Проект создан при поддержке
Российского гуманитарного
научного фонда (грант 12-04-12003 в.)
Система Orphus

Том II. Полное собрание сочинений в 15 томах

1854
КРИТИКА
РОМАН И ПОВЕСТИ 1

М. Авдеева. Два тома. Спб. 1853

Господин Авдеев — милый, приятный рассказчик. Его пове­сти не оставлялись неразрезанными в книжках журналов: это много значит. И если бы какой-нибудь господин, вследствие муд­рого правила не читать ничего в ужас или скуку приводящего, редко заглядывающий в русские книги, спросил нас, раскается ли он, прочитав «Роман и повести» господина Авдеева, мы пору­чились бы ему головою, что не раскается, — поручились бы даже, что он прочитает их с удовольствием. Но если б он был так неде­ликатен в выражениях, что предложил бы нам свой вопрос в от­рицательной форме: «должен ли я жалеть, что не читал повестей и романа г. Авдеева, и необходимо ли мне загладить свой просту­пок?», то... то мы не знаем, что бы мы сказали ему.

Отчего же мы не знаем наверное, что бы мы сказали? От­того, что г. Авдеев—полная честь ему за это—хороший, очень хороший рассказчик; но... но мы не знаем, может ли найтись в его «Романе и повестях» что-нибудь хорошего, кроме того, что рассказаны они хорошо.

Говорят, будто бы достоинство платья зависит единственно от того, хорошо ли, изящно ли оно сделано; но говорят иногда и то, что как бы ни изящно сделано было платье, а все-таки не годится оно, если сделано из поношенной материи или сделано не по мерке. Мы боимся, чтобы последнее замечание не было приложимо к произведениям г. Авдеева, которые субтильным изяществом напоминают произведения модного искусства: написаны они хо­рошо; но в романе нет свежести, он сшит из поношенных лос­кутков, а повести не приходятся по мерке нашего века, готового примириться скорее с недостатками формы, нежели с недостат­ком содержания, с отсутствием мысли. Мы боимся, что строгие люди скажут: в чем нет мысли, до того нам нет и дела. Впрочем,

210


мало ли что могут сказать строгие люди! Их нечего слушать; лучше посмотрим, что нам должно сказать о романе и повестях одного из любимых наших беллетристов.

Когда явились первые части «Тамарина» (Варинька и За­писки Тамарина), которыми дебютировал г. Авдеев, все в один голос сказали, что это буквальное подражание «Герою нашего времени»; многие сказали еще, что в этом подражании, как и во всех буквальных подражаниях, искажен дух, смысл подлинника; что Лермонтов — мыслитель глубокий для своего времени, мыс­литель серьезный — понимает и представляет своего Печорина как пример того, какими становятся лучшие, сильнейшие, бла­городнейшие люди под влиянием общественной обстановки их круга, а что г. Авдеев добродушно выставляет своего Тамарина истинно великим человеком и добродушно преклоняется перед ним. Г. Авдеев хочет придать своему произведению другой смысл. В предисловии к своему роману он говорит: «Автор раз­бора сочинений Пушкина2 заметил, что Онегин и Печорин со­ставляют один тип, изменившийся при последовательном раз­витии, Это замечание дало мне мысль проследить дальнейшее развитие типа «героев своего времени». Вот цель, с которой я задумал Тамарина. Лермонтов увлекся своим героем и поставил его в каком-то поэтическом полусвете, который придал ему лож­ную грандиозность. Ослепленное ярким эффектом красок и ис­кусной драпировкой героя, большинство увлеклось им и, вместо того, чтобы увидать в нем образец своих недостатков, стало рядиться в него, стало ему подражать; он породил Печориных в обществе. С этих-то действительных Печориных писан мой Тамарин. Показать обществу и человеку, как они обманывались, и показать разоблачение этого обмана — вот в чем была моя задача». Действительно, такова цель и смысл последней из по­вестей этого романа — «Иванов». Но «Иванов» (о нем речь впереди) писан через два года после «Рассказа Ивана Василь-ича», и автор мог измениться и изменить взгляд на своего героя в это время, мог — при помощи критики — разочароваться в Тамарине и позабыть, что был им прежде очарован, мог после увидеть в своих первых повестях не то, что действительно в них было. Примеров такой забывчивости о своем прежнем нравствен­ном положении — множество, и мы желали бы указать их, если бы не боялись, что и без того наш разбор будет слишком обши­рен. Одним словом, мы верим в искренность объяснения (или, скорее, оправдания); но до какой степени оно справедливо? Нет, не с подражателей Печорину писан портрет Тамарина, а черта в черту, сцена в сцену переписаны две первые повести этого романа с Бэлы и княжны Мери из «Героя нашего вре­мени». Копия так буквальна, что нет возможности видеть в ней что-нибудь, кроме копии, нет возможности видеть в первой поло­вине романа хотя тень самостоятельности в изложении, не толь­

