Том IX. Полное собрание сочинений в 15 томах

Источник: Чернышевский Н. Г. Замечания к трем первым главам первой книги <Дж. Милля> // Чернышевский Н. Г. Полное собрание сочинений : В 15 т. М. : Государственное издательство художественной литературы, 1949. Т. 9 : 1860–1861 гг. С. 58–93.

ЗАМЕЧАНИЯ К ТРЕМ ПЕРВЫМ ГЛАВАМ ПЕРВОЙ КНИГИ

Гипотетический метод исследования

Мы видели уже много примеров тому, какими приемами пользуется политическая экономия при решении своих задач. Эти приемы математические²⁴. Иначе и быть не может, потому что предмет науки — количества, подлежащие счету и мере, понимаемые только через вычисление и измерение. Например, спрашивается: полезно ли было для Англии отменение хлебных законов, то есть дозволение беспошлинно ввозить иностранный хлеб? Тотчас же вычисляется, сколько фунтов хлеба средним числом приходилось в Англии, до отменения хлебных законов, на потребление человеку, сколько приходится теперь; оказывается, что теперь средняя цифра потребления хлеба больше, и дело решено безвозвратно: отмена хлебных законов была полезна²⁵.

Цифры, доставляемые статистикою, чрезвычайно важны. Но они часто бывают недостаточны для решения именно самых коренных вопросов, вопросов о вредном или полезном влиянии каждого из основных элементов общественной жизни, рассматриваемой со стороны материального благосостояния. Статистический факт обыкновенно бывает явлением очень многосложным, зависящим от действия многочисленных элементов, перепутывающихся в нем своими влияниями так, что трудно бывает без особенных, облегчающих дело, способов распознать, какая роль принадлежит в нем известному элементу; кроме того, является вопрос: не играет ли этот элемент иной роли в других фактах? — надобно было бы перебрать все те факты, в произведении которых он участвует, а это очень трудно: все факты общественной жизни так перепутаны взаимным влиянием, все элементы ее так разветвляются своими последствиями по всем отраслям ее, что нельзя быть уверену, приняты ли в соображение все факты, на которых отразилось действие известного элемента, не ускользнули

ли от внимания некоторые и, быть может, самые важные действия этого элемента. Например: были ли полезны для Англии войны, которые вела она с Франциею в конце прошедшего и начале нынешнего века?²⁶ Очень многие находят до сих пор, что они были полезны, развили английское земледелие, английскую мануфактурную промышленность и торговлю. Большинству читателей такое мнение, конечно, кажется нелепостью. Но в подтверждение ему приводятся тысячи статистических данных. Разумеется, люди, опровергающие его, также приводят против него тысячи статистических данных. При такой многочисленности статистических данных с обеих сторон спор запутывается до того, что невозможно было бы принять тот или другой взгляд иначе, как по произволу, по личному образу мыслей, словом сказать, произносить решение по капризу, наудачу, если бы для получения точного, несомненного, бесспорного ответа не существовал иной метод, кроме метода разбора статистических данных. Но такой метод существует.

Этот метод состоит в том, что когда нам нужно определить характер известного элемента, мы должны на время отлагать в сторону запутанные задачи и приискивать такие задачи, в которых интересующий нас элемент обнаружил бы свой характер самым несомненным образом, приискивать задачи самого простейшего состава. Тогда, узнав характер занимающего нас элемента, мы можем уже удобно распознать ту роль, какую играет он и в запутанной задаче, отложенной нами до этой поры.

Например, вместо многосложной задачи: были ли войны с Франциею в конце прошлого и начале нынешнего века полезны для Англии, берется простейший вопрос, не запутанный никакими побочными обстоятельствами: может ли война быть полезна не для какой-нибудь шайки, а для многочисленной нации?

Теперь как же решить этот вопрос? Дело идет о выгоде, то есть о количестве благосостояния или богатства, об уменьшении или увеличении его, то есть о величинах, которые измеряются цифрами. Откуда же мы возьмем цифры? Никакой исторический факт не дает нам этих цифр в том виде, какой нам нужен, то есть в простейшем виде, так чтобы они зависели единственно от определяемого нами элемента, от войны; — во всяком историческом факте, как в той войне, которая возбудила этот вопрос, статистические явления и цифры определялись не одним элементом войны, а также множеством всевозможных других условий и обстоятельств.

