епархию много выше саратовской, между прочим и потому, что она беспрестанно умоляла графа (в доме их она в самом деле бывает) о награде Иакова: «Граф, пожалуйста, не позабудьте об Иакове». Графу было внушено невыгодное мнение об Иакове, но она успела рассеять его.

В четверг был в департаменте у Петра Ивановича Промптова. Он с такою радостью справляется о деле Алекс. Ильинишны, что приятно видеть это. Даже он следит за ходом его и тотчас же, не справляясь, сказал мне, что нужно. В понедельник (17 февр.) вместе со всеми прочими делами этого рода оно представлено в Комитет министров. Там пробудет оно недели две, потом сойдет к ним в министерство. Как эти дела по высочайшему повелению, то исполнение по ним делается очень скоро, дня в два. Поэтому в последних числах февраля или первых марта будет послано в Саратов предписание о выдавании пенсии.

Тогда я напишу опять Вам.

 

114

 

Да, с этою же почтою пишу к своему крестному папеньке.

Хоть в прошлом письме и обещался я писать о том, сколько надобно мне денег, но пока не успел еще сообразиться. Напишу уже в следующем письме.

Вместо этого теперь спрошу Вас: нужно или нет шить к лету холодную шинель? Старая моя, перевороченная, еще ничего, годится.

И, самое главное, как Вы располагаете, милые мои папенька и маменька: ехать мне на эти каникулы к Вам или нет? Я, само собою разумеется, очень бы непрочь. Но дорого стоит. Впрочем, и здесь прожить 2½ месяца будет стоить (не говоря об одежде, которая, конечно, здесь больше будет потерта) около 45 — 50 р. сер.

А может быть, времени пройдет и более 2½ месяцев, около 1 июня экзамены кончатся, а лекции опять начнутся не ранее уже 15 августа; обыкновенно они начинаются позднее, с 1 сентября.

Может быть, удастся устроить, если ехать, так, что позволят экзамены последние сдать раньше назначенного времени, так что можно будет выехать по 2-й половине мая.

По этому-то последнему я и хотел бы узнать поскорее, поеду я или нет в Саратов, чтобы заранее приготовиться держать так экзамены.

Да, вот что еще: представляются две выгодных квартиры, одна в Малой Морской, другая на Вознесенском проспекте у Мойки. Но нам с этой квартиры сойти нельзя прежде 8 марта или вообще не иначе, как 8 числа какого-нибудь месяца (потому что отдаем деньги вперед за месяц). Поэтому не знаю, удастся ли перейти на которую-нибудь из них или нет. На всякий случай адресуйте письма в университет, пока около 8 марта я не напишу, перешли мы и куда или остаемся на этой же квартире.

Впрочем, и эта квартира очень спокойна и удобна.

А самое главное едва было не забыл.

Петр Иванович в департаменте сказывал мне, что Кузьма Григорьевич хотел быть у Афанасия перед отъездом его, но не застал его дома. Потому оставил ему письмо, в котором представляет ему в настоящем виде дело Ивана Фотиевича и тех, кого оно касается.

Прежде Афанасий не знал этого дела, как должно, а теперь, по словам Кузьмы Григорьевича, нельзя сомневаться, что он будет смотреть на это с надлежащей точки зрения. Что, впрочем, Кузьма Григорьевич знал, что Афанасий от кого-то незадолго перед отъездом узнал хорошенько об этом и [о] Вас, милый папенька, так что смотрит не так, как граф.

Не помню, писал я или нет, что Василий Степанович говорил мне, что он, бывши у Афанасия, передал ему настоящие сведения о Вас, так что он будет смотреть не предубежденными глазами, и что, вероятно, теперь дело примет другой вид. Но он говорил.

 

8*

115

 

что не хотел бы, чтобы я писал, что это он раскрыл глаза Афанасию.

Прощайте пока, милый папенька и милая маменька. Целую ваши и бабенькину ручки.

Сын ваш Николай.

 

60

 

Г. И. и Е. Е. ЧЕРНЫШЕВСКИМ

 

28 февраля 1847 г.

 

Милые мои папенька и маменька! Посвящаю, наконец, это письмо своим денежным обстоятельствам.

Если я так долго не писал хорошенько об этом, так это потому, что мои денежные обстоятельства тесно соединены с Александр Феодоровичевыми, так что, говоря об одних, нельзя не говорить о других. А Александр Феодорович вовсе не хотел бы, чтобы кому не следует, особенно в Саратове, знали о том, нуждается он в деньгах или нет.

Если я пишу, то пишу единственно только потому, что знаю, что то, что я напишу, вы не передадите никому (я не знаю, мне странно писать эти слова, но если писать, то писать), все останется так, как вы ничего и не знаете, вы не расскажете об этом письме ни Петру Феодоровичу, ни бабеньке моей, никому в Саратове, да и Александру Феодоровичу, если случится после увидеться с ним, не покажете вида, будто знаете что-нибудь.

У Александра Феодоровича первое правило: «кому не нужно, тот ничего пусть и не знает, особенно о том, что я не богат». И надобно сознаться, что это чрезвычайно благоразумно. Особенно то, если вы человек недостаточный, так чем меньше знают это, тем лучше. Потому он без нужды никому не скажет никогда: «у меня мало или нет денег». Сделайте милость, не передавайте же никому, что я пишу.

Мне в месяц нужно от 16 до 18 или 19 р. сер., кроме одежды.

Поэтому у меня теперь около 17 р. сер. остается денег неистраченных мною. Если бы они были налицо, этого было бы на месяц вперед.

Но Александр Феодорович из дому денег не получал, кажется, с июня или мая; из Иркутска (этого, что он прежде получал оттуда деньги, тоже не нужно говорить) от дядюшки Петра Иван. также с ноября или октября, потому что П. Ив. пишет, что он теперь сам в нехороших обстоятельствах; потому источник доходов остался у него один — Герольдия.

Этих денег, естественно, недостаточно ему, потому что и ему нужно не 8 — 9, сколько получается из Герольдии, а 16 — 18 р. сер. в месяц.

Таким образом, он должен был взять у меня денег; потом, когда у меня не достало, у Ивана Григор. Виноградова.

 

116

 

 

Денег из дому ему пришлют или нет, не знаю; верно пришлют, потому что он писал об этом к Феодору Ивановичу; ответа надобно ждать около 8 марта; Петр Ив. (из Иркутска) хотел прислать денег (верно 30 или 35 р. с.) не раньше мая. До начала июня Ал. Феод. проживет сверх тех денег, которые получает из Герольдии, 70 — 75 р. с. (около 40 уже прожито, понадобится на 3 месяца еще 30 — 35 р. с.). Сколько он до тех пор получит из дома и Иркутска, неизвестно.

Эти деньги недостающие он должен остаться должен кому-нибудь. Он мог бы взять сколько угодно у Левина, но никогда не согласится (и за это нельзя не похвалить его благоразумия) сказать ему, что он нуждается в деньгах: это тотчас переменит их отношения; теперь Ал. Ф. нужен Левину, тогда Ал. Ф—у нужен будет Левин, и вообще это вещь с людьми богатыми самая щекотливая. А Левиново знакомство ему и вперед понадобится.

Потому, сколько будет недоставать денег до окончания курса (а сколько? не больше во всяком случае 75 р. с., вероятно, меньше, но сколько, нельзя сказать, потому что неизвестно, сколько он получит из дома и Ирк.) (я думаю 30 — 35 р. с., потому что дядюшка из Ирк. пришлет не меньше 25 р. с., может быть, 35 — 40, и он получит из дому), он останется должен мне, если у меня будут деньги, или Ив. Григ. Виноградову, если не будет у меня. Живучи вместе, как родственники, мы, естественно, поставлены в такое положение, что если у одного из нас не будет денег, то их должен дать ему взаймы, сколько может, другой.

Про то нечего и говорить, что деньги эти будут отданы, когда он получит место (а место получит он тотчас по получении диплома — если нельзя будет лучше, то от Ив. Григ. Виногр. помощника столоначальника с 500 р. сер. в год), но к чему же, если все равно он может взять у Ив. Гр., заставлять брать эти деньги у себя, чтобы ждать их полгода или 9 месяцев.

Естественно, что ему хочется брать у Ив. Гр. как можно меньше; потому нельзя сказать, чтобы у нас денег когда-нибудь не было, но всегда их в обрез. Это имеет свою хорошую сторону. Я даже рад этому отчасти.

Поэтому я думаю, что Вам лишних денег присылать мне не нужно. Пока я не напишу о том, что обстоятельства переменились, я попрошу вас посылать мне чрез 2 недели (2 раза в месяц) по 10 р. сер. (т. е. в два раза по 20 руб. серебром в месяц), в первый же раз выслать их в том письме, которое Вы будете отправлять по получении этого (то есть в письме 11 марта), потом в письме 25 марта и так далее.

Доволен ли, впрочем, я тем, что живу с Ал. Фед—ем? Причин к неудовольствию никаких нет решительно. Характер его вы знаете. Он человек прекрасный. Держит себя как нельзя лучше. У нас всегда спокойно и тихо. Конечно, иногда досадно бывает, что он ходит по комнате и мешает, но из этого вы можете заклю-

 

117

 

чить, как велики поводы к неудовольствию с его стороны, если это самый важный, хоть и не слишком частый. Живем мы совершенно дружно. Говорим очень мало, потому что как-то не говорится.

Прощайте пока, милая маменька и милый папенька! Не пересказывайте этого.

Целую ваши и бабенькину. ручки. Сын Ваш Николай.

 

P. S. Славинский (племянник или брат Лавровского) ничего не говорит.

P. S. В понедельник был у Терещенки. Туда на несколько минут заезжал и Стобеус. На будущей неделе я у него буду. Замечательного ничего не говорили.

Целую ручку у своего крестного папеньки.

Кланяюсь Алексею Тимофеевичу, Якову Феодоровичу, Анне Ивановне, Василию Димитриевичу и Марье Феодоровне.

 

61

РОДНЫМ

 

8 марта 1847 г.

Милый папенька и милая маменька! Получил ваше письмо от 24 февр.

Благодарю вас за деньги, милые мои папенька и маменька.

Теперь я жалею, что написал вам прошлое письмо. Теперь обстоятельства так переменились, что не нужно было бы посылать его. Конечно, и теперь другие не узнают того, что там написано, а все лучше было бы не писать.

Алек. Феодорович получил из дома 33 рубля сер. и ныне же получит здесь 25 р. сер. Таким образом, он не будет должен оставаться в долгу по окончании курса.

Потому все, что я писал, излишне и не нужно.

В следующем письме я получу от Вас ответ, ехать ли мне или нет в Саратов на вакацию; тогда напишу и о деньгах.

Покорно благодарю Вас, милый папенька, что Вы исполнили мою просьбу.

О Каткове до сих пор я ничего не слышал. Может быть, что-нибудь узнаю, тогда напишу.

О Ключареве я также знаю очень мало. Он теперь в 3 курсе юридич. факультета. Жив и здоров. Живет, кажется, без нужды. Я с ним виделся всего три или четыре раза в университете в коридоре и то мельком.

Ha-днях мы переменяем квартиру; но куда переходим, этого не могу еще написать, потому что до того самого времени, как совершенно перейдешь куда-нибудь, не знаешь, на эту ли квартиру перейдешь или на другую.

О том, что я был у Терещенки, я, кажется, писал в прошлом письме. Был у Олимпа Яковлевича. Кроме того, что был, что го-

 

118

 

ворили о том, о другом, что тогда было и занимательно, а того, чтобы писать, не стоит, нечего сказать.

Афанасия все решительно не хвалят. Что-то будет он делать в Саратове. Это, говорят, порядочная язва. Он величайший езуит. С помощью его, главным образом, Протасов удалил Филарета московского. Он приискивал придирки в словах и мнениях Филарета, находил несообразности его мнений с гражданскими и церковными законами и растолковывал это Протасову, который после орал в Синоде. Впрочем, Вы это, я думаю, знаете. Говорят, что здесь и в Пензе ректором он вел жизнь не слишком воздержную. Распространяться об этом я не буду, потому что такие распространения Вам неприятны и, главное, потому, что в Саратове есть люди, которые знают это хорошо, и от которых Вы, вероятно, уже услышали; но написать на всякий случай должен, потому что могут легко быть такие случаи, что необходимо знать и остеречься.