211


ко самостоятельного взгляда. Попробуем сделать краткий обзор этой первой половины романа.

В «Герое нашего времени» две главные повести: «Бэла», рас­сказываемая простодушным Максимом Максимычем, и «Княжна Мери», дневник Печорина. И у г. Авдеева две повести: «Варинь-ка», рассказываемая Иваном Васильичем, и «Я, тетрадь из за­писок Тамарина» (это гордое «Я» исчезло во втором, отдельном издании: автор лишил своего уважения это «Я» Тамарина, ко­торое прежде величественно красовалось, внушая читателю глу­бокое уважение). Но если Максим Максимыч рассказывает сво­им языком и действительно своими глазами смотрит на вещи, то Иван Васильич, говоря фразами Максима Максимыча, бес­престанно проговаривается и отдает свой язык в распоряжение Печорина, Тамарина или самого г. Авдеева. Примеров первого не нужно приводить: они составляют фон рассказа; вот примеры второго, эпизодически прорывающегося тона:

Описание на целой странице Джальмы, коня Тамарина; Джальма, чуть проедет несколько шагов, из серого в яблоках «делался розовый: так тонка была у него кожа!» Кому, кроме Печорина, имеющего страсть говорить о лошадях тем тоном, ка­ким говорят о женщинах, придет в голову эта «тонкость»? И действительно, вслед за этим Иван Васильич принужден де­лать такое же описание Вариньки, у которой был «тонко схва­ченный стан» и темноголубые глаза, спокойно смотревшие на божий мир, как будто в нем не было ни горя, «ни длинного ряда заблуждений и обманов, в конце которого часто стоит разочаро­вание и могила». Помилуйте, разочарования и не понимает, не­смотря на все объяснения Тамарина, Иван Васильич, а о могиле не думает он, глядя и на старушку Мавру Савишну, не только на свеженькую, полную здоровья дочку ее. Никто, кроме разоча­рованного, не может заключить описание этою фразою. Потом Иван Васильич, имеющий понятие только о том, что дочь дол­жна быть доброй, послушной дочерью, говорит, что мать «не имела на нее никакого морального влияния» — ну где же ему думать о моральных влияниях? Опять об этом толкует (и очень подробно) Тамарин (смотри его объяснения с Варинькою). В угодность княжне Мери и артистическим вкусам Тамарина, Иван Васильич даже украшает виртовским роялем комнаты просто­душной помещицы средней руки, между тем как выписные из Петербурга рояли и теперь попадаются еще только в самых ари­стократических провинциальных домах. Он замечает перемену в пении Вариньки, когда она влюбилась в Тамарина: «в ее голосе была такая полнота звуков, такая сила, такой грустный и выр­вавшийся из души плач», что, очевидно, недаром Иван Васильич (читай: Тамарин), умевший оценить и описать это, был по­стоянным посетителем итальянской оперы. Дурно только то: мы знаем, по какому поводу и кому рассказывает «Бэлу» Максим

212


Максимыч, и решительно не знаем, с какой стати Иван Васильич; дарит нас рассказом своим, из которого видно, что недаром он бывал в опере и читал Гоголя. Лирических заимствований из Гоголя у него бездна:

«Как вздумается ему (Тамарину) окрестить тебя так, шутки ради, каким-нибудь словцом, холодно, мимоходом, как он иногда! это делает, а огорошит им тебя хуже пули, и насмеется над то­бою всякой, и дурак, и умный, и пойдет это словцо из уст в уста...» и т. д. Сравнить с этим можно еще воспоминания Ивана Васильича о меткости школьных прозвищ. Или: «И странна по­казалась ей (Мавре Савишне, матери Вариньки) эта перемена в голосе дочери, безотчетно забилось сильнее обыкновенного ее любящее, материнское сердце, и опустила она чулок, и не окон­чила фразы, и задумалась Мавра Савишна, слушая песню своей Вариньки...» и т. д.