Итак, из области исторических событий мы должны перенестись в область отвлеченного мышления, которое вместо статистических данных, представляемых историею, действует над отвлеченными цифрами, значение которых условно и которые назначаются просто по удобству.

Например, оно поступает так.

Предположим, что общество имеет 5 000 человек населения, в том числе 1 000 взрослых мужчин, трудом которых содержится все общество. Предположим, что 200 из них пошли на войну. Спрашивается, каково экономическое отношение этой войны к обществу? Увеличила или уменьшила она благосостояние общества?

Лишь только мы произвели такое простейшее построение вопроса, решение становится столь просто и бесспорно, что может быть очень легко отыскано каждым и не может быть опровергнуто никем и ничем.

Каждый, кто умеет производить умножение и деление, не задумавшись, скажет: до войны каждому работнику приходилось содержать пять человек, а во время войны, когда 200 работников отвлечены от труда, осталось 800 работников; они должны содержать себя, 4 000 человек остального населения и кроме того еще 200 бывших работников, пошедших на войну, всего 5 000 человек; стало быть, каждому приходится содержать 6,25 человек (иначе говоря, прежде 100 работников содержали 500 человек, теперь содержат 625 человек), — ясно, что положение работников стало тяжелее и что остальные члены общества не могут быть содержимы в прежнем изобилии. Ясно, что война вредна для благосостояния общества.

Читатель видит, что абсолютной величине цифр не приписывается тут никакой важности: важность только в том, увеличилась или уменьшилась известная пропорция от перемены в цифре того элемента, характер которого мы хотим узнать. Больше будет или меньше будет, вот все, что нам нужно знать, чему мы придаем важность. Если выходит «больше», оно все-таки останется* «больше», какие бы цифры мы ни взяли, а если выходит «меньше», то все-таки выйдет «меньше», какие бы цифры мы ни взяли.

Например, положим, что в обществе не 5 000, а 600 000 человек; положим, что в нем не 1 000, а 150 000 работников; положим, что на войну пошли не 200 человек, а 50 000 человек, вывод будет все тот же.

До войны работник содержал 4 человек; во время войны оставалось из 150 000 человек работников только 100 000; стало быть, каждому приходится содержать по 6 человек. То же самое, что и прежде: работникам стало тяжелее прежнего, а всему населению общества хуже прежнего.

Мы видим также, что в какой именно пропорции стало хуже, это уже зависит от величины взятых нами цифр; они брались нами предположительно, потому мы и не придавали важности точной величине пропорции. Но мы видим также, что чем бóльшая пропорция людей посылается на войну, тем больше вред, приносимый войною обществу, и потому говорим: убыточность

войны для общества прямо пропорциональна числу людей, идущих на войну.

Эти выводы сохраняют своею совершенную беспорность, полную математическую достоверность, хотя цифры брались нами просто «по предположению», просто сопровождались словом «предположим».

По этому термину, «предположение», «гипотеза», самый метод называется гипотетическим.

Возвращаемся теперь к частному, фактическому вопросу, на время отложенному нами: полезна ли была для Англии война с Франциею в конце прошлого и начале нынешнего века? — мы видим, что он уже разрешен, что он допускает одно только решение: если война вообще не может быть полезна, если от нее всегда вообще беднеет общество, то, конечно, и ряд войн, о котором мы говорим, был вреден для Англии.

В этом общем смысле политико-экономические вопросы решаются посредством гипотетического метода с математическою достоверностью, лишь бы только были поставлены правильно, лишь бы только обращены были в уравнения верным образом. Решение получается в словах, «увеличивается» и «уменьшается», то есть «польза» и «вред», «выгода» и «убыток».

