Н. Г. Чернышевский. Скачать в формате *.pdf

Том XII. Полное собрание сочинений в 15 томах

Источник: Чернышевский Н. Г. <Текст «Алферьева», посланный в Сенат> // Чернышевский Н. Г. Полное собрание сочинений : В 15 т. М. : Государственное издательство художественной литературы, 1949. Т. 12. С. 666–676.

ТЕКСТ ПОВЕСТИ «АЛФЕРЬЕВ»,
ПОСЛАННЫЙ В СЕНАТ В КАЧЕСТВЕ «ОБРАЗЦА ЧЕРНОВОЙ ЛИТЕРАТУРНОЙ РАБОТЫ»

Он непременно должен был жаловаться вам на меня: вы не разуверите меня в этом. Иначе, вы не стали бы говорить мне таких вещей при первом свидании.

«Точно! сестра Бориса Константиновича! — подумал я: — он не обманывал, называя ее своею сестрою. Изумительно, как она могла родиться не сестрою ему: та же самая основательность логики! Силлогизм безукоризнен! Не подточить! Братец говорит: вы не смели бы говорить этого с такой уверенностью, если бы кто-нибудь не сообщил вам положительного сведения. Сестрица говорит: вы [не] стали бы говорить этого при первом свидании, если бы вам не было сделано положительной просьбы говорить со мною об этом». — Совершенно основательно, mademoiselle и monsieur: не могу спорить против ваших посылок, не компрометируя своей умственной репутации. Потому не спорю. А как посылка принята, вывод готов: «если кто-нибудь мог сообщить вам,- то единственно Илья Никитич». «Если кто-нибудь мог просить вас делать мне выговор, то, конечно, только Сапожников». Несомненно, monsieur и mademoiselle, — ни кто другой. Спор невозможен. Математическая истина. Одно только забыто: то, что я человек, и мог сказать глупость. — (Этой возможности для меня не предполагается, потому что я непо- грешителен, ибо я для них римский папа, — а я для них римский папа потому, что они римские папы: каждый судит о людях по своей мерке. Мерка слишком высока, monsieur и mademoiselle, — да и вы. Потому люди не могут представляться им иначе, как римскими папами: папы у них бывают всякие, и дурные и хорошие, — только всё непогрешительные; разумеется, папы новейшего фасона, из магазинов maison Delise и Wiegandscher Veriag); прежние папы были непогрешительны в католической вере, а новые папы, — то есть вы, и вследствие того все люди в ваших глазах, непогрешительны в диалектике. Аз рЂх бози есте. Это наш учитель сказал: Der Mensch ist der

666

Gott und der Gott ist der Mensch*. Великий вероучитель: столь же пылкий в вере, как Магоммед, — не шарлатан: собственными руками получил коран с небеси. Вы и веруете. И последствия вашей веры — чудеса; подтверждают ее истину, — несомненно: Илья Никитич — обращается в сплетника по вашей вере; Сапожников — в такого дурака, который вмешивает чужого человека, с боку припеку, в свои отношения к невесте, с которой этот человек не потрудился познакомиться в течение полугода, хоть чуть не каждый (день) проходил мимо квартиры, где она живет, значит, очень интересуется этою девушкою. Это чудеса. Вы скажете, mademoiselle и monsieur: «это мелочи, из которых не может выйти ничего дурного», — я согласен: я исправил вашу ошибку, monsieur, сказавши с обыкновенным геройством самообличения, что я (как оно и действительно было) сказал неважную глупость ни с того, ни с сего; да хоть бы и не объяснил, так неважность сказать по секрету приятелю не бог знает какому сплетнику, то есть мне, чго ее манеры резки, угловаты. Конечно, ты и сам рассудил бы это через минуту, хоть ты и сумасшедший. Я сейчас исправлю и вашу ошибку, mademoiselle, таким же геройством самообличения; да хоть бы не достало у меня геройства на это, вы, хоть вы — и сумасшедшая, скоро догадались бы, что человек, полгода не интересовавшийся познакомиться с вами, не станет вмешиваться в ваши семейные дела, — ведь очень может быть, что [есть] занятия подельнее и поинтереснее этого, — вы поняли бы, что с моей стороны семейное ваше спокойствие не будет возмущено, хоть бы ваш [а не мой] милый жених, paulo- post-futures ** муж, — однако я сказал в мыслях довольно удачный каламбур: чистый Рабле, превосхожу гениальностью Маргариту Наваррскую, — и просил меня об этом. Это мелочи, я согласен. Но из того же принципа следуют и крупные чудеса. Вы, monsieur, ни с того, ни с сего вышли в отставку, без гроша денег, без работы — это не бесчестно, — но это риск умереть с голоду, — для вас это не сумасшествие, я согласен, я не так глуп, чтобы принимать с вами битву в этой позиции, — пусть бьются с вами в ней дураки,— я не так глуп, милостивый государь,.— я не Макк, чтобы лезть в Ульм,— я на месте Макка дал бы сражение только примерное, чтобы подзадорить вашу диалектику, — а для настоящей-то битвы я бы вас в Пеште, — тогда бы я посмотрел, какой Наполеон вышел бы из вас. Нет-с, я читал знаменитого баснописца Отечественной войны: — вы понимаете, Борис Константинович, что я хочу сказать вам, вот что-с: в принципе я не спорю, и вы не сумасшедший. Для вас, при вашем твердом характере, это ничего не значит, вы правы, — вы, лично, - для вас неважность немножко понуждаться, это вы перенесете шутя. Это ваш Ульм. Вы имеете твердый характер, — вы каждый день в мелочах выказываете его; по закону тожества, несомненному, логическому закону, вы есть вы, — это я знаю так же твердо, как вы, потому знаю, что вы выкажете его и в крупном, не раскаетесь, что вышли в отставку. Я отступаю до Смоленска. Раньше пусть дерутся с вами дураки. Раньше вы были или правы, или была глупая сплетня. Позвольте попросить переговорить со мною насчет некоей дамы или девицы, — ибо сия едина суть, — имени которой не нарицаю, ибо nomina sunt odiosa, favele linguis *** и сие последнее составляет каламбур, означая по Кронебергу favete linguis**** 1) молчите; 2) отзывайтесь хорошо (словарь И. Кронеберга, sub voce fa- veo—под словом faveo), первое же nomina sunt odiosa — толкуется: не приемли имени всуе, — я согласен на это толкование, Борис Константинович, оно несомненно. Итак, я знаю, в истории с коею дамою или девицею, которая... Вы произносите имя Серафимы Антоновны: вы ошибаетесь. Кто из нас силь