Одним словом, если Максим Максимыч умеет рассказывать, как Максим Максимыч, то Иван Васильич умеет рассказывать, как Иван Васильич и г. Авдеев вместе. Ясно, что похожие то на себя, то на других рассказчики могут быть только подражате­лями. О том, что Тамарин в своих записках переписывает все размышления Печорина, нечего и говорить. Но это сходство преднамеренное? В том и дело, что сходства нет, а есть только буквальная, но не похожая на оригинал, по своей неудачности, ко­пировка. У Лермонтова видно, что Печорин страдал и высох и дей­ствительно утомился жизнью; из записок Тамарина этого ничего не видно: он хочет, по очевидному желанию автора, выставить себя Печориным, но выставляет себя решительно Грушницким.

Но, может быть, этого и хотелось автору? Может быть, он в самом деле хотел «разоблачить» своего героя? Нет, он не разоб­лачил: он просто не сумел одеть его; а ему хотелось, очень хоте­лось одеть его в самый поэтический наряд. Вот один из бесчис­ленного множества примеров поклонения автора разукрашаемо-му им в герои лицу:

«Тамарин (в нашем избитом экземпляре чья-то досужая рука, зачеркнув «Тамарин», приписала: Наполеон) сидел и думал. О чем он думал, бог ведает: это лицо так привыкло не выдавать тайных дум, что и наедине, как в гостиной (та же рука, зачеркнув «в гостиной», приписала: в битвах), оно было, по при­вычке, холодно, спокойно и безмолвно. Только в больших тем­ных глазах было выражение. Это не было выражение мелочного самодовольства, удовлетворенного самолюбия. Нет, в них было гордое выражение человека, сознавшего собственную силу (на поле тою же рукою приписано: се лев, а не собака), что-то по­хожее на торжество оскорбленного самолюбия, которому отдали должную справедливость. Светло и гордо смотрели эти темные глаза, и странно было их выражение, полное жизни, на холод­ном, спокойном лице, в пустой, полуосвещенной комнате».

213


Увы! никакие потоки оправданий не смоют блестящего лака, не докажут, что есть хоть малейшая возможность видеть в этом не апофеозу, не простодушное поклонение; увы! ясно, что автор рисует льва, и вина кисти, а не живописца, если вместо льва на­рисовалась собака! Слушайте дальше:

«Перед его внутренними очами рисовалась картина его про­шедшей, неведомой нам жизни, должно быть, бурной и обиль­ной происшествиями жизни, в которой выработался этот твер­дый, холодный характер, выдержался мощный ум (которого, од­нако, не заметно), жизни, которая должна была разбить его и из которой он вынес новые силы».

Если это писано без поклонения своему герою и своим фра­зам, то мы вправе предполагать, что и г. Котляревский написал своих «Крымских цыган»3 для разоблачения Муллы Нура и Ам-малат-Бека,4 а г. Бенедиктов пишет свои стихи для того, чтобы показать суетность исковерканно-напыщенных фраз. Нет, не критику, а восторженный панегирик Тамарину писал г. Авдеев, руководствуясь не действительностью, а ложно понятым рома­ном Лермонтова.

Лица у него взяты целиком из Лермонтова: кроме Печорина и Максима Максимыча, в «Герое нашего времени» есть Вера — она стала баронессою Б., муж Веры — бароном Б., Бэла и княж­на Мери слились в Вариньку; даже доктор Вернер нашел себе буквальную копию в Федоре Федорыче (тоже, очевидно, рус­ский немец Фридрих Фридрихович); Грушницкого брать было уже нельзя: он, неведомо от автора, отождествился с Тамари­ным, который также толкует Вариньке: «Да что я вам? Поймете ли вы меня? Моя судьба — тайна между небом и мною...» и т. п., как толковал это, по предположениям Печорина, Грушниц-кий какой-нибудь деревенской барышне перед своим поступле­нием в юнкера. Да, мы и многие другие ошибались, думая, что Тамарин — Печорин: это — Грушницкий, явившийся г. Авдееву во образе Печорина.