Иное дело, если мы хотим узнать, как именно велико было вредное или полезное действие определенного нами элемента на данное общество в данном случае, как именно велик был вред, нанесенный Англии войнами с Франциею в конце прошлого и начале нынешнего столетия. Это уже дело истории и статистики; они должны отвечать на него своими не гипотетическими, а положительными рассказами и цифрами. Трактат, нами переводимый, занимается почти исключительно вопросами в самом общем их виде; потому к помощи истории и статистики нам реже понадобится прибегать, нежели к гипотетическому методу. Но как надобно думать о тех случаях, когда на общее решение вопроса, находимое гипотетическим способом, возражают фактами и цифрами, относящимися к одному или нескольким отдельным событиям, когда, например, на решение «война убыточна» возражают цифрами о развитии английской торговли и промышленности во время войн с Франциею при республике и Наполеоне? Если эти цифры достоверны, то естественно является надобность проверить, могут ли они считаться следствиями того элемента, действию которого приписываются, или произведены были влиянием других элементов. В результате мы всегда находим, что это так, что если при существовании известного элемента были в обществе факты, противоречившие общему характеру его, найденному нами посредством гипотетического метода, то они производились действием других, противоположных ему элементов, которые могли даже пересиливать его влияние, но которых действие ослаблялось его влиянием.

Имея математический характер, гипотетический метод в сущности всегда действует цифрами; но часто уравнения, составляемые по его правилам, так немногосложны, что писатель предоставляет самому читателю вообразить в своем уме какие-нибудь цифры, а сам ограничивается только неопределенными словами «больше» и «меньше». Например: чем больше пропорция работников или взрослых мужчин в числе населения, тем благосостояние общества значительнее. Если подобные соображения относить, как и следует, к гипотетическому методу, мы увидим, что решительно вся политическая экономия развивается его помощью. Конечно, такие неопределенные выражения, такие короткие доводы читаются легче, нежели те несколько длинные расчеты, в которых действительно выставляются цифры. Если в наших замечаниях будет довольно много расчетов и цифр, это происходит не от того, чтобы мы не понимали утомительности их для читателя; но мы обращаем внимание читателя на такие вопросы, которые слишком многими писателями решались ошибочно, фальшивое мнение о которых сильно распространено. Говорить о них только неопределенными словами «много» и «мало», «больше» и «меньше» было бы неудовлетворительно; а выводы из их правильного решения так важны, что заслуживают употребления некоторой напряженной внимательности при их исследовании.

Выгодное и убыточное для общества производство и потребление

Мы видели, что труд бывает производительный или непроизводительный, потребление бывает производительное или непроизводительное. Следуя Адаму Смиту и Рикардо, Милль относит к непроизводительному труду многие роды занятий, которые французскими экономистами, и в том числе Сэ, обыкновенно причисляются к труду производительному. После разъяснений Милля не остается никакого сомнения, что французские экономисты обольщают себя в этом случае грубыми натяжками; откуда же явилось в них расположение придумывать софизмы в опровержение вывода, очень ясно сделанного еще Адамом Смитом? Сэ сам объясняет эту причину: слово непроизводительность набрасывает какую-то дурную тень на те роды занятий, к которым относится. Милль говорит, что непроизводительность не мешает многим занятиям быть очень почтенными и полезными. Но Сэ сам знал, что они почтенны и полезны; именно потому он и старался избавить их от имени непроизводительных. Из такого разноречия мыслителей, думающих в сущности одинаково, мы должны заключить, что есть в самом поставлении вопроса какая-нибудь неясность. Конечно, труд Гаррика и Кина, превосходно передававших Шек-

спира, гораздо выше, нежели труд полуграмотного писаря, бестолково читающего перед сельскими старшинами предписание волостного правления; но почему же труд писаря не нуждается ни в каких доказательствах своей полезности для общества, а труды Гаррика и Кина показались французским экономистам нуждающимися в защите посредством натянутых объяснений? Почему в слове «непроизводительный» лежит какое-то порицание, несмотря на высокое достоинство некоторых родов непроизводительного труда?

Для этого надобно нам вникнуть в распределение сил общества между разными занятиями, в отношение этих занятий к потребностям общества.

Предположим, что общество состоит из 4 000 человек, из числа которых 1 000 человек — взрослые мужчины, трудом которых должно содержаться все общество. Положим, что средним числом нужно по 2 четверти хлеба в год на человека. Положим, что каждый работник, занимаясь земледелием половину года или 150 рабочих дней, производит 20 четвертей. В таком случае нужно на производство 8 000 четвертей 400 человек, занимающихся производством в течение половины года, или, что то же, будет занято число дней, равное годичному труду 200 работников. Положим, что на производство других съестных припасов, нужных для доставления здоровой и разнообразной пищи (мясо, молоко, овощи) нужно столько же времени, или годичный труд также 200 работников. Положим, что столько же труда (200) нужно на изготовление и поправку жилищ и на заготовление топлива; столько же на изготовление удовлетворительной одежды и мелких хозяйственных надобностей первой необходимости. Это все труд, прямо обращенный на предметы надобности. Кроме того, нужно известное количество непрямого производительного труда на поддержание этого прямого труда. Положим, что на охранение нужно 50 работников, и на другие роды непрямого труда (приготовление инструментов и проч.) столько же. Это все труд, обращенный на производство предметов первой надобности; итак, мы имеем, что обществу нужно следующее число годичных единиц труда (или следующее число годичных работников, считая по 300 рабочих дней на человека) для изготовления предметов первой необходимости в количестве, удовлетворяющем надобности всего общества:

Производство хлеба . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 200 работников

» других съестных припасов . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 200 »

» жилищ и топлива . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 200 »

» одежды и остальных надобностей . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 200 »

Охранение общества и продуктов . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 50 »

Другие роды не прямого производ. труда . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 50 »

——————————————————

Итого . . . 900 работников

Итак, на все другие занятия, кроме занятий по производству предметов первой надобности, остается 100 единиц труда или 100 взрослых мужчин.

Теперь, вместо того чтобы начинать расчет с надлежащего начала, с мысли о хлебе и других первых надобностях, — вместо того, чтобы оставлять на другие занятия только то количество времени или людей, какое остается избыточным по удовлетворении первых надобностей, мы попробуем повернуть дело задом наперед и прежде всего подумаем о том, какие вещи приятны, какие наслаждения возвышенны, и назначим прежде всего труд на них.

Нам нужен 1) театр; на него нужен труд 20 человек. Нам нужны 2) концерты, — тоже 20 человек. Нужны 3) бронзовые украшения, — тоже 20 человек. Нужны 4) золотое шитье; 5) шелковые обои и занавеси; 6) нужны разные другие изделия того же сорта; на каждый предмет по 20 работников, всего 120 работников. Но это все для глаз и слуха, а неужели не подумать о желудке? Нам нужны гастрономические кушанья, положим на них хотя 40 работников, — право, это очень умеренно; нужны тонкие вина — еще 40 человек; итого на гастрономические наслаждения 80 и на другие предметы роскоши 120 человек, всего 200 работников.

Ясно, что на предметы первой надобности остается только 800 работников вместо 900, которые были бы нужны для производства их в достаточном количестве. Ясно, что на многих членов общества будет недоставать этих предметов и что явится гораздо больше поводов развиваться воровству и другим нарушениям тишины и собственности. На охранение общества от этих покушений нужно больше труда; вместо прежних 50 работников нужно на это 100. В каком же виде будет прямое производство предметов первой необходимости?

Всего остается, за вычетом этих 200 работников по предметам роскоши, 100 по охранению и 50 по непрямому производству других разрядов, на прямое производство предметов первой надобности 650 человек, вместо того, что надобно их 800.

Что тогда будет? Без хлеба жить нельзя, уменьшение по производству пищи падет главным образом не на него, а на мясо, овощи и т. д. Но можно и хлеба есть несколько меньше; таким образом, на производство его можно вместо 200 работников употребить 175 человек: тогда его будет производиться 7 000 четвертей.

Остается на другие съестные продукты, жилища, топливо, одежду и проч. вместо прежних 600 работников только 475. Мяса и других съестных припасов можно производить гораздо меньше, ведь это прихоти, довольно и одного хлеба; вместо 200 работников положим на это 125. Тогда на жилища и топливо останется 175, на одежду тоже 175.

Мы видим, что и в пище, и в одежде, и в жилищах, и во всех других предметах первой надобности очень многие члены общества будут иметь очень сильный недостаток.

Отчего этот недостаток? Оттого ли, что занятия, которыми поглощено время 200 работников, не полезны сами по себе и не возвышенны? Это все равно. Некоторые из них, например, занятия поваров и бронзовщиков, не имеют в себе ничего особенно возвышенного. Но другие очень почтенны или возвышенны: в числе этих 200 работников есть великие живописцы, превосходные музыканты, гениальные художники всякого рода. Это все равно. Все равно, чем бы ни занимались эти 200 человек, они занимаются не производством предметов первой необходимости, между тем как обществу недостает предметов первой необходимости. Нужда общества происходит не оттого, чтобы их занятия сами по себе были менее хороши, нежели хлебопашество или шитье мужицких сапог, — нет, просто оттого, что этих людей 200 человек, между тем как общество без вреда для себя могло бы отделить на их занятия только 100 человек.