667

нее в диалектике, этого я вам не умею доложить. Вы тут разбили меня, я согласен-с, но вы ошиблись, — это была мелкая стычка с казаками Платова, — до Смоленска еще далеко, — путь от границы до Смоленска длинно- ват-с. И скучноват, — потому вы хотели остановиться зимовать, не доходя, в западных губерниях: сие было бы плоховато для меня по топографическим обстоятельствам, заключающимся в муже, — или в отце, или в старшем брате, потому что сущность отношений одна и та же: старший в хозяйстве мужчина, имеющий в руках деньги и поэтому держащий в руках волю остальных в семействе, не имеющих самостоятельного дохода, а продовольствующихся на его счет, истина, открытая давно, но начавшая утверждаться со времени [Кенэ], бывшего медика двора Людовика XV, Адама Смита, который написал этнографию Англии, неудачно названную «Трактат о богатстве народов» — она главным [образом] посвящена рассмотрению вопроса о [том], который из двух [обычаев] семейной жизни лучше: обычай светских людей, у которых даже муж [и жена] имеют отдельные комнаты, или обычай простонародья, преимущественно русского, у которого все семейство, от старых до малых, спит в одной комнате; решая этот вопрос очень основательно, он говорит, что обычай светских людей лучше, потому что удобнее и полезнее для здоровья, а что, впрочем, это форма, главный же вопрос в провианте, — что и доказывается примером заботливости всех наций, правительств и главнокомандующих о продовольствии их армий во время севастопольской осады, преимущественно же [Н. И. Пирогова] бывшего тогда главным медиком в русских госпиталях и служившего прежде профессором в Санкт-Петербургской Медико-Хирургической Академии.) ...ибо плоховат, и ретраншементом * быть не может, а также и по провиантской части для войск моих неудобно, ибо сия местность пуста и гниловата от множества болот, что знаменует самую персону. Я говорил, что мы с Ильею Никитичем вас пощелкали тут, и долго звал вас млекопитающий Дронт-Дуду, — по разным основаниям, из которых достаточно двух: сие было приятно для вас и полезно для нее. Она дрянная женщина, но человек; и притом, ведь неизвестно, не была ли бы эта плоховатая натура и довольно хороша, если бы сначала отец и мать, а потом муж у ней были получше. И муж тоже дрянной человек, — но тоже человек, и притом не из дурных, а из очень сносных, — даже хороших людей «в условном смысле слова», как вы его называете. Следовательно, почему ж не при- несть ей пользу вместо вреда? Я приносил, по мере сил, учащая сладкое для нее прозвание. Но более руководился желанием доставить удовольствие вам, потому что вы человек несравненно лучше, чем она, а вы восхищались этим именем. Если бы были королева Виктория, вы дали бы титул баронета, а может быть и барона, в просторечии называемого просто лордом, Илье Никитичу за изобретение этой клички, — и вы были правы, что гордились ею. Она даже на третью долю утешила в вашем огорчении от измены, — потому что похвала лестна и самому независимому человеку, а смех дураков есть похвала. На другую третью долю вы утешились сознанием собственного искусства, которое было, точно, довольно велико, хоть не так велико, как могло бы казаться человеку менее меня опытному в диалектике. Я не занимался никогда игрою на бильярде; потому что никогда не имел наклонности к ней. Это не мешает мне знать, что сделать желтого шара карамболем в среднюю лузу считается у игроков хорошим ударом. Но [вы] чересчур гордились им: понятно, человеческое самолюбие. Тут ведь вашему искусству помогала и наклонность вашего характера, посему этот карамболь был сделан на бильярде, который имеет наклонность к лузам, так что шар катится сам. Все бильярды, стоящие у Доминика, таковы. Они не ценятся знатоками игры, но Доминик дорожит ими, ибо они выгодны: на них скорее кончаются партии. Под этим иносказанием, Борис Константинович, мы понимаем дело просто: ваша переписка в дубликатах была хороша. Но ведь я что-то не помню, Борис Кон-