На 6 неделе вел. поста лекции у нас кончаются; я буду, вероятно, на страстной неделе говеть.

Писать о том, что к нам приехал новый профессор, по кафедре славянских наречий, Срезневский, из Харькова, я откладывал с письма до письма, так что теперь нельзя этого назвать и новостью. Он хорош, конечно.

Диссертации на медали пишут (т. е. могут писать) студенты всех курсов, но обыкновенно пишут студенты 4-го, часто и 3-го.

Что еще написать, решительно не могу вспомнить.

Прощайте пока, милый папенька и милая маменька. Целую у бабеньки и у вас ручки.

Сын Ваш Николай.

 

Свидетельствую свое почтение своему крестному папеньке, Анне Ивановне, Алексею Тимофеевичу, Кондратию Герасимовичу, Николаю Ивановичу, Якову Феодоровичу, Василию Димитриевичу и Марье Феодоровне, Авдотье Петровне и Прасковье Ивановне.

Милая сестрица! Вот если когда нечего было писать, так это, верно, уже теперь. Ровно ничего не могу придумать. Начну, впрочем, с погоды. Там, вероятно, разговор и завяжется и пойдет.

Погода в Петербурге хороша. В первых числах марта было все 10 — 15 градусов, и вдруг в ночь переменилось, и теперь дня три в смертную голову тает. Теперь холодов уже не должно быть, а будут дожди (о туманах я не говорю: они и зимой, и летом стоят в Петербурге, зимою, кажется, еще больше).

Нынешняя зима была здесь очень хороша. Всего не больше 12 дней можно было набрать, в которые было больше 10 градусов холода. Как 15 — 20 градусов, так и стоит туман. Снегу было довольно много. Ветров не было или не было слышно в Петербурге за четырехэтажными домами.

Вот кончил историю о погоде. А дальше что-то опять не

 

119

 

клеится. Так, верно, и будет этот полулистик исписан тем одним, что не пишется.

Напишу от нечего писать хоть о том, что нечего писать и о Федоре Ивановиче Гейнцене, потому что он у меня до сих пор не был, хоть и обещался; верно, все было некогда, хлопотал по своим делам.

Ну, вот теперь уже ровно ничего не могу написать, кроме жалобы на тебя за то, что в последнем письме ни ты, ни Саша ничего не писали.

В желании и ожидании, что ты в другой раз не пропустишь ни одного письма, остаюсь, чем и прежде был.

Прощай, целую тебя, милая сестрица.

Милый Сашенька! Не пишешь ты мне, не хотел бы и я тебе писать, но не могу: я должен сообщить тебе, что здесь начали или начинают люди высшего тона и тонкой политики писать так, как вот я пишу тебе это письмо. Начинают с углов, дописывают по порядку до того, что края строк встречаются и образуется в средине страницы род шестиугольника. Потом начинают писать в этом шестиугольнике. Советую тебе употреблять этот способ письма. Прекрасно, тем более, что он избавляет от необходимости читать все письмо. Дело пишут в одной только средине. А углы бывают обыкновенно исписаны тем вздором, без которого не может обойтись письмо, хоть его никто и не читает, как то: поздравлениями с Новым годом и тому подобными торжественными событиями, поклонами, уверениями в своей искренней готовности всегда услужить, чем только возможно, и проч. Средина (8 угольн.) записывается различно, смотря по содержанию письма. Если, напр., письмо твое довольно неприятного содержания, ты отказываешься сделать то, о чем тебя просят, то пишут так: строка вдоль, строка поперек посредине, так что образуют

крест         так вот; потом пишут постепенно в каждой из 4 трапеций,

которые остаются между строками. Я всех этих тонкостей не знаю еще, узнаю, напишу тебе. Так, как я тебе пишу, пишут письма к близким родственникам. Желая тебе успехов во всем, кроме глупостей, подобных той, какую я тебе пишу, целую тебя. Брат твой Николай.

NB Треугольники читай так: 1-й слева сверху, 2-й справа, 3-й справа снизу, 4-й слева. Этот порядок всегда. В средине прежде всего строка снизу вверх

 , потом строка поперек в правой половине

 

наконец в левой вдоль

120

62

 

Г. И. и Е. Е. ЧЕРНЫШЕВСКИМ

 

16 марта 1847 р.

 

Милый папенька и милая маменька! Я, слава богу, попрежнему здоров. На этой неделе в среду был у протоиерея Славянского. Он мне понравился. Там был родственник Лавровского, который говорил, чтобы я был с ним у Лавровских. Я сказал, что с большим удовольствием. Был у меня, наконец, Федор Иванович Гейнцен. Я не знаю, сказывал ли он вам, зачем, главным образом, он едет в Петербург? У него был сын в Медицинской академии, который год или два назад, тотчас по окончании курса, женился, ничего не сообщивши об этом отцу, и потом поехал в полк, куда был назначен, и писал оттуда ему, ничего не упоминая о том, что он женат.

Федор Иван. случайно узнал, что он женат, конечно, ужасно встревожился этим, думая, что он взял жену, бог знает, откуда, если уже не смел написать, и решился ехать сюда отыскивать и разузнать, что и кто она. Долго он ничего не мог найти, наконец, нашел людей, которые сказали ему адрес тестя его сына. Он отправился к нему и нашел, что это семейство хорошее; отец отставной чиновник, получающий 1 750 пенсии, имеющий небольшой домик на Петербургской стороне. Теперь он успокоился. Сын не писал ему, потому что боялся, что Фед. Иван. скажет, что прямо по окончании курса спешить не к чему, должно подождать года два-три, осмотреться. Семейство понравилось Фед. Ивановичу.

На квартире мы пока прежней. Но на-днях переменяем; адреса новой еще не напишу, потому что хорошенько не умею и потому еще, главное, что неизвестно, перейдем мы на нее или другую.

Переменяем для того, что эта квартира удобнее для занятий.

Здесь (на настоящей квартире) одна комната темная. Зимою, когда смеркалось в 3½ и 4 часа, это было все равно, потому что вечер все равно весь должно сидеть при свечах. Но теперь смеркается все позднее и позднее, вечера делаются меньше и меньше, а поэтому и то, что комната темная, делается более и более заметным и неудобным; нам нужно необходимо, особенно теперь, когда приближаются экзамены, и мы оба будем все вечера дома, две комнаты, а нашу вторую нельзя назвать удобною для занятий днем.

Если б не эта темная комната, то мы, кажется, всегда остались бы здесь; даже на следующую зиму, если бы можно было нанять ее, мы наняли бы с удовольствием. Но для лета она двоим неудобна.

Прощайте, милый папенька и милая маменька. Целую ручки у вас и бабеньки. Сын ваш Николай.

 

121

 

Кланяюсь своему крестному папеньке, Николаю Ивановичу, Анне Ивановне, Алексею Тимофеевичу, Кондратию Герасимовичу, Якову Феодоровичу, Василию Димитриевичу и Марье Феодоровне и всем.

На страстной неделе лекций не будет; я, должно быть, буду говеть.

Целую вас, милые мои сестрицы и братцы; дела довольно много, потому пустяков писать некогда.

 

63

 

РОДНЫМ

 

22 марта 1847 г.

Суббота страстной недели, 9 часов утра.

 

Милый папенька и милая маменька! Довольно много грусти принесло мне известие о смерти бабеньки. Что писать об этом, я не знаю даже. Как смерть старших в доме удаляет еще более друг от друга родственников, которые связывались чрез них: умерла бабушка Мавра Перфильевна, и семейство Николая Ивановича стало для нас как бы чужим.

Страстную неделю я говел. Ныне у поздней обедни причащаюсь св. таин. Исповедаюсь пред обеднею, должно быть, у отца моего товарища по университету, протоиерея Славинского. У них в церкви (Пантелеймона) я бывал большею частью; только вместо заутрени я ходил ко всенощной в 3-ю гимназию или Мариинскую больницу. Заутрени бывали здесь до пятницы и в пятницу в 6 часов, ныне только в 4 часа; но я просыпал всегда их, привыкши вставать в 7 — 7½ часов.

Чрез 17 — 16 часов светлое воскресенье. Не знаю, где я его встречу. Должно быть, также у Пантелеймона.

Был в среду у Стобеуса. Он все спрашивает о Любиньке, говорит, что он думал бы, что за Сахарова можно и должно отдать. Человек он прекрасный, жалованья получает 1 200 рублей: в Саратове можно жить. Что близорук он, как вы пишете, это не беда; человека, отдать за которого не представляло бы никаких неудобств, [найти] нельзя.

Лавровский, как смеются у Славинских, в каждом письме пишет о новой невесте и просит у матери в каждом письме благословения на новую свадьбу.

Почта начинает запаздывать. Прошлая, должно быть, запоздала 12 — 18 часов, письма были доставлены в университет после обеда в субботу. Нынешняя должна запоздать еще больше, потому не дожидаюсь для отправки этого письма получить ваше от 11 марта; а мне его хотелось бы получить поскорее, чтобы узнать, как располагать собою и своим временем.

На пасху в среду напишу Феодору Степановичу. Больше, кажется, не к кому. Потом, должно быть, еще в Аткарск.

 

122

 

Что Кир. Мих. Колумбов переведен в Москву прокурором, это вы, я думаю, давно уже знаете.

В письме от 4 марта вы пишете, что перемены квартиры беспокоют вас. Много беспокоиться, мне кажется, не должно об этом. Конечно, неприятно перевозиться, но что же делать! Эта квартира была удобна для зимы, когда, главное, нужна квартира теплая; что одна комната у нас была светлая, это было не слишком неудобно, во-первых потому, что до 3½ часов нас не бывало дома, а в 4 — 5 было уже темно, потому все равно нужно было сидеть при огне; второе — Алекс. Феодор. тогда в две недели 8 — 10 вечеров не бывал дома, из остальных 2 — 3 также не бывал я; потому дома вечером почти всегда был один кто-нибудь из нас; а теперь подходят экзамены, нужно приготовляться; Ал. Ф. всегда будет дома, про меня нечего и говорить; лекций нет больше, мы целый день дома; вечера начинаются в 7½ часов, чрез месяц будут начинаться в 8 — 8½, и квартира, удобная зимою во время лекций, теперь неудобна. Найденные нами квартиры (на которую перейдем, напишу) все хороши тем, что две комнаты наши не имеют между собою непосредственного сообщения; потому мы друг другу (особенно А. Ф., который имеет привычку, приготовляясь, читать вслух мне) не будем мешать.

Поверьте, что вам беспокоиться нечего: да и об чем? Слава богу, кажется, у меня не такой характер, чтобы мне опасно было то, что обыкновенно бывает опасно молодым людям в Петерб[урге]. Да вспомните, что ведь если и бывает опасно, то не в таком положении, как я.

Не знаю, это ли заставляет вас опасаться за перемену квартиры? Если это, то сделайте милость и не думайте об этом, потому что такие опасения ни к характеру, ни к положению моему нисколько не идут.

Если вы так мало на меня надеялись, то зачем же было оставлять в Петербурге и одного? Отвезли бы в Казань, где гораздо хуже во всех отношениях, но, может быть, тогда вас успокаивало бы то, что там были Колумбовы.

Нет, я думаю и жалею не об этом, а о том, что так у нас все устроено, что мало средств и времени заниматься серьезно, пока (да и то не знаю, можно ли и тогда) не будешь самостоятельным, ни от кого не зависящим человеком, как по отношению к деньгам, так и по отношению к распоряжению своим временем. В университете, кроме вершков, ничего не нахватаешься. Столько предметов и так мало времени.

Не знаю, не лучше ли б я сделал, если [б] оторвал последний полулистик?

Прощайте, милый папенька и милая маменька. Целую ваши ручки. Сын ваш Николай.

Целую вас, милые сестрицы и братцы. Кланяюсь всем.