Действительно ли в каком-нибудь обществе существует такая непропорциональность между числом рук, занятых производством предметов роскоши или трудом непроизводительным, и количеством рук, какое нужно было бы для производства предметов первой надобности, показать это уже дело статистики. Но политическая экономия говорит, что если в каком-либо обществе существует труд непроизводительный и труд, обращенный на производство предметов роскоши при недостатке предметов первой необходимости, то общество это страждет от нерасчетливого, несообразного с его потребностями и средствами распределения рук между родами занятий.

Сравнивая два примера, нами приведенные, мы можем видеть, отчего происходит эта несообразность. В первом случае мы начинали распределение по потребностям низшим; на высшие оставался у нас только излишек за удовлетворением низших. Во втором начинали с удовлетворения высших, а на низшие оставили только то, чему случилось остаться.

Которое из двух оснований распределения вообще лучше для общества, это каждый может решать по-своему; при нынешнем еще неудовлетворительном состоянии многих отраслей нравственных наук существует возможность говорить, что лучше любоваться на картины Рафаэля, нежели иметь здоровую пищу. Надобно, впрочем, сказать, что нынешний образ мыслей нерасположен к подобным воззрениям. Ныне вообще полагают, что бедность мешает развитию достойной человека жизни, что высшие наслаждения становятся доступны человеку только по удовлетворении низших потребностей, что например, философиею или астрономиею можно с успехом и удовольствием заниматься только при некоторой свободе от материальных лише-

5 Чернышевский, т. IX

ний; из этого следовало бы, что даже тот, кому интересы искусства, отвлеченной науки, живописи или ваяния, филологии или археологии, театра или поэзии более милы, нежели материальное благосостояние общества, — даже и тот был бы должен находить лучшим такое распределение занятий, основанием которому служили бы материальные потребности человека, потому что при материальном благосостоянии общества наука и искусство должны развиваться успешнее, нежели тогда, когда материальные потребности не удовлетворены. Сообразно такому образу мыслей можно полагать, что если у всех 100 человек, составляющих известное общество, есть изобилие и досуг хотя по воскресениям, а нет между ними ни одного человека, называющегося актером, то все-таки спектакли будут у них многочисленнее и лучше, нежели в обществе, где есть 20 актеров и 60 бедняков, затупленных лишениями. Лишь бы люди получили материальное благосостояние, а за театром остановки у них не будет. Напротив, самый театр будет плох и фальшиво-искусствен, если из-за любви к нему мы водворим в массе общества бедность и невежество, потому что вся общественная жизнь получит тогда жалкое направление. Масса может быть презираема; но состояние и развитие всех классов общества зависит от состояния массы: ее невежество отражается и на ученых, ее пошлость — и на светских людях, ее страдания — и на людях, изобилующих всем. Развитие наук, искусств, нравственности и всех других совершенств всегда бывает прямо пропорционально материальному благосостоянию массы.

Справедлив ли такой взгляд, предоставляем судить каждому, как ему угодно. Разбор этих вопросов принадлежит не политической экономии, мы коснулись их только потому, что против мыслителей, говорящих о выгодности распределения занятий сообразно с материальными нуждами общества, часто слышится упрек, будто бы системы этих мыслителей враждебны всему возвышенному, поэтическому, прекрасному; будто бы они хотят отбить голову Аполлона Бельведерского, чтобы сделать ее горшком для варения каши²⁷. Этому могут верить только люди, не знакомые с ними. Напротив, забота о материальном благосостоянии массы служит, по их мнению, вернейшим средством к развитию всех высших благ, которыми может дорожить человек. Правда ли это? — ответа надобно искать не в нашей специальной науке, не в политической экономии, а в психологии. Можно только полагать, что одна наука не будет противоречить другой. А политическая экономия вся основана на мнении, что материальное благосостояние служит не препятствием, а условием для всякого высшего развития.