668

стантинович, знаете ли по-латыни, — если вы точно магистр, то знаете, ибо это требуется на экзамене, который есть формальность не важная, но не имеющая в себе ничего предосудительного; если вы не были в университете, то, конечно, не знаете, ибо латынь светскому—да и никакому [человеку] — не нужна,—мы же по-латыни знаем, потому знаем, от чего происходит слово дипломация,— от латинского слова duplicatus, удвоенный, от обычая писать все важные документы вдвойне; дипломатические документы важны, посему токмо одни невежды, — под каковыми разумею не владеющих французским языком, ибо сей язык есть дипломатический, которым вы и владеете в совершенстве. Обычай основательный. Потому что всегда надобно существовать особому экземпляру документов для обнародования. Но ведь, с другой стороны, Борис Константинович, я не знаю, ловкость или природа больше действовала тут в вас. Обыкновенные знатоки предположили, что только ловкость; и я тоже по своей простоте думал,— уж Илья Никитич, который сам был когда-то ловок, высказал мне психологическое наблюдение, что тут было мало расчета: это действовала природа пропагандиста, — это очень верно и точно; самому мне где ж было понять это, — я никогда не занимался волокитством, но Илья Никитич сказал мне; конечно, я назвал себя простофилею за то, что сам не догадался: очень простая штука. Серафима Антоновна была для вас двойная женщина, и вы были двойной человек с ней. У вас с нею была интрига, — вы писали письма, как волокита, об обыкновенных вещах. Но другой Борис Константинович к другой Серафиме Антоновне был в самых чистых отношениях. Переписка Абеляра и Элоизы тоже двойная. Они не хитрили этим, писали в двух манерах не на тот случай, чтобы Элоиза могла обмануть мужа, нет, по уговору писал один Абеляр. Ваша Элоиза, конечно, писала вам только в одном стиле, и разумеется, было отчасти забавно, что вы увидели и другую Элоизу в вашей Элоизе, которая не была двойным существом. Отчасти, точно, забавно, — ну, что ж, я не могу иногда удержаться от улыбки, когда нечему смеяться, как Гоголевский прапорщик Дыркин, которому «покажите палец, он и расхохочется». Но только дураки и юноши смеются над ошибками юношей, — на первых порах как же не ошибаться, — это натурально. У нас в петербургском университете был профессор латинского языка Фрейтаг — позвольте, однако: что это, мне помнится, у Гримма в Немецкой Мифологии сближаются слова: богиня Фрея, — богиня плодородия, Freitag, праздничный день, пятница и свободный день, три смысла в одном слове; früh — рано, Frühling — весна, — ну, это все понятно, — но как же у него Jungling, молодой человек, — тоже сближается с этим—забыл; а хорошо бы сделать каламбур из имени Фрейтага через какую-нибудь филологическую уловку, чтобы Фрейтаг значило молодой или молодость, а он желт и стар, как тот его любимый список Горация, сличением которого с Альдинским изданием * он гордился, как важным ученым подвигом; и как это странно: такой сухой человек, как Фрейтаг, любил и понимал живопись, всякое изящество. Ведь это был фанатик латинской грамматики, не занимался собою, — фанатизм, иссушающий человека до того, что он живой мертвец, — фанатизм ведь может и в грамматике, и в хронологии, как в сектантстве, все равно, — фанатизм соединяется с любовью к изящному, — это любопытно в психологическом отношении.

Однако, как же я рассеян! Куда забрел! Какая же связь между Борисом Константиновичем и Фрейтагом была у меня в мыслях? Ах, да, так Фрейтаг не смеялся над студенческими ошибками в латинском разговоре с ним,— конечно, помнил, что делал ошибки в нем, когда был студентом. Разумеется, и Илья Никитич не смеялся над вами, Борис Константинович, за промах,— и я, который не профессор латинского языка, не Фрейтаг, — пламенный юноша, — а Неволин, юридический профессор, но который тоже, как человек, знает латинский язык хорошо, — это ему нужно, потому что в его пред

669

мете, в гражданском законодательстве значительная часть источников писана на латинском языке — так даже и я не смеялся. Это мы знали-с, когда с Ильей Никитичем приезжали к вам делать вам выговор, а я присутствовать (в качестве) публики, чтобы засвидетельствовать остальным болтунам, — потому что ведь я болтун, у каждого должна быть своя профессия-с, потому что без профессии нельзя жить на свете-с, это не нами выдумано-с, что с профессиею-то спокойнее жить на свете, чем без профессии, — у Алкивиада была профессия рубить хвосты у отличных и любимых своих собак, чтоб говорили про собачьи хвосты-с, чтобы этими-то-с хвостиками-то-с ротики-то-с затыкать, — это был точно гениальный человек, потому что он изобрел профессию, — да-с, он-то точно гениальный человек; ну, а теперь-то ведь по истории-то известно, — даже так и у Кайданова говорится: «Сей гениальный юноша, блистающий метеором на прекрасном афинском небе, не столько заслуживает свою славу победами, — по словам песнопевца

Под пленительным небом Сицилии

В благовонной древесной тени,

и на лазоревых водах Малой Азии, сколько изобретением профессии». Так говорит историк Кайданов. Мы же слыхивали о Вико и Гегеле, хотя и не читали оных по их устарелости, относительно какового пункта мы с вами, Борис Константинович, согласны, — и потому мы в состоянии изложить вам историю профессии по Гегелю, примененному к Вико, что для вас не будет новостью, ибо оная история известна не токмо магистрам, каков вы, но и кандидатам и действительным студентам, — итак, не ученостью хотим блистать пред [вами], а токмо засвидетельствовать, что и сами ложку мимо рта не проносим.