Да, г. Авдеев написал пародию, но не на тип Печорина, а на Лермонтова, как Козлов написал в своем «Чернеце»5 пародию на Байрона: оба они не ведали, что творили. Но г. Авдеев имел перед Козловым ту выгоду, что критики его были проницатель­нее критиков пушкинского времени и показали ему истинное зна­чение его Тамарина.

И надобно отдать полную справедливость прекрасной способ­ности г. Авдеева заметить недостатки, на которые укажут ему, — прекрасной способности, доказывающей, что его развитие еще впереди. Он совершенно изменил понятие о своем герое, когда ему показали, что за петух этот лже Печорин-Тамарин-Груш-ницкий; он постарался придать по возможности другой смысл своему роману и приписал к прежним рассказам — окончание записок Тамарина и «Иванова».

214


В «окончании записок Тамарина» (сцены после замужества Вариньки) вместо прежнего Печорина и княжны Мери являются Онегин и Татьяна, вместо сцен из «Героя нашего времени» — последняя глава «Евгения Онегина». Положения, оправдания и мольбы, раскаяние и возродившаяся любовь Тамарина, гордый в страдании ответ Вариньки, — все слово в слово взято из «Оне­гина». Тамарин говорит:

«Послушайте, я прежде не умел вас понимать; я не мог вас понять; я не был к этому подготовлен; но теперь я вас люблю, Варинька. Я вас так люблю, что заставлю вас забыть прошлое и простить меня... Вы простите меня?»

Варинька отвечает:

«Что мне в этом? Разве я кокетничала с вами, чтобы возбудить вашу любовь? Напротив, она глубоко огорчает меня, потому что больше заставляет жалеть невозвратимое. И вы думаете, легко мне теперь? Знаете ли, что я делала сейчас до вашего прихода? я мечтала о деревенской девочке, которая увидела одно загадочное, интересное для нее существо. Как она была счаст­лива!.. Прошло полгода, и в этой неопытной, наивной девочке я не узнала себя!..» и т. д.

Хотели было мы заметить, что в Татьяне действительно мог­ло измениться все, потому что она переехала из деревни в выс­шее петербургское общество и прожила в нем несколько лет, а между Варинькою до замужества и через полгода после замуже­ства такой огромной разницы быть не могло, потому что ничто в ее обстановке не изменилось... но если бы стали мы говорить об этом, то могли бы забыть похвалить точность и близость, полно­ту перевода. Хотели было мы сказать, что переписывать и Пушкина, как Лермонтова, трудно, не испортив стройности и смысла картины; но лучше заметить, что гораздо легче браться за переделку, правда, не колоссальных, а просто очень хороших произведений, напр., хоть за переделку «Полиньки Сакс» 6, пре­восходный снимок с которой заканчивает Тамарина.

Эпилог этот называется «Иванов». Тут под именем Иванова является в своем мундирном фраке подлинный Сакс, человек но­вого направления, перед которым окончательно стушевывается Тамарин, представленный уже решительно пасквилем на прежне­го Тамарина. Точно так же, как Сакс, Иванов энергический за­щитник правды на поприще служебной деятельности, бесстраш­но, неутомимо борется с лицеприятием и т. д., так же спокойно и возвышенно говорит, так же ставит правду и дело выше лич­ного счастия и любви, точно так же едет в командировку на след­ствие, — точно так же все, кроме того, что, сколько нам известны провинциальные служебные отношения, Иванов не умеет выдер­живать их в подвигах своего служебного рвения.

Одним словом, роман г. Авдеева с начала до конца — чистая, кажется, бессознательно переписанная копия сперва с «Героя на­шего времени», потом «Героя нашего времени» и «Онегина», по­том «Героя нашего времени» и «Полиньки Сакс». В нем воскрес­

215


ла перед нашими глазами русская литература XVIII века с тра­гедиями Княжнина, о которых еще Мерзляков говорил, что в них нет ни слова своего.