 

123

 

64

Г. И. и Е. Е. ЧЕРНЫШЕВСКИМ

 

СПБ. Суббота, 29 [марта] 1847 г.

 

Христос воскресе, милые мои папенька и маменька!

О своей поездке в Саратов я напишу настоящим образом в следующем письме, когда переговорю хорошенько об этом с инспектором и кем еще будет нужно.

А теперь я думаю вот что.

Экзамены начнутся у нас со 2 мая и будут продолжаться до 8 июня; я попрошу, чтобы мне позволили сдать их, не дожидаясь дней, в которые будут экзаменоваться мои товарищи, а раньше, пользуясь всяким присутствием профессора в университете. Таким образом я надеюсь сдать их к 15 мая. Это, кажется, позволят без хлопот, но если будет нужно, то Ал. Яковл. Стобеус попросит Мусина-Пушкина.

Попутчики найдутся, об этом беспокоиться нечего.

Теперь напишу о том, как я провел эту неделю.

В субботу исповедался и причастился св. таин; исповедался у протоиерея Пантелеймоновской церкви Славинского. После обедни обедал у них.

Пасху встретил у Ив. Григ. Виноградова, так весело, как и не думал. Здесь ранняя обедня отошла в 3 часа; в четвертом мы разговелись, потом легли уснуть; в 9 пили чай. Мне было очень приятно, что встречал пасху в кругу добрых и радушных людей. Это начало сделало меня веселым на всю светлую неделю.

Был у Колеровых. Прасковья Алексеевна была немного нездорова — простудилась. Но теперь, я думаю, уже и выздоровела.

Был два раза у Ал. Яковлев. Стобеуса. Он едет в Саратов, но сам еще не знает, когда именно, может быть в начале мая.

Был у Петра Ивановича Промптова, но не застал его. На-днях побываю опять.

Был у Ал. Петр. Железнова. Ha-днях (ныне или завтра, должно быть) он зайдет за мною, чтобы вместе отправиться к Ив. Григ. Железнову.

Нет, не говорите, здесь люди все такие же добрые и прекрасные по большей части, стоит только узнать их, — с первого взгляда, это правда, все они кажутся медведями или лисами.

Был два или три раза у Олимпа Яковлевича. Про него нечего и говорить. Говорят, что он слишком много говорит, зато все от чистого сердца, притворства от него уже нечего и ждать. Я у него бываю очень охотно.

О Егорушкином деле я теперь еще не знаю, чрез кого справляться — Штанге, который справлялся, уехал правителем канцелярии губернатора в Воронеж. Я думаю, что найду кого-ни-

 

124

 

будь. Кажется, один из товарищей Ол. Яков. в военном министерстве.

Пасху провел я почти всю дома, за исключением этих посещений, но провел ее в веселом расположении духа, большею частию оттого, что приятно встретил.

На квартире мы все еще на прежней и не знаем, переменим ли ее или нет — она довольно неудобна, но дело в том, что удобнее что-то мало встречается — у нас слишком прихотливы требования — для других где-нибудь фортепьяно под боком бренчит день и ночь, или в соседней комнате беспрестанно говорят — и дела нет — это, говорят они, еще приятное развлечение; а нам это хуже бог знает чего.

Прощайте пока, милые мои папенька и маменька. Целую вашу ручку.

Сын ваш Николай.

 

Посылаю в этом письме письмо Кондратию Герасимовичу.

С этою же почтою пишу своему крестному папеньке.

Поздравляю с светлым воскресеньем Анну Ивановну, Николая Ивановича, Алексея Тимофеевича, Марью Феодоровну и Василия Димитриевича, Якова Феодоровича, Авдотью Петровну, Авдотью Яковлевну, Прасковью Ивановну и всех своих знакомых и родственников.

 

65

Г. И. и Е. Е. ЧЕРНЫШЕВСКИМ

5 апр. 1847 г. СПБ.

 

Милые мои папенька и маменька! Ha-днях я был у Славинских. Там мне сказали, что Ив. Ал. Лавровский просит к себе в Саратов жить свою старшую сестру и что не угодно ли мне ехать в Саратов вместе с нею: ей выезжать все равно когда-нибудь, в половине ли мая, в половине ли июня. Я сказал, что очень рад; на-днях буду у Лавровских.

Как скоро выеду, я еще не знаю. Как-то еще не удалось поговорить в университете с кем следует. Экзамены, впрочем, теперь у нас расположены так:

 

Мая 6 славянские наречия, экзаминатор . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .    Срезневский

   »   8 греческий язык                   »           . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . .    Соколов

   » 14 история (древняя)                »           . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .     Куторга

   » 21 психология                          »           . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .     Фишер

   » 24 церковно-слав. язык           »           . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .     Касторский

   » 29 русск[ая] словесность        »           . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .     Никитенко

Июня 2 богословие                        »           . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .     Райковский

   »   4 римская словесность          »           . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .     Шлиттер

   »   6 римские древности             »           . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .     Шлиттер

 

125

 

Но, должно быть, это еще переменится: большая часть говорят, что мало (3 дня только) на богословие, и потому хотят переменить порядок. Но все равно переменится только порядок экзаменов, а все равно они начнутся и кончатся 6 числа.

Я думаю, что буду держать их раньше.

Перечитываю ваше письмо от 18 марта и отвечаю.

Квартиру К. Мих. Колумбова в Москве напишите мне: я должен, конечно, быть у них. Даже если и не буду знать ее, выезжая отсюда, то в Москве отыщу.

Что квартира довольно неудобна и почему, я уже писал вам; переменить ее, верно, уже не переменим; разве попадется другая удобнее. Таких пустяков, как то, на одной или нет квартире живем мы, ни у кого нет охоты замечать. Здесь живите как угодно, никому решительно дела нет, никто и не знает и не хочет знать. Если внимание начальства устремлено на что, так это на то, по форме или нет ходят студенты — больше ничего не нужно, да и это нужно потому только, что у царя и великого князя под глазами. Вечно, когда идешь из университета по Невскому, придется два или три раза отдать честь.

О том, чтоб я торопливостью не испортил экзамена, не думайте. Если дурно сдам его, то не от торопливости и не от чего другого, а просто потому только, что сам за себя, а не другой должен сдавать. Впрочем, это нисколько не вероятно, я об этом не беспокоюсь, не беспокойтесь и вы.

В филологическом факультете дело неслыханное почти, чтобы сдавать и не сдать экзамена. Кто думает, что не сдаст, и не сдает (это, впрочем, один, много два из 25 человек, и то по особым причинам: например, у нас двое не будут на экзаменах, потому что поступили после масляницы, когда лекции почти прочитаны: им довольно трудно приготовиться, и потому они избавляют себя от этого труда).

Терещенко очень хорош со мною. Я писал о поездке его. С тех. пор еще не виделся с ним.

Стобеус, конечно, ничего; волос не рвет, а причесывает по-прежнему, но чуть как-нибудь намек — отворотится, да и утрет глаза. Терещенко даже не может вспомнить без слез об Авдотье Евгеньевне.

Странно это мнение, что лучше жить ученикам всем вместе. Тут, видите, и надзор легче и проч. и проч. Это правда, да выходит-то что-то не так; хоть в Саратове: на квартирах множество учеников не пьют вовсе ничего, гораздо более половины, может быть 4/5 хорошо держат себя, а в корпусе очень трудно найти не пьяницу, — правда, в собственном смысле пьяниц, т. е. таких, которые бы постоянно были пьяны, немного: средств, т. е. денег, а вовсе не свободы (ее всегда легко найти), нет. Но все они алчут быть пьяницами, пьют и напиваются всегда, когда есть средства или случай, и современем будут постоянно напиваться (выра-

 

126

 

жаясь философски, немного пьяниц actualiter, но все почти пьяницы virtualiter). То же самое и в других отношениях. Сверх того, 400 — 500 человек не поместиться в профессорских квартирах. Это значит будет надобно набить все, как сельдями, а и так уже очень тесно жить в корпусе ученикам. А бедные профессора? Ведь квартира не шутка. А бедные отцы? Ведь 120 платить (да еще одевать), ведь большей части очень тяжело. Ведь вы знаете, как эти вещи в Саратове делаются.

Продолжайте мне писать в университет. Во-первых, потому, что почтальоны иногда очень долго не приносят на квартиру письма (раз, вместо субботы, или лучше, пятницы, я получил его в среду), во-вторых, я не знаю хорошенько, переменим мы или нет квартиру.

Ал. Яковл. вам кланяется. Прощайте. Целую ваши ручки. Сын ваш Николай.

Напишите об архиерее: я буду знать про себя.

 

66

Г. И. и Е. Е. ЧЕРНЫШКВСКИМ

 

12 апреля 1847 г.

 

Милые мои папенька и маменька! В четверг я спрашивал Александра Ивановича, нашего инспектора, о том, как бы мне сдать экзамены пораньше. Он сказал, что об этом надобно просить непременно попечителя, без него нельзя, а ему должно представить уважительную причину. Это меня заставило призадуматься. Я думал, что это зависит от профессоров, на которых я надеялся, что они, если я попрошу их, позволят. А Пушкина просить, если бы я надеялся твердо, что он позволит, мне не хотелось бы. А ведь очень может быть, что и не позволит. У него и того, что он должен по закону позволить, так что если не позволит, то можно жаловаться, и его заставят позволить, не скоро допросишься, а этого уже и вовсе. Кроме этого, надобно обманывать: ведь то, что надобно ехать домой повидаться, не причина. А обманывать мне не хотелось бы, хоть лучшего он и не стоит. Правда, Александр Яковлевич Стобеус хотел просить его, если нужно; да все лучше бы не просить и Ал[ександра] Яковлевича, если можно. И кто знает, может быть (и вероятно) он не так хорош с Пушкиным, чтобы ему обращаться к Пушкину с просьбою ничего не значило.

Поэтому я уже не хотел бы просить о том, чтобы экзамены позволили мне сдать раньше. А если не сдавать их раньше, то не знаю уж, стоит ли того, чтобы ехать. Тогда отсюда я выеду 6 или 7 июня, а здесь опять должен быть 14 или 15 августа (так в 1846 году начались лекции, так, должно быть, начнутся и в ны-

 

127

 

нешнем). Приехать после начатия лекций мне бы не хотелось, а еще больше не захочется этого вам. Потому дома жить мне приведется 6 недель. Приеду я около 18 июня, уехать должен не позже 3 августа.

Был я вчера у Александра Власьевича Терещенки. Он говорит, что мне вовсе не должно ехать домой, разве на следующий год. Это так. Поездка в Саратов будет стоить 80 — 100 р. сер., а здесь прожить два месяца эти 35 — 40. Я теперь уже почти и передумал. Кроме того, вакация все пройдет не так задаром, как тогда, когда я поеду в Саратов. Конечно, и мне не то что не хотелось быть в Саратове, это уже нечего говорить, да уж я не знаю, как. А главное — вам, может быть, хочется повидаться со мною; если же не это, я не знаю, должно ли ехать.

У Стобеуса я был в четверг. Он не совсем здоров.

Ответ на это письмо я должен получить около 10 мая. До тех пор не стану просить, чтобы позволили раньше сдать экзамены. Если вам угодно, чтобы я сдавал экзамены раньше, напишите. В пять дней по получении вашего ответа я сдам их. Но в таком случае напишите еще письмо, которое можно было бы показать Пушкину. Если же вам угодно, чтобы я выехал 6 июня, то выгода вот какая: просить никого не нужно, а можно мне прожить дома до 20 — 25 или даже дольше августа. Не думайте, чтобы потеря была велика. Ведь теперь, слава богу, средство образования настоящее не лекции, а книги. Прошли уже времена, когда не было книг, и тысячи шли за Абелярдом в пустыню. Теперь у Раумера два слушателя. Да и справедливо. Больше и лучше экспромтом он не прочитает, нежели написал. Все университетское учение (то есть лекции) существенной пользы не приносит, а что я три недели или месяц просрочил, это никому и не будет заметно. Но если я буду просить о том, чтобы позволили мне ехать раньше надлежащего, то обязываюсь явиться аккуратно, когда следует.