История профессии по Вико, в Гегелевской форме построения.

Круг I. Общий характер профессии. Однообразие. Момент первый от Алкивиада до кардинала Ришелье, [по Вико] Алкивиад изобретает собачий хвост. Вопрос любознательного афинянина на торжище града: кто есть сей рекомый и что соделывает? — Ответ всезнающего афинянина: Сей Алкивиад есть псарь и соделывает рубление собачьего хвоста. Посему как любознательный афинянин, так и всезнающий афинянин довольны, не алчат и не жаждут, ибо (истолкование по Гегелю. Момент отрицательный) Алкивиад страдает легким недостатком, что и требовалось доказать.

Период второй. От кардинала Ришелье до Фридриха II.

Вопрос либерального француза в салоне. Mais, monsieur, que direz vous de monseigneur le Cardinal?. — для ясности, перевод: что вы скажете о Ришелье? Ответ всезнающего француза: Ришелье пишет стихи, — это его страсть, — и очень плохие; — кто хвалит его стихи, тот ему нравится, — уверяю вас; — хвалите его стихи и будете водить его за нос. Я сам так делаю. — Результат прежний, ибо (истолкование по Гегелю. Момент положительный. Занятие делом хорошим) Ришелье все-таки можно водить за нос, — что и требовалось доказать.

Период 3. От Фридриха II до Французской революции. Вопрос любознательного австрийско-саксонского дипломата: Что делает Фридрих II? — Ответ: всезнающего французского философа всякого пруссака в унисон в тоне ut dieze: вольнодумствует ибо (Истолкование по Гегелю. Момент синтетический. Занятие делом по мнению одних хорошим, по мнению других дурным, то есть, что называется попросту, — «отделать на обе корки», словенски же речется обоедесноруч- ность ибо) Мы с вами, конечно, не Алкивиады, но благодаря развитию наук мы с вами тоже имеем профессии и недурные. Какова ваша профессия, Борис Константинович, это ваше дело, и потому сие не достоверно для меня,— потому молчу, ибо говорить недостоверное значит попасться впросак; моя же профессия: болтун, потому я это и высказываю.

670

Некто Талейран сказал: «дайте мне несколько слов человека, какого бы то ни было и о чем бы ни было и каких бы то ни было, и я докажу, что его стоит повесить за них», В свое время это было правдиво, умно и благородно. Но с той поры науки [успели] усовершенствоваться, потому в настоящее [время] лучше, — правдивее, полезнее для себя и для ближнего и благороднее будет сказать: позвольте мне написать несколько [слов] о чем бы то ни было и каких бы [ни было] — и кто бы вы ни были, мой читатель или слушатель, я докажу: по одной половине этих слов, что я негодяй, а потому заслуживаю вашей дружбы, — по другой половине, что вас следует повесить, по совокупности же слов — что я человек честный и что вы должны меня благодарить, — и на все сие вы будете соглашаться поочередно, — с удовольствием, так что повешение будет не иначе, как с вашего согласия. И это с удобством производится кто бы вы ни были и кто бы я ни был и каковы бы ни [были] слова. Берем пример: — Я сказал: я болтун по профессии. Только два слова, — и слова правдивые, ибо умный человек не лжет — и из сих двух слов будет следовать 1) что я негодяй, после того 2) что вас (кто бы вы ни были, — быть может под этим «вы» я разумею вас, Борис Константинович,— но это недостоверно, — потому вернее будет разуметь: всякого по произволу. Итак: вас) следует повесить, 3) что я человек честный и вы должны благодарить меня. Почему же из сих слов: «я болтун по профессии», — почему следуют сии результаты? следуют они по трактату о профессии ¹.

Tractalus de professione

editio in usum Delphini

cinendata

то есть «Трактат о профессии, — изданный иезуитами для пользы юноши. Издание исправленное».

(Вопросы но поводу заглавия: А (Что такое профессия. Значения по словарю Кронеберга: исповедание веры; по словарю Дюканжа, более обширному: 1) исповедание веры: 2) звание члена ордена иезуитов. — Итак, невежда — не знает ничего. 2) знающий Кронеберга, который у каждого в руках, несомненно видит, что это исповедание веры; знающий же Дюканжа знает, что сие написано с целью сказать ему правду и с целью подурачить его. В (Для чьей пользы написано. — По подлиннику: в пользу Delphini— справка: по Кронебергу: рыба дельфин; по Дюканжу 1) рыба; 2) наследник французского престола. — Итак: 1) незнающий не видит ничего особенного; 2) малознающий говорит: сие бессмыслица, ибо книга для рыбы — глупо; 3) более знающий видит, в чью пользу написано. Сие по переводу: в пользу юноши, — ясно; хоть не ясно, в пользу какого юноши; — и потому: всякого; сие явствует, но почему не в пользу Дельфина или Дофина, сие не явствует.