Мы говорили о «Тамарине» подробнее, нежели будем гово­рить об остальных произведениях г. Авдеева, потому, что на «Тамарине» основана известность г. Авдеева, и потому, что хоть в наше время совестно объявлять себя защитником подража­тельного рода, но во все времена говорили: давайте нам лучше хорошее чужое, нежели... не то, чтобы дурное, — напротив, очень милое, но не заключающее в себе ровно ничего своего. «Тамарин» заставил нас ожидать от г. Авдеева нового и лучшего, показав в нем способность к развитию, стремление принять в себя мысль, стремление к содержанию; но ни одна из его издан­ных до сих пор повестей не может еще назваться произведением человека мыслящего. Нам кажется, что если о господине Авдееве будут говорить, как о замечательном писателе, то уже никак не упоминая о его доселе изданных повестях; а если придется гово­рить только о них, то о нем ничего не будут говорить. Потому и мы теперь можем быть кратки. После «Тамарина» г. Авдеев написал шесть повестей и рассказов: «Ясные Дни», «Горы», «Де­ревенский Визит», «Нынешняя Любовь», «Поездка на Кумыс», «Огненный Змий». Мы обратим внимание только на две лучшие повести: «Ясные Дни» и «Нынешняя Любовь», потому что из остальных заслуживала бы разбора только одна — «Огненный Змий»; но мнение о ней найдут читатели в другой статье, в сле­дующей книжке «Современника»7, и здесь только для полноты обзора мы повторим отзыв об «Огненном Змие», слышанный нами от одного из людей, очень любящих изящество во всем и ре­шительно не думающих поставлять народность или даже просто­народность рассказа в дубоватости языка: «от Огненного Змия пахнет лоделавандом». А что касается до других трех рассказов, они едва ли были и замечены кем-нибудь. «Горы» ровно наполо­вину состоят из длиннейшего, но легко читающегося приступа, в котором сначала объясняется, почему автор любил приезжать в гости с Локтевым и почему Локтев достоин любви: потому, что он никогда не сделает неловкости, никогда не заставит вас по­краснеть за то, что вы вместе с ним вошли в гостиную, — как будто бы ныне в порядочном обществе, не только петербургском, но и провинциальном, много наберется таких невыполированных молодых людей, которые могут своими неловкостями заставить покраснеть вошедшего вместе с вами в гостиную или на вечер? Галантерейные рассуждения этого начала напоминают «Тама­рина». Потом в приступе очень подробно, мило и легко переска­зывается двухчасовая causerie втроем (рассказывающий, Локтев и хозяйка) у m-me К. Наконец, начинается повесть: Локтев рас­сказывает, как он имел в башкирской деревне rendez-vous с хоро­шенькой башкиркой Изикэй и как муж ее, подстерегши измену,

216


не показал и виду, что знает все шашни, а потом, когда, при пе­реезде через горы, представился удобный случай, столкнул жену с лошадью, на которой она сидела, в овраг, на дне которого оты­скивают ее раздробленным трупом. М-me К. приходит в ужас от кровавого описания; тогда Локтев говорит с улыбкою: «вы не­пременно хотели, чтобы я вам рассказал ужаснейший случай моей жизни; ужасного ничего со мной не случилось, и я придумал для вас этот рассказ». Но «умысел другой тут был» у Локтева: он хотел пощекотать ревность m-me К., потому что они забав­ляются, строя друг другу куры. M-me К. дивится живым подроб­ностям импровизации; готовы дивиться и мы, если только «Горы» действительно импровизация, и это избавит нас от необходимо­сти заметить, что хитрый башкирец не выдерживает своего лице-мерства в решительную минуту и не отправляется отыскивать жену, упавшую, по его словам, случайно. Не изъявляя участия к ее судьбе, он может возбудить против себя подозрение. И зеле­неет он, столкнув жену, совершенно без причины: ведь по баш­кирским понятиям он поступил не дурно. «Деревенский Визит» и рассказан дурно, кроме анекдота о том, как Иван Игнатьевич ви­дел русалку. Это — неудачнейшее из произведений г. Авдеева. «Поездка на Кумыс» — письма с дороги, вроде «Писем Рус­ского Путешественника»; они занимают сто страниц, не напол­няя их. Мы не говорим, чтоб их не стоило писать; но едва ли стоило их перепечатывать. Такого же мнения мы держимся и от­носительно «Деревенского Визита». Но и сам г. Авдеев, конечно, не придает большой важности ни этим двум своим произведе­ниям, ни «Горам». Потому перейдем от них поскорее к его гра­циозной идиллии «Ясные Дни». Это действительно светлая, ра- дужная идиллия, вполне оправдывающая свое заглавие; это действительно милая, привлекательная картина, писанная с лю­бовью, и много чувства потратил автор на ее создание, много ро­зовых теней — на ее иллюминовку: все в ней освещено розовым колоритом, все должно действовать на вас отрадно, примири­тельно, освежительно, оживительно — может быть, и подейство­вало, если вы читали эту повесть в сладкий час ленивой полу­дремоты: прелестна показалась вам в этом счастливом случае повесть, и приснились вам ясные сны. Но... гадкое, неотвязное «но»! не должно бы тебе быть места, когда мы говорим о «Ясных Днях»., но если вы читали ее не в сладкий час ленивой полудре­моты, то вы сказали, закрывая книгу: «Что за странность! Все это мило, но все это будто бы неправда, будто бы не клеится, будто бы не так». И если не хотите погубить прекрасной, светлой идиллии, постарайтесь не думать о ней, потому что в самом деле все в ней не так, все не клеится, все не ладится.