Правда, что я говорю? Вам самим не будет приятно, если я проживу дома столько, что приеду по начатии лекций.

Так я теперь располагаю ждать вашего ответа, между тем ни о чем не просить, а на всякий случай приготовиться так, чтобы мочь сдать экзамены, если вам угодно, тотчас по получении ответа.

Я написал это письмо глупое, но уже зарань обдумать и написать я вовсе не умею. Сколько раз я принимался писать зарань — напишу, положу в ящик, перед отправлением на почту прочитаю и увижу, что так глупо написано, что мочи нет, возьму и изорву или положу в сторону, а сам напишу новое, такое же бестолковое и глупое, но которого прочесть нет уже времени, все равно, как нет времени прочесть и этого; это непрочитанное уже и отправляется, а если бы прочитал, то и не отправил бы.

Не думайте, чтобы мне не хотелось быть дома или хотелось бы сколько-нибудь остаться в Петербурге: вовсе нет; если бы я располагал собою, то прожил бы дома все время, пока приготов-

 

128

 

люсь сдать экзамен на кандидата: да ведь, конечно, так не делается, так что и говорить.

Так вот что: если собственно вам хочется, чтобы я был в Саратове, то, конечно, я поеду; а если вам не очень много самим этого хочется, а вы это для меня, так уже лучше я останусь здесь на этот год.

Сделайте милость, как вам угодно, мне что-то кажется, что всегда как я что сделаю по своему желанию или по своим планам, то выходит глупость, и я всегда после за все браню себя, что бы ни сделал. Если вы напишете: делай, как хочешь, так поеду я — стану бранить себя года полтора, не поеду — тоже опять стану года полтора бранить себя. Уже лучше не полагайтесь на меня и не принимайте в расчет того, что и как мне хочется: ехать или не ехать, сдавать или [не] сдавать раньше экзамены — я и сам не знаю — знаю только, что все, что я сделаю сам, все выходит глупо, а напишите, как вам угодно.

Прощайте, милая маменька и милый папенька. Простите меня, если я этим глупым письмом огорчил вас. Целую вашу ручку. Сын ваш Николай.

 

Кланяюсь своему крестному папеньке, Николаю Ивановичу, Анне Ивановне, Кондратию Герасимовичу, Якову Феодоровичу, Алексею Тимофеевичу, Василию Димитриевичу и Марье Феодоровне.

Целую вас, милые братья и сестрицы. Не успел написать вам ничего, да и нечего; так и быть.

Ах, да, пустое писал, а что нужно забыл: добрый Олимп Яковлевич справлялся о Егорушкином деле: пенсия уже назначена, разумеется, 100 р. асс., 22 февр. послано предписание в Саратов губернатору. Вы уже, стало быть, это знаете. Был 2 раза у П. Ив. Промпт., не заставал его дома, а Алекс. Ильинишне тоже, я думаю, уже назначена пенсия, и послано давно предписание выдавать ее.

 

67

 

РОДНЫМ

 

Суббота, 19 апреля 1847 г.

 

Милые мои папенька и маменька! Прочитал новость, которую вы сообщаете мне в письме вашем от 1 апреля. Рад ли я ей или нет, нечего и говорить. Что же вы ничего не пишете, когда и как началось это, когда по вашему теперешнему рас[по]ложению кончится?

С тою же почтою получил я письмо от Ивана Григорьевича, в котором он, извещая о том же самом, просит справиться о положении его дела у секретаря в Синоде, Бирюковича, к которому, как он пишет, он со следующею почтою отправляет письмо. Я дол-

 

9 Н. Г. Чернышевский, т. ХIV

129

 

жен подождать, пока это письмо будет получено Бирюковичем, и так как почта со дня на день приходит все позднее и позднее, то отправлюсь к нему во вторник или среду (22 или 23) и в среду же надеюсь написать ответ Ивану Григорьевичу.

Уже, конечно, такой интересной новости, как сообщили вы мне, я вам сообщить не в силах, но и у нас есть довольно приятная: Анна Димитриевна Колумбова в половине мая будет сюда, не знаю, надолго ли (вероятно, на несколько дней). Разумеется, как узнаю о приезде ее, я отправлюсь к ней. Впрочем, я думаю, Ступины уже говорили вам об этом. Александр Феодорович, который так же, как я, слава богу, жив и здоров, делал новые справки о Дмитрий-Емельяновичевом деле. Нового, впрочем, кажется, ничего не узнал.

Постепенно все спуская интересность своих новостей, наконец, сообщу вам и несколько любопытных фактов о погоде, о которой так давно уже не писал. Нева, к нашему величайшему прискорбию, еще не разошлась; мы продолжаем, ругая ее, ходить по твердо еще стоящим мостам в университет. Увы, но надеемся, что когда-нибудь пойдет и Нева, и мы избавимся от хождения во святилище наук, куда так влечет нас наше любознательное сердце.

Прощайте, милые мои папенька и маменька. Целую ваши ручки. Сын ваш Николай.

Кланяюсь своему крестному папеньке, Анне Ивановне, Николаю Ивановичу, Алексею Тимофеевичу, Кондратию Герасимовичу, Якову Феодоровичу.

Поздравляю тебя от всей души, милая сестрица. Дай бог тебе быть вполне счастливою. Целую тебя.

 

68

Г. И. и Е. Е. ЧЕРНЫШЕВСКИМ

 

Суббота, 26 апр. [1847 г.]

 

Милые мои папенька и маменька! В понедельник получил ваше письмо от 8 апреля. «Христианское чтение» достану я и привезу с собою, если поеду, а если не поеду нынешний год, то пришлю с кем-нибудь; может быть, достать их будет стоить рубля полтора серебром, если нужно будет заказывать, чтобы их достать. Но, вероятно, можно будет достать дешевле.

Во вторник был в Духовно-учебном управлении, у А. П. Бирюковича; он получил письмо от Ивана Григорьевича, но все был нездоров и только что во вторник пришел в первый раз в Д. у. управление. Потому и не мог еще ничего мне тогда сказать, а велел только зайти в пятницу, обещаясь к тому времени справиться. Вчера (в пятницу) я зашел в Д. у. управление, но его там опять не было, ни в пятницу, ни, как мне сказали, в четверг: должно

 

130

 

быть, опять не совсем здоров. Побываю во вторник. Может быть, к тому времени опять явится.

В ночь с понедельника на вторник пошла Нева. Вчера был уже наведен мост, но в университете никого не было. Ныне, может быть, будет что-нибудь там.

Я, слава богу, поживаю себе попрежнему. Другим очень тяжел петербургский климат, а мне, кажется, напротив, здоров.

Прощайте, милые мои папенька и маменька. Целую ваши ручки. Сын ваш Николай.

 

P. S. Александр Феодорович вам кланяется, как и всегда; у них было два экзамена: из уголовного права, самый трудный, и из энциклопедии законоведения, Александр Феодорович сдал их очень хорошо, при попечителе; получил, разумеется, по 5, и теперь, наверное, кандидат. Попечитель на экзамене из уголовного права вызвал его сам и на обоих экзаменах остался им очень доволен.

Кланяюсь своему крестному папеньке, Алексею Тимофеевичу, Ивану Григорьевичу, которому прошу вас передать то, что я написал о его деле, Николаю Ивановичу, Кондратию Герасимовичу, Якову Феодоровичу, Анне Ивановне, Марье Феодоровне и Василию Димитриевичу.

 

Целую вас, милые братцы и сестрицы. Тетенька и дяденька, я думаю, будут в Саратове скоро?

 

69

 

Г. И. и Е. Е. ЧЕРНЫШЕВСКИМ

 

Суббота, 3 мая 1847 г.

 

Милые мои папенька и маменька! Я, слава богу, поживаю себе жив и здоров. Ныне же посылаю письмо Ивану Григорьевичу.

В четверг был у меня Александр Петрович Железнов. Он говорит, что получил письмо от Петра Григорьевича, в котором он пишет ему, нельзя ли найти мне попутчиком какого-нибудь комиссионера. Он говорит, что не советовал бы мне ездить с ними, потому что они по большей части люди ненадежные и неприятные спутники.

Если вы только не переменили своего желания, чтобы я приезжал ныне в Саратов (я чего желаю, ехать или не ехать, не умею сказать), то о попутчиках не беспокойтесь, найдутся и без комиссионеров.

Что еще писать, кроме того, что я, дожидаясь вашего ответа на то свое письмо, в котором, спрашивая снова вас, ехать или не ехать, ничего не говорил пока ни Ал. Як. Стобеусу, ни университетским, и что скоро начнутся экзамены, я не знаю.

 

9*

131

 

Ни у Бородухиных, ни у Черепановых я не был, простите уже меня, потому что мне вовсе не хочется заводить здесь знакомых, к которым должно отправляться с визитами и сидеть молча и скучая, или, если говорить, то о вещах еще более скучных. Так, если бы эти знакомства были полезны, а то эти могут только доставить бесполезную потерю нескольких часов на скуку и нескольких целковых на белые перчатки и завивку. Простите уже меня, мне что-то вовсе не хочется бывать у них и терять время.

Прощайте, милые мои папенька и маменька. Целую ваши ручки. Сын ваш Николай.

Кланяюсь своему крестному папеньке, целую у него ручку, кланяюсь Анне Ивановне и всем.

Сейчас получил ваше письмо от 17 апр[еля.] Слава богу.

 

70

 

Г. И. и Е. Е. ЧЕРНЫШЕВСКИМ

 

9 мая [1847 г.], пятница.

 

Милые мои папенька и маменька! Давно уже я не писал вам, как следует, письма. Бог знает, как приходилось все: то весь вечер (пятницы) и все утро (субботы) пробудет у нас кто-нибудь, как, например, в прошлый раз Иван Васильевич Писарев просидел у нас утро, а Михайлов — вечер, то я сам не буду вечером дома или должен быть часов в 10 утра где-нибудь; так все и было решительно некогда. А уже зарань писем я не могу писать: как успею прочитать, что написал, изорву или оставлю у себя, потому что все выходит не так.

Вот теперь, наконец, собрался писать, как следует, и напишу, не знаю только опять, пошлю или нет.

В 12 часов в субботу получил я ваше письмо (нет, уже перерву, чтобы не оставлять вас в сомнении, и скажу, что пока экзамены идут хорошо). Мы условились накануне, чтобы я зашел к Михайлову, который станет дожидаться меня, и чтобы письма свои отправить вместе. Таким образом, я не успел ничего приписать к своему письму, кроме того только, что получил и прочитал ваше письмо от 22 апреля.

Воскресенье обедал я у Железновых. Сам Иван Григорьевич уехал на несколько дней в деревню.

Во вторник был экзамен у И. И. Срезневского из славянских наречий; шел вообще очень хорошо; на несколько времени заходил попечитель и Плетнев; попечитель сказал, что благодарит Измаила Ивановича, что очень доволен; тот отвечал, что если экзамен идет хорошо, то должно благодарить гг. студентов. По окончании экзамена он (один, попечитель уже ушел) опять сказал, что он благодарит нас, что он даже не надеялся, что экзамен будет так хорош. Мы попросили его показать баллы; он сказал,

 

132

 

что он сейчас будет при нас переносить их из своего чернового списка в беловые, и что если мы думаем, что кому-нибудь поставлено больше или меньше надлежащего в черновом списке, то он готов переменить. Мы, конечно, просили увеличить баллы у тех, кому мало поставлено, и таким образом из 13 человек (один не был на экзамене) у одного только осталась тройка; всем прочим, у кого было 3, переправили на 4. Полные баллы получили 7, в том числе Славинский и я (мы были вызваны последними).

Это порадовало нас. Еще более порадовал четверг.