С) Издание исправленное кем—иезуитами или не иезуитами, сие не явствует; хотя из-за замены слова, обозначающего рыбу или Дофина, явствует, что исправлено переводчиком перевод автора, с эпиграфом

traduttore — traditore

вопросы: кто автор — не явствует, хотя явствует, что он же есть и переводчик. Что означает эпиграф — означает, что переводчик есть изменник; но кому он изменник: автору ли, то есть себе ли, иезуитам ли, Дофину ли, — юноше ли, сие не явствует.

— Фу, однако, как я рассеян, — продолжал думать я, — чорт знает, как увлекся. Возвращаюсь к вашей истории, Борис Константинович. Я хвалил вас, ругая по поводу эгой истории с Серафимою Антоновною. Вы были ловки и благородны. Как она обманула вас, это я знаю. Чего я не знаю, того не знаю: было ли ваше письмо к мужу Серафимы Антоновны с ее ведома, или без ее ведома — этого я не знаю. Илья Никитич предполагал тогда, что дело было так: под влиянием ваших горячих слов она согласилась уехать с вами; но, оставшись одна, испугалась. Между тем ее горнич

671

ная знала кое-что и уже начинала кое-что слегка открывать мужу Серафимы Антоновны, ласкавшему эту девушку. Надобно [было] сделать, чтобы сомнения мужа были рассеяны. Это все верно, — не в этом неизвестность, а в том, сказала ли [она] вам о том, что не убежит, или не сказала. В вашей сцене между мужем, ею и вами муж был публикою, в пользу которой дается спектакль. Но кто был актер — сие не явствует для Ильи Никитича. Он так говорил мне: — Возможно, конечно, три предположения: 1) вы актер, полагаясь на то, что она всегда приготовлена и по натуре своей хорошо импровизирует роль; 2) она актер, не сообщая вам, полагаясь на вашу твердость и честность; 3) что вы условились. Третье — конечно, самое правдоподобное по Илье Никитичу, потому что самое обыкновенное и общеизвестное средство развязки в подобных случаях. Но, — говорил мне Илья Никитич, — я, — говорит,—не спорю, могло быть и иначе: она могла ждать его, не сообщив, что подвергнет его такой сцене; и наоборот, он мог знать, что она оборвет его, а она могла оставаться в незнании, какое средство он употребит для уничтожения подозрений мужа,—-что она только сказала ему: «муж подозревает; пора бросить, — но как сделать, чтобы уничтожить его сомнения, я не знаю, придумайте сами».

То и другое и третье могло быть, — но что было, неизвестно Илье Никитичу; а я сам не могу этого сообразить, я плохо знаю эту часть. Если что похитрее по таким фактам, то не могу сам решать, — могу делать гипотезы, но, не имея опытности, не стараюсь отгадывать, которая из них справедлива. Поэтому я и знаю только то, что сказал мне Илья Никитич: вы условились, что она переселится к вам, и она испугалась. Что она испугалась, это похвально, — куда же такой женщине пускаться в эманципацию? Было бы одно только горе и ей и вам. Но из-за чего вы поссорились? возможны четыре предположения, по словам Ильи Никитича: 1) вы рассердились, узнав, что у ней есть другой любовник, кроме вас (что он был, это факт; но неизвестно, догадались ли об этом; если да, то, конечно, ссора была из-за этого); если так, бегство ее, то есть великолепный отказ от богатства, — средство, придуманное или вами одним, или вместе с нею, — для прикрытия от мужа; 2) вы рассердились из-за того, что она отказалась бежать; 3) вы предложили ей разойтись, начав понимать, что она пустая женщина; — это правдоподобнее предыдущих двух предположений; но 4) всего правдоподобнее, по мнению Ильи Никитича, что просто вы надоели ей, и она отпустила вас в отставку, в таком тоне: «не сердись, мой друг, я сама жалею о разлуке, но она необходима», и проч., а вы искренно плакали, прощаясь с нею, — и применяли к себе, с небольшими переменами, прекрасное стихотворение Пушкина:

Для берегов отчизны дальней *

Ты покидала край чужой;

В час незабвенный, час прощальный

Я долго плакал пред тобой.

Твои хладеющие руки **

672

Меня старались удержать*,

Томленья страшного разлуки

Твой стон молил не прерывать.