Что же не клеится? отчего не ладится? Ответа искать неда­леко; но мы сначала украсим свой разбор грациозным стихотво­рением:

217


О домовитая совушка,

О милосизая птичка!

Грудь красно-бела, касаточка,

Летняя гостья, певичка... и т. Д. 8

Что за странность? Что-то не так! Грациозная песенка оказы­вается нескладицею! Виноваты, виноваты! мы вздумали про сову пропеть то, что можно пропеть только о ласточке!

Г. Авдеев хотел в «Ясных Днях» опоэтизировать, идеализи­ровать все и всех в избранном им для идиллии кругу. Но дело известное, что не всякий кружок, не всякий образ жизни может быть идеализирован в своей истине. Трудно идеализировать бес­смыслие и дрязги. Спору нет, в самом пошлом человеке, в самом отталкивающем тунеядце есть что-нибудь человеческое, и в жизни его есть или были светлые, человеческие отношения, есть или были поэтические минуты. Идеализируйте их, если у вас идеали­зирующий, примиряющий взгляд; и ваше дело будет правдивое, благородное дело, потому что в пошлом или ничтожном человеке будете учить нас любить человека. Но говорить нам: люби в этом человеке все, — нет! это не дело истины и поэзии: это — дело по­верхностной, апатической, антипоэтической непроницательности.

А г. Авдеев говорит нам: полюбуйтесь на всех выводимых мною людей всецело, во всей обстановке, полюбите их жизнь: посмотрите, какая светлая, чистая, славная эта жизнь! Посмот­рим же, что это за люди и какова их жизнь! Идут ли к ней розо­вые краски? Не будем даже рассматривать, прикрашивает или нет он своих милых идиллических любимцев; возьмем их такими, какими он их выводит нам на аркадский лужок, и посмотрим, ка­ковы они — хоть друг с другом. Может быть, эти голуби в сущ­ности вовсе не голуби, а просто-напросто осовевшие под розо­выми красками коршуны и сороки; может быть, от этих сов плохо приходится очень многим, потому что тунеядцы должны же ко­го-нибудь объедать... Но теперь нам некогда говорить об этом, и мы посмотрим только, по-голубиному ли живут хоть между со­бою эти голуби. Театр — деревня.

Начнемте с почтенного Василья Сергеича. Это — олух и пен­тюх в полной форме, тупой, лежебокий и оглупевший донельзя. Таких мужей и желают и образуют себе дамы, подобные его до­мовитой хозяюшке. Много ли достается таким мужьям (ведь немногие же родятся пентюхами: людьми родятся, олухами де­лаются, скажем в подражание изречению о поэтах и ораторах), много ли достается им от учительницы, пока они пройдут курс учения. Наш домохозяин, но уверению г. Авдеева, «спокойно отдал и себя и хозяйство в управление распорядительной суп­руги»: счастливец! он избежал ужасов междоусобный войны за власть в доме. Но, как вы думаете, кисло или сладко ему жить под крылышком голубицы своей? Ведь и крылышком может до­вольно изрядно похлыстать бойкая птичка. Как вы думаете, ведь

218


у него есть же какие-нибудь свои желания? Позволяется ли ему исполнять их? Дадут ли ему теперь, например, 170 рублей на покупку хорошего ружья, какое удалось ему купить встарину? Воля ваша, ходить по струночке — плохая жизнь. А как вы ду­маете, по скольку раз в день колят ему глаза тем, что он «ни во что не вступается, потакает людям, дает людям жену в обиду» и т. д.? Может быть, и мягкий у него диван, да много в этом ди­ване натыкано булавок.