Пришли мы на экзамен в четверг с сердцем веселящимся: Иван Яковлевич свой человек; о том, что экзаменовать будет Грефе, а не он, мы не думали: это никогда не бывало. Видим, Грефе в дежурной комнате (где бывают профессора до того времени, пока пойдут по аудиториям). Мы предполагаем, что он пришел на экзамен к Фрейтагу, у которого бывает часто на экзаменах: у Ивана Яковлевича бывает он очень редко. Вдруг со страхом слышим, что он идет по коридору с Иваном Яковлевичем: очевидно, что он идет экзаменовать нас; покрылись льдом, холоднее ладожского, который накануне шел по Неве, сердца наши: страшный человек Грефе! Во-первых, он добрый человек, очень добрый, но вспыльчив до невероятности, хоть ему уже и более 70 лет (он учитель Павского, Кочетова, Моисея саратовского и потом грузинского), а. что было прежде, смолоду, говорят, невозможно и вообразить; и теперь случается, что бросает книгу на пол, стучит ногами или закричит: Abi ad malam rem* (читают они с Фрейтагом по-латине, экзаменуют также); потом он чрезвычайно любит этимологию — что, как, почему, что это, а это как? и проч. Без неправильных глаголов ему было бы дурно на свете, а мы обыкновенно знаем свои слабые стороны, а эта слабее всех.

Но экзамен шел чудесно; Грефе ни разу не остался недоволен: говорил и по-латине и по-немецки, даже и по-русски (ну, да). Раз пять смеялся, что с ним случается редко, по окончании экзамена сказал: Contentus sum, manete in hac via, laetor** и проч.

Ну, у него мы уже не посмели спросить показать баллов; дождались субинспектора, которому передаются списки: ни одной тройки даже! 7 полных баллов и 7 четверок (нас 14 человек), или, кажется, 8 полных баллов и 6 четверок. Это удивительно. Такого экзамена давно уже не бывало ни у кого, не то что уже у Грефе. Мы сами не постигаем, как это могло быть. До экзамена каждый из нас был уверен, что не получит 4-х у Грефе. Это даже странно. Если бы все экзамены сошли так, как эти два. Впрочем, теперь остается опасен только Куторга, который иногда оставляет в курсе — другие никогда не захотят, чтобы вы из-за них остава- лись, кроме Фрейтага, который ни за что, ни за миллионы не поставит больше, чем следует. Но теперь нам у Фрейтага не экзаменоваться еще. Да и вообще у него экзамен мало принимается в расчет, а больше то, каково вы отвечали и переводили ему в продолжение года. Если счастливо пройдет еще Куторгин экзамен, то верно, что никто не останется в курсе. Да, вероятно, так и будет.

У меня пока баллы полные, что дальше будет. Должно только сказать, что эти баллы теперь не имеют прямого влияния на кандидатство: они заменяются баллами, полученными в 4 курсе, в котором пересдают экзамены изо всех факультетских предметов. Конечно, косвенное влияние их важно: они выражение мнения профессора, которое в хорошую сторону у большей части профессоров здешних легко изменяется, а в дурную с большим трудом. По этим баллам вообще образуется и мнение о студенте в университете и профессоров.

Да это все так, а главное — сюда приехала во вторник в 10 часов вечера Анна Димитриевна и остановилась у Прасковьи Алексеевны. В среду мы узнали об этом от Ивана Григорьевича Виноградова; отправились вместе с Ал. Феодор. в 5 часов вечера; ее не было, она ночевала у Переверзевых, а теперь была у Оржевских. Прасковья Алексеевна сказала, что завтра (т. е. в четверг) она будет дома; Ал. Ф. был утром. Мне утром должно было быть на экзамене, потому я отправился вечером. Анна Дмитриевна приняла так ласково, так ласково, что я не умею и сказать вам. Расцеловала, расспрашивала о вас, о всех, ну просто так очаровала, что невозможно вообразить. У ней в то время, когда я был, были еще гости. Она приехала сюда посоветоваться с доктором о своем здоровье, которое не могло не расстроиться несколько от переезда в самую дурную погоду. Она ничего почти не может есть. До вторника ее не будет дома — она должна увидеться с знакомыми — во вторник велела быть нам. Она до того любезна и ласкова, что я не знаю, можно ли еще найти такую женщину.

Прощайте пока, милые мои маменька и папенька. Допишу завтра, когда получу ваше письмо. Ныне разнесли письма в час или позже, так что невозможно уже было ныне получить с почты вашего письма от 29 апреля.

 

Суббота, час пополудни.

 

Сейчас получил ваше письмо от 29 апреля. Поздравляю милую Любиньку и Ивана Григорьевича. Дай бог им прожить весь век счастливо.

Благодарю Вас, милый папенька, за то, что Вы так отвечали на мое глупейшее письмо. Это очень хорошо, что мне не нужно будет просить о том, чтобы позволили скорее сдавать экзамены. По-

 

134

 

корно благодарю вас, милый папенька и маменька. Целую ваши ручки. Сын ваш Николай.

Свидетельствую свое глубочайшее почтение своему крестному папеньке, Алексею Тимофеевичу, Анне Ивановне и всем.

 

71

 

Г. И. и Е. Е. ЧЕРНЫШЕВСКИМ

 

Пятница, 16 мая 1847 г.

 

Милые мои папенька и маменька! Ныне получил ваше письмо от 6 мая. То, что Вы пишете вначале, само собою подразумевается, милый папенька.

Вы еще [не] получали, когда писали это письмо, того письма от меня, в котором я писал вам мнение Ал. Петр. Железнова о неудобствах ехать с провиантским чиновником. Я думаю, что то, что говорил он, совершенная правда. И без них можно найти попутчиков.

Я у Анны Димитриевны был два раза — больше пока не мог, потому что она слишком редко бывает дома. Завтра и все остальные дни, пока она пробудет здесь, буду заходить каждый день, как она и говорила; разумеется, часто ее не будет дома. Она полагает пробыть до 23 мая.

У нас вчера был еще экзамен из древней истории (читал нам М. С. Куторга в этот год только историю Афин от Пелопонесской войны до Демосфена: он читает себе каждый год вперед и вперед, начиная всегда с того места, где остановился в предыдущем году — у него слушают два или три курса вместе); экзамен шел очень хорошо; из 13 человек державших (один болен) только двое получили неполные баллы: один 4, другой 3. Вообще экзамены пока в нашем курсе идут очень хорошо. Мною он, кажется, остался доволен, спросил (чего, конечно, не делает обыкновенно), откуда я. Есть обыкновение у многих приготовлять начало билета лучше, нежели конец. Мих. Семенович, как человек тонкий, хорошо знает эту привычку и потому у всех спрашивал конец билета. «Оставим этот предмет; скажите об этом вот (из конца билета)». Меня не спросил.

Теперь остается пять экзаменов. Но эти пять все легче двух любых из тех трех, которые сданы уже. Никитенки и римских древностей (и тут же лат. словесн.) никто не считает и экзаменом, а так. Богословия почти тоже. Фишер строго экзаменует, но хорошо ставит и добрый человек. Касторский уже воплощенная доброта.

Теперь следует Фишеров экзамен, 21 мая (в среду).

6 или 7 июня я должен бы выехать. Поэтому (6 июня пятница) я еще успею получить ваше письмо от 27 мая. Дальше этого числа писем ко мне в Петербург уже [не] посылайте. Разве уже адресуйте на дороге куда-нибудь? В города, которые ближе

 

135

 

 

Москвы к Саратову, адресовать нельзя: я не знаю ведь еще, через Владимир или через Рязань я поеду; вероятно, если не найду себе здесь попутчика, и сам узнаю, как именно поеду, только в Москве.

Писать вам с дороги уже, вероятно, не буду, потому что письмо мое по почте придет после меня самого. Остается вам, если будете писать, разве адресовать в Москву, не знаю уже к Кириллу ли Михайловичу или в почтамт. Разумеется, если не найду письма у Кирилла Мих., то зайду на всякий случай в почтамт в Москве. Зайду и к Григорию Степановичу Клиэнтову. Три недели ровно остается мне до выезда в Саратов, месяц до приезда в Саратов, если бог даст.

В прошедшем письме я мало написал о том, как я рад был тому, что вы пишете, чтобы я ехал в Саратов и ехал в свое время, не прося об ускорении. Не хочется просить, особенно при этом попечителе, который прекрасный и предобрый человек, но от форм без нужды отступать не любит, да не любит и тех, которые отступают.

Прощайте. Целую ваши ручки. Сын ваш Николай.

 

Свидетельствую свое глубочайшее почтение своему крестному папеньке, Анне Ивановне, Алексею Тимофеевичу (Иван Васильвич Писарев также кланяется Алексею Тимофеевичу и просит его писать к себе), Николаю Ивановичу, Якову Феодоровичу, Кондрату Герасимовичу и всем.

 

72

 

Г. И. и Е. Е. ЧЕРНЫШЕВСКИМ

 

Суббота, 2½ часа 24 мая [1847 г.]

 

Милые мои папенька и маменька! Анна Дмитриевна уезжает или, лучше, уехала в 9 часов утра. У нас ныне экзамен был, поэтому я не мог провожать ее; был у ней только вчера вечер.

Там пробыл весь вечер вчерашний, сидеть долго не хотелось, потому что, не выспавшись ночь хорошенько, не годится явиться на экзамен с тяжелою головою; так вчера письмо осталось не писанным, ныне утром было некогда, и вот теперь должен отправлять его позже 2 часов. Поэтому оно так и мало.

Экзамен Фишеров кончился хорошо; Срезневского (нынешний из церк.-славянского языка) тоже для меня; пока я имею полные баллы.

Прощайте, целую ваши ручки.

Или нет, я должен же полчаса дожидаться, так напишу что-нибудь еще.

Анна Дмитриевна велела мне непременно остановиться у них, не въезжая ни в гостиницу, никуда.

Попутчиков я пока еще не искал. Очень может быть, что поеду с кем-нибудь из студентов же, например с Кожевниковым, пле-

 

136

 

мянником сap. губерн., который на вакацию хочет ехать к дяде. Теперь стану искать поприлежнее; вероятно, найду здесь, а если не найду здесь, то очень нетрудно найти в Москве.

Что же ничего не пишет мне никто, кроме вас, милые папенька и маменька! Ни Сашинька, никто (может быть, в 1 письме от 13 мая и писали, но я не мог получить его с почты еще потому, что был экзамен). Был у А. Я. Стобеуса. Конечно, ничего. Он едет в Саратов, вероятно, в июле. Говорит, самому итти в монахи, не знаю как, не могу решиться, а если бы кто меня постриг без моего ведома, то я остался бы доволен.

Был у А. В. Дьяконова, не застал его дома; потом он такой добрый, заходил ко мне (мне было, должно сказать, довольно не время — это было вечером накануне Фишерова экзамена). Но все я был ему очень рад.

Удивительно мало времени. То есть не то чтобы оно все проходило в занятии, нет, большая часть идет, конечно, понапрасну, но так, что необходимо как-то ему этак пропадать, и ни сходить некогда ни к кому, ничего.

P. S. Извините, у Михайлова другая чернильница была покрыта крышкою с песочницы, и я засыпал.

Переписывать некогда.

Прощайте. Целую ваши ручки. Сын ваш Николай.

 

73

 

Г. И. и Е. Е. ЧЕРНЫШЕВСКИМ

 

31 мая 1847 г.

 

Милые мои папенька и маменька! Готовлюсь понемногу к поездке в Саратов; попутчика еще не нашел; объявлю в «Ведомостях СПБ. полиции», может быть, и явится; если не явится, поживу два-три дня в Москве, так, вероятно, найдется. Все, что только можно, я оставляю здесь у кого-нибудь, вернее всего у Михайлова, а если не у него, то у И. Г. Виноградова. Из белья почти ничего, книг тоже, как можно меньше. И шляпу, и шпагу оставляю здесь; оставил бы и мундир, но Вы, милый папенька, пишете, чтобы я привез его; легко можно измять воротник у него.

Экзамены у меня идут попрежнему; в эту неделю был экзамен из церк.-славянского языка и у Никитенки; из ц.-слав. яз. шел хуже, нежели из слав. наречий; потому что уже утомились и потому что экзаменовал один Срезневский. По его понятиям, Касторский должен был читать то, а на самом деле он читал другое, и много прошло времени, пока Срезн. понял, что именно читано.

У Никитенки недели три тому назад умер сын, которому было уже лет 8 — 10. Это ужасно поразило его, бедного; он удивительно переменился: пожелтел, глаза стали мутные, безжизненные, даже жесты его, прежде такие живые, стали вялы и медленны.