На этом стихе вы останавливались, потому что далее не подходит. Что вы читали именно это стихотворение Пушкина, нет сомнения, ибо однажды вы изрекли мне при пожимании руки: Что у вас такие «хладеющие руки» — Сие вы изрекли, не заметив, что в раздумьи напевали что-то невнятное, подходя ко мне, — из сего и следовало, какое стихотворение вы напевали, — а это рукопожатие происходило когда вы расставались со мною, сходя в лавочку городской почты [отдать] письмо с катастрофою. Я сообщил это Илье Никитичу со словами: «как вы отлично угадали, что именно так было дело», — и не усомнился, Но он сказал: «да; но полной достоверности все-таки еще нет; это стихотворение могло относиться в его мыслях к другому эпизоду, быть может, и нам вовсе неизвестному. Он дал нам подметить слишком много. Потому, признаюсь вам (т. е. мне Илья Никитич), во мне пробуждается полное сомнение. Конечно, он человек горячий; конечно, он юноша; конечно, вероятнее всего, что его неосторожность перед нами — дело забывчивости, оплошности. Но — почему знать, что сама Серафима Антоновна не служила для него ширмами перед нами, для прикрытия другой?» Это была мысль мастерская. Мне она никогда [бы] не пришла. Ясно в таком случае, что отношения к Серафиме Антоновне были чисто идеальные, — эфирные, что и переписка с нею не была в дубликате, — что Серафиму Антоновну он и угощал только поляризующимся диагонализмом. Это проще всего и вероятнее всего. Само собой разумеется, что от этого падает все, что мы считали знающими больше, чем публика, — мираж. Этим устраняется главное неправдоподобие дела, — то, что Борис Константинович с его разборчивостью мог полюбить женщину не замечательной красоты. То, что Серафима Антоновна пуста, пошла, — это, конечно, дает много смешного для избранной публики — но сущность смешного в его ошибке ведь не в этом. Вы видите, какая штука выходит.

Театр жизни. На сцене Серафима Антоновна и Борис Константинович, Абеляр и Элоиза, оба люди возвышенных стремлений.

Что видно из райка, что думает раек? Из райка видно: Элоиза есть жена, верная мужу; Абеляр есть дурак, влюбленный в нее. — То же самое и из лож. Ибо таковых спектаклей требует натура сих помещений публики. (Сиречь, глава первая романа, и до половины моего разговора с Лизаветою Антоновною.) Но избранная публика, знатоки, сидящие и сидящия (ибо и дамский пол бывает в креслах, то есть получает магистерский диплом, хотя, действительно, дам тут довольно мало сравнительно с мужчинами, хотя и мужчин не очень много), видит, что Элоиза есть мерзавка (простите за слово), изменявшая мужу, — для Абеляра; но кто бы ни была, она женщина, потому Абеляр есть благородный человек; но, конечно, смешно, что он принял кухарку за Элоизу (а в первых рядах кресел, откуда лица актеров видны, думают: «и это не [было бы] смешно, если бы только была она очень хорошенькая; с очень хорошенькою очень может забыться и не юноша; и мы иногда делаем такие ошибки, что кухарку и принимаем за Элоизу, хоть мы и не юноши, — но то несколько смешно, что ведь она нехороша собою, хоть ее муж вместе со всем райком и думает, что она красавица; нет, она только вакханка, а вакханки бывают всякие, и хорошенькие и дурные. Вот этой ошибки я не сделала бы, — но, впрочем, он юноша, он неопытен»).

673

Сие мыслится и умалчивается. Если мыслящее есть женщина, то в мыслях есть легкие оттенки разницы, требуемые грамматикою, и которые легко [видеть] всякому, знающему грамматическое различие местоимений «он» и «она». Сие мыслится каждым (и каждою) про себя, и умалчивается от других, не [по] какой-либо другой причине, как по той, что в театре надобно держать [себя] скромно, ибо того требует пристойность и опрятность, качества прекрасные. Посему между собою сии зрители безусловно молчат о спектакле; ибо лгать не хотят. Обращаясь не к райку и ложам, вопиют гласом велиим, бия во длани: браво, Элоиза! и шикают Абеляру.

Впечатление: раек и ложи подражают креслам. Элоиза довольна и по окончании спектакля получает искреннее поздравление от добродушного и одеколонного населения лож и сивушного населения райка (ученое примечание, извлеченное из курса технологии г. Ильенкова): Сивуха (популярное или площадное название плохой водки) зловонна. Сущность водки есть алкоголь (популярно: спирт), — все остальное в водке с ученой стороны не важно. — Одеколон и Лоделаванд — косметические средства, в которых сущность— алкоголь; все остальное с ученой стороны не важно. Благовонны.— Алкоголь — химическая формула алкоголи есть

Н₃ E₁ Р₂ А₄ 3₅ У4 М₉ И₂ E₆

В химически чистом виде, выражаемом этою формулою, не имеет ни хорошего, ни дурного запаха. Но в химически чистом в жизни не обретается, а всегда бывает с какими-нибудь примесями, от которых получает зловоние или благовоние, признак очень важный в том случае, когда человек судит о достоинстве вещей по их запаху, как корова судит о качестве сена, которое она всегда обнюхивает, за что и достойна похвалы, ибо свинья не считает за нужное даже и обнюхивать, а жрет все без разбора.

Итак, Элоиза возвращается со сцены в частную жизнь и объятия мужа, родных и знакомых (в том числе своих бывших, настоящего и будущих любовников, ибо сии объятия также невинны), довольных тем, что она невинна.

Абеляр, отправляясь за кулисы для нового переодевания, как только отвернулся от публики, ибо также доволен успехом.

Что се? дивно бо есть в очесех наших.

Векую сей юный ликует, когда его ошикали?

Чесо ради все порядочные люди лгут и обманывают при таких сюжетах? Чесо ради тот, кто произнесет малейший намек на истину в подобных случаях, не есть человек порядочный, не есть человек честный?

Штука проста до сих пор: у порядочных людей принято за условие; — в подобных случаях [шиканье] есть похвала, аплодисменты же ничего не значат.

Видите диалектику, как переменяются отливы красок?