О его распорядительной супруге нечего распространяться. Вы знаете, что если сердце у распорядительных хозяек часто бывает мягкое, то рукавицы у них всегда ежовые. Она, конечно, счастли­вее всех; но довольна ли она своим положением? Как вы думаете, только бранит она мужа, или в самом деле негодует на него, пре­зирает его? И от чистого ли сердца она жалуется на него своим прихлебательницам? Поверьте, что часто от чистого сердца, по­тому что ее положение выгодно, но неестественно и очень тяжело. В самом деле, ей приходится надсажать себе горло и отбивать ноги. Деревнею править — воз везти: тяжело.

А хороший ли человек этот идеал смиренства и глупости, Иван Иваныч, над которым все хохочут, которым помыкает даже Ва­силий Сергеич? Вероятно, потому, что он не взял к себе своей тетки, хоть она ходит пешком из своей усадьбы в деревню к Марье Степановне, хоть у нее парадное платье — холстинковое, а у него, холостого байбака, 80 душ. Родственные-то чувства про­цветают в Аркадии г. Авдеева, и глупцам в ней счету нет; но глупость глупостью, а копейки из рук никто не выпустит.

Прекрасные соображения о счастии и душевном благораспо­ложении ко всем близким и остальных членов кружка также легко сделать.

Вот в этот кружок приезжают двое мальчиков или юношей: сын Марьи Степановны и его товарищ, в отпуск на 28 дней, и в нем-то растет Лиза, дочь Марьи Степановны, и в нем-то разы­грывается идиллия. Не сомневаемся, что можно и должно было осветить розовыми лучами хорошенькие личики этой веселой, пока еще доброй, пока еще не оглупевшей и не совсем опошлив­шейся молодежи; но если г. Авдеев хотел нарисовать картину одними розовыми красками, то надобно было для этих полудетей выбрать другую обстановку или, по мере возможности, оставить в таинственном полусвете все их окружающее. Но г. Авдеев до того любит розовые фигуры, что вывел в полном розовом осве­щении всех, кто попался ему под перо: и мужиковатую, полную претензий и неуступчивости бой-бабу Татьяну Терентьевну, и дебело-плотную фигуру распорядительной хозяйки Марьи Сте­пановны, и отсыревшего, ленивого байбака Василья Сергеевича, и ничтожного олуха Ивана Иваныча. Все это Тирсисы и Хлои.

И сахару класть в чай слишком много не годится, а он уго­щает нас патокою.

219


Хотите ли, мы расскажем, как на самом деле проходили его слишком «Ясные Дни?» Приезжим обрадовались, это правда: минута приезда действительно была идиллическою; потом моло­дежь любезничала и веселилась, и это правда. А остальные лица грызлись, сплетничали, скучали при них, как без них.

Да и молодежь так ли идиллически веселилась, как рисует г. Авдеев? едва ли. По крайней мере, нет сомнения, что ни один осьмнадцатилетний юноша, выпивший, подобно его Волжину, не одну бутылку «редерера», не будет, как Волжин, сам не знать, какое чувство влечет его к Лизе; по крайней мере несомненно, что ныне девушки или девочки болтают о любви гораздо раньше его Лизы. А его Волжин и Лиза не влюбились друг в друга — нет! они просто находили «неизъяснимую для них самих прелесть быть вместе»; нет, идиллия г. Авдеева слишком уже эфирна; она слишком хитро идеализирует.

Дезульеровские пастушки — просто забубённые головы в сравнении с его пастушками.

«Бедная Лиза» — гоголевская повесть по естественности в сравнении с «Ясными Днями».

И как жаль, что эта приторная до странности сантименталь­ность уживается вместе с прекрасным уменьем рассказывать!