 

137

 

Послезавтра экзамен у Райковского, потом остается один Шлиттер. Пока у меня баллы полные. У Райковского на экзамене будет Евсевий, ректор Дух. академии.

Бог знает, у меня выходит какая-то несвязица в письме: это потому, что я пишу и разговариваю вместе.

О месте в дилижансе не беспокойтесь. Чемодан я возьму у Михайлова.

Вместе с вашим письмом от 20 мая получил я письмо от Ивана Григорьевича и Любиньки. Отвечать особо уже некогда, тем больше, что решительно нет времени. В Дух. учебном управлении побываю.

Получил я также письмо от Гордея Семеновича Саблукова. Он просит купить ему словарь Гиганова (русско-татарский); я все искал его, ныне только кончились поиски: решительно нет нигде; поищу в Москве. В среду пишу ему; ныне решительно не успел: до того время проходит бог знает как, что вот уже второе письмо отправляю вам не во-время, после 2-х часов, платя вдвое.

Разумеется, что я, слава богу, жив и здоров, как нельзя больше.

Покорно благодарю вас за деньги. Ныне же беру место в дилижансе.

Прощайте. Целую ваши ручки. Сын ваш Николай.

 

P. S. Да, я забыл вам написать, что выезжаю 7 июня в субботу.

Свидетельствую свое почтение своему крестному папеньке, Анне Ивановне, Алексею Тимофеевичу, Якову Феодоровичу, Кондратию Герасимовичу, Василию Дмитриевичу и Марье Феодоровне.

 

74

 

Г. И. и Е. Е. ЧЕРНЫШЕВСКИМ

 

7 июня [1847 г.] 8 часов утра.

 

Милые мои папенька и маменька! Ныне я выезжаю из Петербурга в 4 часа пополудни, в дилижансе 4-го заведения. Числа 10 буду в Москве. Пока я не имею попутчика, но постараюсь отыскать в Москве, где для этого пробуду, если так будет нужно, двое, трое суток, а если буду так счастлив, что сейчас найду попутчика, то не пробуду и дня.

За место в дилижансе я заплатил 77 р. асс. Ужас, как дорого. Экзамены кончились вчера. Я имею полные баллы из всех предметов. Был у Колеровых, Стобеуса, Олимпа Як., Петра Ив. Пр., Виноградова, Дьяконова.

Прощайте, милые мои папенька и маменька, до скорого свидания.

Целую Вашу ручку, милый папенька, и Вашу, милая маменька.

 

138

 

 

Из Москвы напишу, если не уеду днями двумя ранее почты, так что приеду раньше ее. Сын ваш Николай.

У Мосоловых побывал бы с удовольствием, но некогда решительно.

У Чертовой буду.

«Христианского чтения» за 1831 год первых частей не мог найти нигде; отыскивать не брались. Это нехорошо. «Весь Петербург в кармане» привезу.

Ныне я должен еще быть у А. П. Железнова.

Прощайте. Всего я беру с собою, как можно меньше.

Целую ваши ручки.

Денег у меня остается 11 или 12 рублей серебром.

Прощайте, до свиданья.

 

75

Г. С. САБЛУКОВУ

 

Милостивый Государь Гордей Семенович!

Получа Ваше письмо, я начал странствовать по книжным лавкам, без всякого пристрастия, не обходя ни одной: результат моих поисков пока был отрицательный: я нигде в Петербурге не нашел ни одного экземпляра Словаря Гиганова. Третьего дня был у Юнгмейстера, который почти один не был еще почтен моим посещением: то же самое: «Словаря Гиганова у нас нет, а есть только Букварь его». У Глазунова и Крашенинникова брались отыскивать этот словарь, но не отыскали нигде в Петербурге.

Не думайте, однако, чтобы я потерял надежду исполнить Ваше желание: побываю в книжных лавках в Москве, где я буду числа 10, может быть, там и найдется. Если же не найду и там, то поражу страшным проклятием наши книжные лавки, в которых нельзя ничего порядочного найти.

Так как «Семь Моаллакат и пр.» и Словарь Болдырева изданы в Москве, то их здесь также нет. Из Москвы брались их выписать, но я сам буду в Москве и куплю их там.

Ныне в 4 часа пополудни я выезжаю из Петербурга.

Прощайте, до свидания. С истинным почтением имею честь остаться Вашим покорнейшим слугою Николай Чернышевский.

 

7 июня 1847 г.

 

76

 

Г. И. и Е. Е. ЧЕРНЫШЕВСКИМ

 

Москва. 14 июня [1847 г.]

 

Милые мои папенька и маменька! Ныне я еду из Москвы, чрез Рязань и Тамбов. До Козлова я нашел попутчика, чиновника, едущего по казенной надобности в своем экипаже.

В Москве я прожил 3 суток. То дожидался денег, то подорож-

 

139

 

ной, взять которую я мог не иначе, как только записавшись на части въехавшим в Москву.

На это также понадобились сутки.

Кирилл Михайлович и Анна Димитриевна так приняли меня, что уже я и не знаю, как их благодарить. Кирилл Михайлович был так добр, что взял на себя все хлопоты по почтамту и полиции.

Гордею Семеновичу я достал книги, о которых он писал: Словарь Гиганова, Моаллаки; и не знаю, возьму ли словарь Болдырева: говорят, он стоит 10 р. асс., я решился дать 1½ р. с., больше не смею. Не знаю, возьмут ли. Сейчас иду в лавку, узнать. «Христ. чтения» не мог достать.

Прощайте. Целую ваши ручки. Сын ваш Николай.

 

77

 

Н. Д. и А. Г. ПЫПИНЫМ

 

8 декабря [1847 г.] СПБ.

 

Милые мои дяденька и тетенька! Около недели тому назад получил я письмо от Ивана Григорьича и Любиньки. Они пишут, что Любинька была опасно больна, но теперь, слава богу, выздоровела; что, побуждаемый, между прочим, и этим, Иван Григорьич отлагает свою поездку в Петербург по крайней мере на полгода и пока определяется служить в Саратове и, вероятно, воспользуется выгодным предложением вице-губернатора. Не знаю, что вам сказать об этом известии; я его ожидал и теперь, может быть, даже доволен тем, что путешествие Ив. Григ. сюда отлагается, хотя я и думаю, что собственно мне будет несравненно лучше и приятнее жить здесь, когда они здесь будут. Эта трудность достать здесь порядочное место заставляет задумываться. Без протекции получить место вовсе невозможно, просто-напросто невозможно; протекции? Есть ли они у Ивана Григорьича, я не знаю: следовательно, мы в своих думах о Ив. Григ. и Любиньке не можем рассчитывать на них. У Любиньки могут быть две: Кузьма Григорьич Репинский, который, кажется, настолько помнит папеньку, чтобы сделать, что может, для его родных по его просьбе; но в самом ли деле это так? Судя по его обращению со мною, внимательности к папеньке, кажется, что так, а ведь бог знает. Потом — Анна Дмитриевна и Кир. Мих. Когда я был в Москве у них, они, и А. Дм. и Кир. Мих., говорили мне, что если нужно будет ходатайство с их стороны, они сделают все, что только могут; это и без того было бы почти несомненно, судя по прежней любви их к Любиньке; но ведь опять и это все было, пока не было в них действительной нужды, а часто бывает, что вас уверяют в готовности сделать вам услугу, пока вы точно не потребуете ее; а потребовали вы — является совершенная невоз-

 

140

 

можность исполнить вашу просьбу, несмотря на всю готовность. Но Анна Дмитриевна едет нынешнюю зиму в Саратов, и положение и расположение их к Любиньке должно точнее определиться, мнение об Ив. Григор. должно образоваться; а от мнения о человеке очень много зависит в этом случае: должно быть слишком мало расположенным и почти нерасчетливым, чтобы не рекомендовать человека, если уверен, что это человек такой дельный, что, рекомендуя его, оказываешь услугу тому, у кого будет он служить; и нужно так много любви и отвержения расчетов, чтобы рекомендовать человека, если думаешь, что он не поддержит рекомендации, что я не думаю найти столько у А. Дмитриевны и К. М. Поэтому поездка А. Дм. в Саратов будет очень важна для обеих сторон; мы узнаем решительно и точно расположение А. Д. и К. М. к Любиньке и то, в какой мере можно полагаться на их протекцию; Анна Дм. образует мнение об Ив. Григ., а от этого мнения слишком много будет зависеть образ действия Колумбовых в этом деле: мнение А. Д—ы всегда есть мнение К. м—а; да и А. Д—на едва ли не более в состоянии сделать, что нужно для Ив. Гр—а, нежели сам К. Мих—ч.

Таким образом, хорошо, что Ив. Гр—ч остается в Саратове до приезда туда А. Д—ы, если (в чем я почти не сомневаюсь) помощь Колумбовых нужна будет им с Любинькою. Но кроме этого, верно то, сколько времени прослужит Ив. Гр. в Саратове, стольким же меньше нужно будет ему служить здесь до столоначальника — место, которого нельзя вручить иначе, как человеку в большой степени опытному, и которое может уже обеспечить для них жизнь безнуждную (столонач. получает 2 500 р. асс.). Таким образом, пока все к лучшему.

Что написать вам о моей жизни здесь? Я живу пока точно так же, как в прошлом году, кроме того, что живу один, а не с Александром Феодоровичем уже. Вероятно, наши уже писали вам, что мне представился случай давать уроки. Я получаю теперь 70 — 85 р. асс. в месяц, после буду получать больше. По всему видимому, этот урок останется за мною, если я захочу, конечно, т. е. если я не найду других более обильных источников дохода, по крайней мере 3 года — до поступления старшего мальчика (теперь ему 13 лет) в университет. Таким образом у меня есть верные 950 — 1 000 рубл. в год. Это пока, но со временем я надеюсь получать больше, потому что я принимаюсь пробовать путь к деньгам через свою, такую громадную, ученость: зачем скрывать светильник под спудом и лишать человечество света? За эти истории я принимаюсь с рождества и в январе надеюсь достичь какого-нибудь положительного результата. До сих пор я все мечтал, ждал вот не ныне — завтра шагнуть прямо за облака, без дальних околичностей получить тысяч сто серебром пенсиону и Андрея Первозванного, да того, что мне отведут квартиру во дворце; теперь я увидел, что на эти вещи нечего надеяться. По-

 

141

 

тому до сих пор я все ждал, да ждал; за обыкновенные средства доставать деньги десятками к сотнями только рублей не хотел приниматься, теперь — нет, увидел, что должно прибегнуть к тем же средствам, к каким прибегают и все, а что жареная утка сама мне в рот не летит. Это не так блестяще и громадно, зато здесь не будет обмана.

Это я говорю к тому, что Сашенька, по окончании курса в гимназии, что там ни будет, здесь ли уже будет Любинька и Ив. Григ., или все еще будут в Саратове (ведь осталось всего год 5½ месяцев), должен поступить в здешний университет. Если он сам захочет содержать себя, и если представятся мне средства дать ему эту возможность, и я буду видеть, что это нисколько не помешает ему таким же блестящим образом кончить курс и в университете, как, безо всякого сомнения, кончит он его в cap. гимназии, ну, он может и сам трудиться; если же нет, то у меня уже и теперь есть средства, а тем более будут они через полтора года, без отягощения себе, содержать его здесь, пока он будет в университете, и то время, какое будет нужно ему для того, чтобы держать экзамены на высшие степени. Следовательно, ни вам, ни ему, ни нашим, ни мне о нем и о том, что будет по окончании его курса в гимназии, беспокоиться нечего. Дай только бог, чтобы он был здоров. А уже это нельзя, стыдно будет ему, или хоть и мне даже, стать не больше, как учителем гимназии или чем-нибудь тому подобным: самолюбие не допустит.

А у Сашеньки такая голова, что он обещает многое. За это еще не ручалось бы то, что он лучше всех идет в гимназии: это могло бы зависеть и от того только, что другие плохи, и от одного долбления уроков, или от уменья пустить пыль в глаза; нет, у него живое, очень живое и быстрое соображение, большой ум, вообще замечательные дарования, большая проницательность.