Условимся, что вы и я произносим слово «дурно», когда хотим сказать: «хорошо», а когда хотим сказать «дурно», то наоборот. Тогда мы и не лжем.

Но вот вопрос: для чего ж это? По причине алкоголя. Но из сего ответа рождается вопрос: векую алкоголь, рекомый сивуха и лоделаванд?

Вопрос трудный.

Эти размышления в таком подробном виде я делал, читатель, по дороге из квартиры Бориса Константиновича и Лизаветы Антоновны, — в сжатом виде они проносились передо мною во время разговора с нею; а потому вызывались им и отражались на нем. Потому я и вставил их в средине разговора, чтобы насколько возможно сохранить связь между ними, — то есть моим мозгом, — и моими словами, то есть моим языком, — видите, я теперь пишу опять без иезуитства, прямо. Итак, я признался вам, что был перед вами иезуитом. Где и в чем, найдете сами. Но теперь я пишу без хитрости, — прямо и честно. Хотите, верьте, хотите, не верьте мне, — мне все равно: я пишу для денег, а выгодно ли [для] меня быть честным в настоящих строках, — неизвестно для вас. Но, говоря, что я хочу теперь [писать] честно, я скажу (судите сами, честно или нечестно скажу) вот что:

674

Вы читаете повесть. Повесть это или нет, неизвестно вам с достоверностью,—у вас могут [быть] только догадки, (правда ли, что так?). Но из этих ваших догадок самая правдоподобная для вас та, что вы читаете повесть. Вы, вероятно, замечаете, что автор выкидывает какую-то штуку,— к чему эта штука, вы только можете догадываться — наверное не знаете, — но вот что видите почти наверное: читаемое вами теперь место повести очень важно в ходе этой повести (или не повести, как хотите). Позвольте мне сказать вам, что было бы, — может быть, не бесполезно для вас и что было бы очень приятно для меня. Я прошу вас для меня [исполнения просьбы], которая будет по моему мнению [честна:] честны или нечестны эти мои слова, вы увидите сами, если исполните ее, на что я не смею рассчитывать, хотя моя просьба к вам: перечтите снова мои размышления, которые вы сейчас прочли, — и читайте их по крюкам, потому что в этих размышлениях много крюков; и ведь вам неизвестно, на кого они, — может быть, против вас,— чтобы захватить вас врасплох каким-нибудь неприятным для вас выводом; какой вывод — я скажу вам, что я хочу сделать такой вывод, что вы от него не увернетесь, — какой вывод, вы не знаете еще, — вы можете только догадываться. Само собою, я не могу зарезать или обокрасть вас, или вашего супруга, внести скандал в ваше семейство, — но только потому не могу, что я не подле вас своим официальным организмом, фамилия которого подписана. — Но я могу иметь всяческие гадкие или и хорошие, или и дурные намерения относительно вас и употреблять всякие проделки для их исполнения. Ведь я в душе, может быть, очень дурной человек. Я говорю вам, что я человек страшно самолюбивый (правда это или нет, это неизвестно, — но я говорю это, — судите сам, вероятно ли это), что мое самолюбие приняло в настоящее время такой оборот, который вы можете назвать хорошим или дурным, честным или нечестным, как вам угодно («как угодно», во-первых, потому, что я не могу запретить или приказать вам думать обо мне то или другое, или вовсе не думать обо мне; во-вторых, потому, что это для меня все равно; я не дорожу вашим мнением об моей честности или моем сердце), — но оборот вот какой: мне приятно будет загрязнить, унизить, опозорить вас же не перед другими (я не в силах этого сделать, а если бы мог, то сделал бы почти над каждым и даже над каждою из читающих меня), но опозорить и унизить и опозорить вас в ваших собственных глазах. И мне кажется, что я могу сделать. Для этого я загнул -несколько крючков. Один из них я скажу вам: я поведу себя или другие поведут меня в гнуснейшее положение, в такое, что я несколько минут или часов, или дней, или лет, — неизвестно, но я говорю: несколько часов, — буду считать себя дураком, и ежеминутно могущим подвергнуться и достойным подвергнуться ошельмованию, — и я потом стану доказывать вам, что вы, кто бы вы ни были, умен ли, честен ли, равно, — молод ли, стар ли мужчина ли, женщина ли, все равно, — что вы — это я. Очень может быть, что уже поняли, в чем этот крючок, — если так, вы уже безопасны от него, — но заметили вы его, или нет, я не знаю; если вы его заметили или хоть даже при втором чтении заметите, то вы можете утверждать, что вы не глупый и не бесчестный человек. Вы прочли эти слова, читатель? вот вам, крючок уже загнут — смотрите сами, что выходит: вы или бросаете читать, или нет; если бросаете, то прочтут дальше другие, и кто-нибудь из ваших знакомых очень может спросить вас, читали ль вы эту мою повесть; если вы вовсе не начинали читать ее, это не стыд вам, — может быть, вам было некогда, может быть, вы не охотник читать, — это не стыд; но если вы прочли до сих пор, то я ведь утверждаю, что если вы не можете назвать эту повесть скучною или глупою, если вы не глупый человек, — и что, следовательно, вы бросили читать ее только потому, что струсили суда над собою в собственном мнении, — что, следовательно, вы нечистый в душе человек. Видите, как я цепляюсь за вас,— я не страшен только для тех, — надеюсь, но не знаю сам, многих ли,— которые чисты в душе, и кроме того для чрезвычайно немногих людей, которые чрезвычайно умны (не хитры, — этого мало: нет, умны), — только для очень немногих по высоте ума и для довольно многих по чистоте серд-