Лучшая из повестей г. Авдеева, по нашему мнению, «Нынеш­няя Любовь». Она так же хорошо рассказана, как и «Ясные Дни»; но в ней более содержания и менее увлечения тем, что не заслуживает любви. В ней найдется много справедливо подмечен­ного. Не так ныне любят, как должно любить — вот тема автора: слишком осторожно, слишком расчетливо приступают к любви: выбирают предмет страсти, осматриваясь, будут ли этим выбо­ром соблюдены все условия света, и т. д. — тема, видите, кото­рую развивал еще Рахманный в своей великолепной повести: «Любовь Петербургской Барышни», из чего и надобно заклю­чить, что и в былые времена нашей литературы любили светские люди точно так же и были осуждаемы поэтами с возвышенным взглядом на любовь точно так же. А когда же, смеем спросить, не так любили? Разве в средние века, в классическое время любви, рыцарь избирал в дамы своего сердца горожанку? Разве не ста­рался он отыскать какую-нибудь графиню или герцогиню? А красавицы разве обращали взоры на оруженосцев или бюрге­ров? Справиться об этом можно не далее, как в X томе полного собрания сочинений А. Пушкина, в котором помещены «Сцены из рыцарских времен». Увы, всегда люди старались, по возмож­ности, не нарушать того, что в их время считалось «условиями света». Всегда они искали не достойнейших своего сердца, а до­стойнейших своей руки. Может быть, это и дурно; но если дурно теперь, то еще хуже было прежде, и наш идеал не в прошедшем, а в будущем. Но ныне холоднее прежнего любят, осмотрительнее предлагают и принимают руку? А прежде разве женились на тех,

220


кто понравился, не справляясь о средствах к жизни? Многое можно сказать против нынешней любви, но не то, что говорит г. Авдеев, который говорит, впрочем, так, что и нельзя составить себе ясного понятия о том: что же он говорит? и за что нападает на нынешних людей? Да полно, и представители ли нынешнего времени те лица, о которых он говорит? По крайней мере, если молодые люди теперь читают Débats 9, то не с любовью, а с от­вращением, только потому, что у них под руками нет менее пош­лых газет. Да и не газеты читают они, а книги, о содержании ко­торых, кажется, не имеет и понятия Черков. Нам кажется, что Черков виноват только тем, что, подобно очень многим из наших молодых людей, не получил направления и так поверхностен, что не сумел сам образовать себя. Не так любят истинные предста­вители и представительницы нашего времени, как Черков и Са­шенька. Разве думаете вы, что Печорин, уже не говоря о Бель-тове, будет спрашивать у своей избранной, сколько за нею душ, если вздумает жениться? Нет, он просто скажет ей: «у меня вот какие средства к жизни; за вами приданого столько-то; следова­тельно, мы будем должны вести вот какой и вот какой образ жизни. Подумайте хорошенько, будете ли вы им довольны при нашей любви? Я думаю, что вы будете довольны, иначе и не вздумал бы говорить вам об этом; а впрочем, подумайте хоро­шенько». Нет, Черков, колеблющийся между возможностью тратить деньги на «Дебаты» и между любовью, человек не на­шего времени. Человек нашего времени думает проще и благород­нее, нежели эти отсталые, недопеченые умники; он думает: «я буду с нею счастлив, надобно теперь подумать о том, будет ли она со мною счастлива». Нам кажется, что никогда умные люди не любили так благородно, так бескорыстно, как в наше время, никогда не любили так независимо от пошлостей, против которых еще долго будет надобно бороться любви.

Но довольно. Скажем же свое общее мнение о литературной деятельности г. Авдеева.

Он обнаружил несомненный талант повествователя, — обна­ружил в заменении Тамарина Ивановым и способность к приня­тию лучшего, серьезнейшего взгляда. Но мы еще не читали его произведений, в которых бы отразилась своя, не избитая и не от­сталая мысль. Может ли он со временем дать нам свое и такое, что действительно принадлежало бы современной жизни по раз­витию мысли? Может, если серьезно подумает о том, какие люди, с какими понятиями о жизни истинно современные люди, истинно современные писатели; если увидит различие между элегантною отсталостью или выполированною causerie и серьез­ным пониманием жизни, если убедится, что мысль и содержание даются не безотчетною сантиментальностью, а мышлением.

И тогда он, может быть, даст нам много истинно прекрасного.

221