Не знаю теперь, что Сереженька? А о Сашеньке можно не беспокоиться.

Как теперь вы, милые дяденька и тетенька? Как идут ваши дела?

Скажите, как Егорушка? Я думаю, он стал еще умнее и послушнее? Я целую тебя, милый братец. Если я поеду в Саратов на лето, привезу тебе прекрасный молоточек; или, может быть, тебе надобно теперь что-нибудь другое уже, пулю или топорик или огниву или чугунку? Ты напиши мне это; напиши, здоров ли ты, милый братец? Здесь есть дом, где льют пули и ядра; кругом его стоят пушки, а по всей улице, которая так и называется Литейная, накладены высокие кучи ядер и пуль; не дают только их, стоят кругом часовые.

Начинаю опять писать о себе.

Знакомств у меня новых почти нет, старые все остались, как прежде. Некоторые из моих приятелей подвизаются на литера-

 

142

 

турном поприще, на котором скоро может быть явлюсь и я (впрочем, это будет зависеть от обстоятельств).

Я здесь наслаждаюсь совершенным здоровьем и, по уверению всех, знающих меня, особенно тех, которые не видели меня месяц или полтора, начинаю очень и очень полнеть (т. е. толстеть), так что подаю надежды, что заменю для Саратова Осипа Ивановича.

Холеры здесь не было и до лета не будет, по уверению всех докторов; что будет летом, бог знает. Погода до 3 или 4 декабря стояла чрезвычайно теплая и довольно грязная, теперь дня три или четыре холода, и по Неве пошел лед, мосты развели, и лекций теперь у нас нет, что для меня в настоящее время приятно.

Прощайте пока, милые дяденька и тетенька. Целую вас и всех братцев и сестриц моих, которые живут в Аткарске.

Адресуйте мне письмо, если будете писать, о чем я прошу вас, просто в университет: «Н. Г. Ч., студенту СПБургского университета, в университет», и только: так письма доходят вернее и скорее. Истинно любящий вас племянник ваш Николай Чернышевский.

78

 

ПЫПИНЫМ

 

8 февр. 1848 г.

 

Милая тетенька! Ныне я получил ваше письмо и так был обрадован им, что ныне же сажусь отвечать вам на него.

Что сказать и думать о намерениях Ивана Григорьевича, сколько они известны нам, я решительно не знаю. О планах и поступках человека едва ли кто, кроме его самого, может справедливо, т. е. сообразно с истиною, судить; особенно это должно сказать относительно человека такого молчаливого, как Иван Григор. Должно слишком хорошо знать человека, его положение и те надежды, какими он руководствуется, и те планы, какие он имеет, чтобы, принимая роль судьи на себя, не наделать самых смешных и грубых ошибок. По крайней мере я так сужу по тем суждениям, которые мне удается слышать от других относительно себя: и хвалят, разумеется, и корят (я говорю это про людей, живущих здесь, которые уже по этому одному, казалось бы, в состоянии судить обо мне гораздо основательнее, нежели я об Ив. Григ.), но нисколько не за дело и не к месту: у них речь идет совсем о другом человеке, с другим характером, в другом положении, с другими планами и побуждениями, так что это только имя мое употребляется, а говорится вовсе не обо мне, а о другом человеке, который им только и воображается. Трудно человеку судить о ком-нибудь!

Если Ив. Григ. не хочет служить в Саратове, несмотря на видимую выгоду, а непременно хочет ехать в Петербург, то, я уверен сам в себе, а не говорю только это Вам, у него должны быть на то важные причины. Странно было бы отгадывать мне,

 

143

 

который так мало знаю свет и людские отношения, какие именно; если захочешь отгадывать, нельзя почти не ошибиться (это все равно: месяца два назад я обещался быть одном знакомом доме на вечере и не был; стали отгадывать, почему? или потому, что сделался болен (да, у него часто болят зубы, и легко простужается он, а теперь холодно), или его задержали гости; или лучше: случилось нужное дело; нет, он охотник читать: верно, достал новый номер журнала, — и т. п.; кажется, самые вероятные причины; а вышло просто, что у меня один знакомый взял шпагу на день и продержал неделю; я хватился шпаги — она у него; я к нему — ан он сам уехал с нею на вечер); но вероятных и самых основательных причин представляется, если захочешь подумать об этом, так много, что только выбирай.

Что он не остался служить в Саратове — едва ли можно пожалеть об этом; во-первых, служа там, едва ли добьешься места выше секретаря; даже советников всех ведь посылают отсюда; во-вторых, — тамошняя служба — меч не обоюду, а отовсюду острый: напр., бери взятки — известное дело, от суда-таки не уйдешь; не бери — жалованья так мало, что жить почти нечем; или: потакай другим мошенничать — с ними вместе пропадешь; не потакай — они тебя отдадут под суд и так далее. В-третьих — особенно ничего путного нельзя надеяться при теперешнем губернаторе, который в глазах министра, Оржевского и проч. отъявленный дурак и еще отъявленнейший негодяй и пьяница, из этого можно вывесть и четвертое: попадете вы к нему в немилость — ну, разумеется, в таком случае лучше было не служить в Саратове; попадете в милость — это послужит дурною рекомендациею для вас, и когда вы после явитесь в Петербург, вас примут не слишком хорошо. И таких сторон можно найти в саратовской службе очень много.

Вы пишете, милая тетенька, что стороною слышали, что сестра Ив. Григор. говорила Любиньке, чтобы она осталась в Саратове, когда Ив. Гр. поедет в Петербург; но если она и говорила ей это, не должно думать, чтобы она говорила по поручению Ив. Григ.: он так благоразумен (разумеется, сколько я его знаю), что не станет брать кого-либо в посредники между собою и женою. Вы помните, что он говорил Любиньке, бывши еще женихом: «Что бы Вам ни стали говорить от моего имени, не принимайте за мое поручение: все, что нужно, я передам сам». Вы помните, что и тогда находились непрошенные посредники. Не должно только быть несправедливу и к ним: они, конечно, и теперь действуют и тогда хотели действовать из чистой любви и желания добра Ив. Григорьичу; что вмешательством своим они скорее могли и могут произвести неприятности для всех, это так, это другое дело. Но против этого достаточно будет вспомнить, что все это говорится от их собственного лица, а не от лица Ивана Григ.

 

144

 

 

Что Анне Дмитриевне понравился Ив. Григ., это по многим причинам хорошо и приятно для меня: Анна Дмитриевна женщина очень умная и знающая людей.

Конечно, для вас всех, милая тетенька, должно было быть приятнее, если бы Ив. Григ. и Любинька остались в Саратове; но что же делать? Ведь Вам также всем было бы приятнее, если бы и я не выезжал из Саратова, и Саша мог бы не выезжать, и все- таки вот меня отвезли сами, Сашенька тоже уедет, и Вы говорите, что дума о том, что, может быть, по окончании курса в гимназии не будет ему средств учиться в университете, для Вас так тяжела, что Вы стараетесь избегать ее; то же самое и с Ив. Григ—ем: такой уже теперь порядок вещей, что для того, чтобы быть чем-ни­будь (о выскочках не говорим: ведь это исключения), надобно учиться в высших заведениях и служить в столице: без этих двух условий так и останешься ничем, как был. Не оставаться же в самом деле Ивану Григор. профессором семинарии, с 900 жалования, да в зависимости от всякого дурака. Не посмешище ли с одной стороны и не жалость ли с другой Константин Максим. Сокольский? Можно показниться, глядя на него.

Изложивши свои глупые мысли о Ив. Григ. и Любиньке не для того, чтобы сказать Вам что-нибудь утешительное (мне кажется, что едва ли когда должно бывает стараться закрашивать истину или то, что считаешь за истину, лучше уже промолчать, хоть это и дурно), а потому, что я здесь ни с кем не люблю трактовать о семейных делах, а между тем хочется, поздравлю Вас, милая тетенька, и Вас, милый дяденька, со внучкою; потом перейдем к другим предметам.

Не знаю, поеду ли я домой ныне на вакацию; если останусь здесь, то постараюсь сделать что-нибудь такое, что бы могло обеспечить мое положение здесь по выходе из университета и улучшить положение мое, пока я в университете. Обстоятельства, с одной стороны, кажутся благоприятствующими, и я хотел бы провести вакацию здесь. Теперь приближаются экзамены, и, вероятно, время до вакации пройдет все в приготовлениях к ним. Но после я займусь серьезно делами, которые обещают больше плодов.

Во всяком случае я не сомневаюсь нисколько в том, что Сашенька, по окончании курса в сарат. гимназии, приедет сюда в университет, и ему будет полная возможность кончить здесь курс самым блистательным образом; если я говорю о блистательном окончании курса, это не потому, чтобы я считал такое окончание курса чем-нибудь хорошим само по себе, нет, просто необходимо обратить на себя внимание, чтобы дали дорогу и средства выйти в люди, а не погрузиться в бесчисленном множестве служащих или учителей гимназии.

Кажется, по всем расчетам моим, что я имею полное право надеяться на улучшение моего положения здесь с году на год; даже теперь оно лучше уже, нежели было за три или за два ме

 

10 Н. Г. Чернышевский, т. ХIV

145

сяца — а и при теперешнем положении дел Сашенька может свободно жить здесь; если бы представлялось много выгод, можно бы даже нынешний год перейти ему в одну из здешних гимназий, чтобы кончить курс здесь; но это решительно все равно, выгод никаких нет, могут быть только некоторые неудобства при переходе. Я говорю для того, чтобы показать вам, что серьезно и теперь даже дела здесь находятся в таком положении, что не представляется никакого препятствия Сашеньке быть здесь. Он лучше меня будет приготовлен к университету, поэтому ему гораздо легче моего будет итти в университет: решительно не потребуется никакого занятия от него, кроме трех недель во время экзаменов, и он остальным временем, т. е. 11 месяцами в году, может располагать совершенно свободно. Употребление с пользою свободного времени здесь найти можно, хотя не без труда, быть может.

Что я совершенно здоров, это дело такое естественное, что мне и писать о нем не следует. Но Вы, милая тетенька, совершенно справедливо объяснили мне причину того, что я теперь совершенно спокоен; странно, кажется, дела и хлопот прибавилось, а я между тем чувствую себя гораздо лучше, нежели тогда, как жил здесь, повидимому, совершенно беззаботно: это действительно оттого, что я перестал думать о том, сколько мое житье здесь стоит папеньке и маменьке, что деньги, им достающиеся с таким трудом, идут здесь, бог знает еще, с пользою или без пользы.

Прощайте, милые мои дяденька и тетенька. Целую вас. Племянник ваш Николай Ч.

 

2 марта 1848 г.

 

P. S. Доканчиваю письмо это через три недели после того, как начал его: так быстро идет время! Извините меня, милые мои дяденька и тетенька, что я так долго медлил ответом.

Милый мой братец Егорушка!

Мне пишут, друг мой, что ты теперь такой благоразумный, слушаешься, сидишь тихо, все разговариваешь с маменькою; утешай, мой друг, маменьку свою, веди себя и вперед так же благоразумно: ведь ты знаешь сам, как послушный сын утешает свою маменьку и как она любит его за это. Если поеду к вам летом, постараюсь запастись всеми вещами, нужными для тебя.

Прощай, милый мой братец, целую тебя. Брат твой Николай Ч.

 

Милая моя сестрица Евгеньичка! Ты пишешь, что луны не видишь, только у солнца видела уши; а я вот так ни солнца, ни луны не вижу, да бог знает, когда они соблаговолят показать себя.

Да, ты напомнила мне об Алекс. Федоровиче; он удивительно часто вспоминает о тебе: мы часто говорим с ним о тебе и о Сереженьке, но о тебе чаще. Он теперь получил место младшего помощника столоначальника, 1 200 р. асс. жалованья.

 

146

 

Весело ли, или, по крайней мере, не слишком ли скучно жить тебе в Аткарске, милая сестрица? Есть ли у тебя книги, чтобы читать? Если есть, то все можно жить. Я тебе пока желаю именно этого: получать побольше книг.