675

ца, — сердца, это страшно, — a не поступков, — поступки того организма С руками и ногами, которого имя подписано под этою повестью, хороши или дурны, — мне нет дела до этого; я утверждаю только, что я гораздо умнее этого организма, если он умен, и гораздо глупее его, если он глуп, и я утверждаю, что он, этот организм, глуп. Видите, я не жалею его, этого моего организма, который связан со мною, которым я живу — пощажу ли я вас? — Я не враг себе, — смотрите, что с вами говорит, мужчина или женщина, ищите теперь признаков, кто я, слов, показывающих, мужчина или женщина я, безличное существо ли, неизвестно, — ничто неизвестно обо мне—это неизвестно людям, — скажу больше: мне еще неизвестно, — я найду себя только через науку и, вероятно, не скоро найду себя, — а может быть, и скоро. Вы видите, что делается: этот организм, в котором я живу, думает, что я в нем и что я в нем хоть немножко найду себя, — я не надеюсь, чтобы ему удалось сделать это,— куда ж ему, этому организму, — он глуп, — очень вероятно, что меня в нем нет, — ах, как ему тяжело, этому дурачку — я, вероятно, скоро спрячусь, чтобы дать ему отдохнуть, — может быть, ничего не знаю, — чувствую только, что тяжело, очень тяжело ему, этому организму, — делаю последнее усилие, чтобы сказать вам свое имя, насколько знаю его: вы уже знаете, что это нечто безличное, что это нечто вроде понятия или настроения души, — нет, этому организму тяжело, у него кружится голова, — мне жаль его, это боль небольшая, — для него не знаю, а для меня не велика, скоро брошу его.

Глава третья

Простой рассказ

Алферьев после катастрофы пробует писать другим тоном.

Кто его пишет, для кого пишет, и о ком и с чем пишет.

Кто' пишет, это вы знаете, читатель, по подписи под рассказом. Но знать это, мало для вас, и я расскажу, что [вам] нужно, интересно и, вероятно, приятно будет узнать.

Всякий из нас говорит неодинаковым тоном и не об одинаковых предметах с разными своими добрыми знакомыми. Так и я умею отчасти делать, хоть не очень большой мастер вести разговоры, особенно на словах. Все мои добрые знакомые — люди честные, хорошие, добрые. Но все-таки надобно и мне, как всякому, делать разницу в разговорах, по разнице между ними. Разниц между нами много. Одни разницы внутренние, очень важные, иные называют их душевными, — я не называю, по-моему, вернее называть внутренними. Впрочем, разница в словах не важна: надобно только условиться между собою в смысле слов, — это условие очень важное. Соблюдаем его. Я очень люблю возиться над цифрами, — серьезно, я, имя которого вы знаете по подписи, — кто, спрашиваю я вас, хоть это казалось бы лишнее — назовите. Вы (моя добрая знакомая или мой добрый знакомый) произносите (конечно, в мыслях, — мы очень далеко друг от друга, — вслух было бы смешно, незачем) «Чернышевский». — Нет, — говорю я, — вы ошиблись и по форме, — я люблю, чтоб мои добрые знакомые, когда лично говорят со мною, называли меня по имени и отчеству, и они делают мне эту неважную любезность, за желание которой многие их них и подсмеиваются надо мною, потому что оно показывает человека несветского, — истинные светские люди не зовут друг друга по имени и отчеству

(на этом рукопись «Алферьева» обрывается)

* «Человек есть бог и бог есть человек» (нем.). Эти слова взяты из предисловия Людвига Фейербаха ко второму изданию его «Сущности христианства» ― Ред.

** Paulo post futurus (лат.) — немного спустя будущий.

*** Nomina sunt odiosa (лаг.) — имена ненавистны.

**** Favete Iinduis (лат.) — благоприятствуйте молчанием.

* Ретраншемент (фр. retranchement) — окопное укрепление.

* Альдинские издания — издания венецианского книгопечатника Альда Мунуция (1447—1516).

* То есть для возвращения в первобытное состояние супружеской любви. [Примеч. Н. Г. Чернышевского.]

** От нового погружения в миску с холодной водой — если так, то хла¬деющие по причине неизвестной вам; или же от холодной температуры ок¬ружающей атмосферы, по физическому закону, — если прощанье было где- нибудь не в теплой комнате; если так, причина хладения ее рук была, во¬обще говоря, известна вам; в частности не была замечаема вами по горяч¬ности вашего чувства. Итак, в обоих случаях, при атмосфере ли, или при миске, руки все-таки действительно могли быть холодные; хотя это уже и роскошь, потому что и мнение достаточно. [Примеч. Н. Г. Чернышевского].

* В подлиннике сказано иначе: мои руки тебя удержать, — но в вашей разлуке, если она происходила по этой гипотезе, было непременно так: ее руки вас удерживали: опытный заметил бы подделку в избытке ее усердия, — вы же, вероятно, не заметили: хоть не глуп, но юн, следственно глуп. [При¬мечание И. Г. Чернышевского.]