Ты, впрочем, не думай о том, что живешь в Аткарске: я вот живу будто бы и в Петербурге, а на деле выходит даже и не в Аткарске, а просто в Иткарке. У вас там что, вы себе составляете аристократию, знакомы с князьями, которые ходят в гости не по улицам, а просто через плетень; а я вот незнаком ни с одним князем, может быть, оттого, что здесь плетня нет. Прощай, милая сестрица. Будь здорова и весела. Целую тебя. Брат твой

Николай Ч.

 

79

Г. С. САБЛУКОВУ

 

Почтеннейший и любезнейший наставник Гордей Семенович!

Трудно представить, как мне приятно было получить письмо от Вас, кого я из всех людей, которым я обязан чем-нибудь в Саратове, и уважаю более всех как ученого и наставника моего, и люблю более всех как человека.

Позвольте мне прежде всего попросить у Вас извинения за то, что я пропустил столько времени, не писавши к Вам: бог знает, как проходит это несчастное время: думаешь сделать и то, и то, — и не успеваешь сделать ничего, а если и успеваешь сделать что-нибудь, то успеваешь сделать только гораздо уже позже того, нежели хотел бы и следовало бы.

От глубины души я разделяю скорбь Вашу и всех знающих Вас о потере Пелагеи Исидоровны. Более, нежели для кого-нибудь, должно быть тяжело остаться одиноким для Вас, при Вашем характере и образе жизни, при Вашем желании отстраниться бы, если бы было можно, от всех этих несносных мелочей житейских, которые теперь всею своею тягостью и докучливостью легли на Вас. Тем более тяжела эта потеря для Вас теперь, когда для Ваших малюток так нужна была бы материнская заботливость.

Покорно Вас благодарю от лица Григория Евлампиевича и Серапиона Евлампиевича Благосветловых за Вашу память о них. Я до сих пор со времени получения Вашего письма ни с одним из них еще не виделся — так разлучает жителей своих Петербург, — но знаю, что они будут обрадованы Вашею памятью о них: они, да и все саратовцы, находящиеся здесь, так уважают Вас.

Сделайте милость, если Вам нужно будет что-нибудь по книжной части, поручайте мне: для меня будет большим удовольствием исполнить Ваши поручения. Точно так же, если Вам понадобились бы справки и выписки из книг, которых нет в Саратове, я всегда с большим удовольствием приму на себя сделать их и переслать Вам, хлопот это не будет стоить мне никаких, потому что я и без того бываю в Публичной библиотеке и живу недалеко от нее.

 

10*

147

 

Бывши в Саратове, я слышал от Вас о глиняных горшках, находимых в земле, и вещах, которые обыкновенно бывают около них: просе (полусожженном) и угольях, о том, что подле бывает площадка из камней; сколько я мог упомнить, это все очень похоже на те вещи, которые бывают находимы в славянских так называемых городищах. Поэтому я принял на себя смелость просить Вас обратить Ваше внимание на отрывок из лекций профессора здешнего университета Измаила Ивановича Срезневского «О городищах», который посылаю при этом письме. Жаль, что время не позволило ему сказать подробнее о вещах, находимых в городищах. Если Вы найдете сходство между этими вещами и устройством внутренности городищ и между теми остатками построек и вещами, которые находятся в Саратовской губ., то позвольте Вас попросить написать ему об этом прямо, или передать эти сведения чрез меня: во всяком случае, это был бы новый факт для науки — и о границах славян на Востоке, и о быте их до Х века.

И. И. Срезневский один из лучших людей, которых я знаю, и он будет Вам очень благодарен за эти сведения; если Вам показались бы нужными более подробные сведения о городищах, он за удовольствие поставит сообщить Вам их.

С истинным уважением и преданностью честь имею быть Вашим покорнейшим слугою Николай Чернышевский.

27 апреля 1848 года, С.-Петербург.

 

80

 

ПЫНИНЫМ

 

[Конец апреля 1848 г.]

 

Милый дяденька! Честь имею поздравить Вас с днем Вашего ангела.

Милая тетенька! Вас и милых моих братцев и сестриц поздравляю с дорогим именинником. Вы пишете, милая тетенька, что давно не имеете никаких сведений об Иване Григорьевиче и Любиньке; я тоже давно уже не получал от них писем; наши мне тоже ничего не пишут о них.

Сколько я могу судить, зная так мало, Ивану Григорьевичу нельзя было распорядиться иначе. Он хотел ехать в сентябре в Петербург; помешала холера, и Вы сами согласитесь, что осенью было ехать невозможно, когда по всей дороге до Москвы она сильно действовала до самого рождества; места в Саратове ему принимать нельзя было, потому что он думал ехать по первому зимнему пути, и связываться с Саратовом из двух, много трех месяцев было нельзя, согласитесь. Ехать зимою помешала Любинькина беременность и потом болезнь, и, думая ехать, может быть, в половине марта, он не мог же опять из двух-трех месяцев начинать служить. Но ехать по зимнему пути помешала Любинькина непредвиденная болезнь, и конечно, отложивши в марте

 

148

 

поездку до конца или середины мая, нельзя было опять начинать службы. Таким образом, обстоятельства, которых нельзя было принять в расчет, потому что нельзя было предвидеть, заставили его прожить в Саратове, из которого хотел он выехать осенью, прожить до лета, и все это время прошло так, что он всегда должен был предполагать, что через два, много через три месяца ему можно будет выехать из Саратова. Я думаю, что они выедут, как скоро установится дорога.

Я нынешний год остаюсь в Петербурге на вакацию. Вообще это хорошо, потому что, оставаясь здесь, я думаю кое-что сделать; но само собою, что и увидеться с родными имеет свои приятности. Между прочим, жаль, что я не увижусь нынешний год с Сашенькою. Он, я думаю, очень много вырос. В том году бывши в Саратове, я удивился тому, как он переменился.

Бог даст, на следующий год он поедет сюда. Как же в самом деле можно, чтобы он поступил на службу, окончивши курс только в гимназии? Ведь, конечно, бог знает, что будет после, а теперь тем, кто не имеет ученых степеней, трудно итти вперед; год от году больше и больше стесняют их.

Средства, бог даст, для того, чтобы жить здесь, будут; мне ведь всего будет оставаться в университете, когда он приедет сюда, только один год. Там можно надеяться чего-нибудь лучшего, лишь бы только хорошо кончить курс. Иван Григорьевич и Любинька будут тогда жить здесь, следовательно, если будет так нужно, содержание ему не будет стоить ничего. Одним словом, сколько можно ручаться за будущее, можно сказать наверное, что ему жизнь здесь, пока он будет в университете, будет лучше, нежели хоть, например, мне, хоть и я здесь живу почти ничем не хуже того, как жил дома, кроме разве того, что иногда неприятно, что один только.

Бог даст, все устроится хорошо, и вы, милые дяденька и тетенька, не должны беспокоиться о Сашеньке.

Пасху я встретил дома, и почти весь праздник просидел дома. Так что-то лень выходить со двора.

Ступины жили у нас от 4 марта до 17 апреля; теперь они давно уже в Москве. Зачем был здесь Дмитрий Емельянович, вы, я думаю, знаете: он приезжал хлопотать по своему делу, чтобы позволили ему снова вступить в службу; окончательного решения нет еще, но можно надеяться, что дело будет решено в его пользу.

Вы пишете о войне; бог знает, будет ли она. Может быть, и не будет.

Прощайте, милые мои тетенька и дяденька.

Покорно вас благодарю за то, что вы не позабываете меня. Племянник ваш Николай Чернышевский.

 

P. S. Александр Федорович свидетельствует вам свое почтение, кланяется тебе, Евгеньичка: он очень тебя помнит и любит.

 

149

 

 

Целую тебя, милый братец Егорушка. Вот, слава богу, опять весна, и тебе опять можно играть на дворе (со двора ведь ты ныне уже не уходишь, мне писали, и я благодарю тебя за это).

 

Милая тетенька! Извините мою рассеянность: я и позабыл было поздравить Вас с прошедшим днем Вашего ангела; извините меня, сделайте милость!

Поздравляю вас, милый дяденька и милые братцы и сестрицы, с дорогою именинницею.

Поздравляю и тебя с прошедшим днем твоего ангела, милый братец Егорушка. Дай бог тебе быть здорову и утешать свою маменьку послушанием.

Александр Федорович свидетельствует вам свое почтение.

 

Жаль, милая моя сестрица Евгеньичка, что у тебя не бывает часто книг. Очень жаль.

Александр Федорович тебе кланяется. Боже, какое обилие князей в Аткарске! Из них, кажется, можно составить особое порядочное село. После этого Аткарск должен получить большую важность в политическом отношении. Верно, туда переведут несколько департаментов Сената и генерал-губернатора откуда-нибудь. Тогда уже не будет ни плетней, ни зелени под вашими окнами.

Прощай, целую тебя. Брат твой Николай Ч.

 

81

 

Г. И. и Е. Е. ЧЕРНЫШЕВСКИМ

17 мая 1848.

 

Милые мои папенька и маменька! Я, слава богу жив и здоров и, мало того, что здоров, весел, несмотря на то, что на дворе погода пасмурная.

Отчего я весел, это я расскажу сейчас.

Во-первых: один мой хороший знакомый, с которым мы познакомились в университете, вчера женился на...

 

82

 

И. И. СРЕЗНЕВСКОМУ

 

Я передал, тому назад несколько дней, Вашему человеку для доставления Вам два листа выписок из Парамейника, хранящегося в Румянцевском музее под № 302, и дожидался ответа Вашего с тем же человеком. Но теперь мне сказали, что он остался жить у Вас на даче; не зная, чью дачу Вы занимаете, я не могу явиться сам к Вам и потому должен писать к Вам, хотя, может быть, это и неловко с моей стороны.

 

150

 

 

Я прошу Вас написать мне, стоит ли Парамейник № 302 то своему языку того, чтобы делать из него выписки, и если стоит, то как велики были бы нужны Вам?

Текст Парамейника № 303 близок к тексту Парамейника № 302, только в № 303 больше описок, пропусков и повторений; лучше ли будет списывать текст № 303 вполне, или только отмечать варианты его с № 302 и в последнем случае отмечать ли все варианты, или только серьезные, оставляя без внимания очевидные описки, как пропуски и повторения слов и букв и варианты орфографические?

Из № 302 я выписывал только собственные паремии, а находящиеся между чтениями из Ветхого завета церковные песни и проч. пропускал: должен ли был я так делать, или лучше будет выписывать все сряду? Если так, то я должен буду попросить у Вас опять переданные Вам листы, чтобы мне вписать, что следует, пропущенное.

Я обещал достать Вам лучший экземпляр записок курса славянских древностей, читанного Вами в нынешнем году в университете. Сличивши различные редакции записок, я увидел, что хотя одни из них лучше других, но каждый экземпляр много может быть улучшен, если сличить его с другими экземплярами, с выписками из источников, какие есть у меня, и, для некоторых лекций, с Шафариком. Так как я не мог произвольно делать поправок и приписок на чужих записках, и, кроме того, большая половина времени идет не на переписку, а на сличение различных редакций, то я стал составлять для Вас новый экземпляр, который будет полнее и лучше всех прежних, при помощи которых составлен. Не знаю только, так ли я стал писать, чтобы Вам, когда Вы будете читать курс славянских древностей во второй раз, было бы удобно делать поправки и пополнения в нем. Может быть, другая форма, как показал Вам опыт, удобнее. Для того, чтобы узнать это, я вместе с выписками из Парамейника отослал к Вам начало этих записок (прошу у Вас извинения за описки, если они там найдутся: я не успел прочитать тех листиков, которые отправлены к Вам): поэтому я и теперь продолжаю это дело медленно, ожидая, не нужно ли будет сделать каких-нибудь перемен.

Теперь у меня много свободного времени, и я прошу Вас располагать им.

С глубоким уважением имею честь остаться Вашим покорнейшим слугою.

Студент Н. Чернышевский.

 

19 июня 1848 г.

 

P. S. Ответ я прошу Вас адресовать в университет, где я бываю почти каждый день.

 

151