Впрочем, как бы то ни было, не подлежит спору тот принцип, что отвлечение излишнего числа рук от производства первых надобностей к другим занятиям служит источником не-

достатка в предметах первой надобности. Масса не знает этой истины теоретическим образом, но чувствует на себе ее практические последствия. В Англии общество спокойно, и потому там очень можно воображать удовлетворительными те рекомендации, каких заслуживают многие отрасли непроизводительного труда по своему внутреннему достоинству, независимо от соображений о том, удобно ли для общества отделять слишком большое число работников для этих прекрасных занятий, не дающих в результате ни пшеницы, ни сукна. Во Франции положение дел не таково. С конца прошлого века масса волнуется²⁸, спрашивая, зачем она бедна, и ежеминутно угрожая переворотом, в надежде, что переворот истребит бедность. Она чувствует, и ее представители говорят, что обществу нужно большее количество продуктов первой необходимости. Весь труд с этой точки зрения делится на две половины: часть его обращена на производство предметов первой необходимости, другая часть — на занятия иного рода. Весь непроизводительный труд принадлежит ко второй половине и составляет самую заметную, хотя, быть может, не самую огромную долю ее. Под влиянием господствующей мысли легко было перенести название непроизводительного труда на всю вторую половину его и обратить в упрек и в унижение имя непроизводительного труда для всех занятий, не удовлетворяющих первым потребностям, хотя многие из них и не могут быть названы непроизводительными по господствующей терминологии, а другие сами по себе очень почтенны. Французские экономисты, не заметив настоящего основания популярности и унизительности термина «непроизводительный», вообразили, что могут восстановить репутацию милых им занятий, если докажут, что их должно называть производительными по смыслу ученой терминологии, хотя дело относилось вовсе не к ней. Отсюда их усилие доказать, что должны называться производительными те занятия, за которыми Адам Смит не признал этого имени. Усилия эти неудачны; но если б и были удачными, не принесли бы пользы, потому что дело не в названиях занятий, а в несообразности распределения рабочих рук между разными занятиями с потребностями общества.

Милль, как человек, считающий свое общество безопасным от потрясений, остается холоден к этому вопросу о производительном и непроизводительном труде, поставленному в самом деле не точно, но скрывающему в своей основе требование, чтобы количество предметов роскоши, производимых нациею, было сообразно с ее потребностями уменьшено, для увеличения производства предметов первой необходимости.

Но он справедливо замечает великую важность другого подобного различения, — различения между производительным и непроизводительным потреблением. Начало пятого параграфа и особенно начало шестого параграфа в 3-й главе его 1 книги

превосходно. О второй половине шестого параграфа мы будем говорить ниже, а теперь, припоминая все, сказанное Миллем о различных родах труда и потребления, сообразим с ними сделанные нами замечания, которые не заключают в себе ровно ничего противного ни Миллю, ни Рикардо, ни Мальтусу, ни Адаму Смиту, напротив, совершенно сообразны с их основными понятиями и выведены по методе, которой следовали все эти мыслители, так что едва ли найдется в наших словах мысль, которая не была бы выражена и каждым из них.

Результаты этого соображения будут:

С точки зрения настоятельнейшей потребности общества, потребности в увеличении количества продуктов первой надобности, основание к различению труда на производительный и непроизводительный не имеет важности (это говорит сам Милль). Оно с этой точки зрения представляется несоответствующим практической цели экономических изысканий и неудобным в теоретическом отношении, потому что разделяет на разные разряды те роды труда, существенный характер которых одинаков, и соединяет в один разряд роды труда, не имеющие между собою по существенному назначению ничего общего. Например, труд живописца или скульптора по этому делению будет называться производительным только оттого, что картина и статуя — вещи прочные и материальные, а труд актера и музыканта — непроизводительным; между тем, по всем коренным, важным для общества признакам все эти люди и их произведения составляют один разряд. Напротив, в один разряд с живописцем и скульптором ставятся землекоп и водовоз. Что общего между этими людьми и трудами их?

Напротив, очень важно с точки зрения практических потребностей общества и очень логично в теоретическом отношении разделение потребления на производительное и непроизводительное.

Основания этих классификаций, употребляющих один и тот же термин, совершенно различны: в труде основанием принимается внешний случайный признак, материальность или долговечность продукта; в потреблении — назначение, смысл, экономическая роль того или другого потребления.

Ясно, что для приведения этих двух классификаций смитовской теории в гармонию друг с другом надобно принять для одного из двух делений основание, одинаков с другим. Логика и практическая важность заставляют отдать предпочтение основанию, которое принимается этою теориею для классификации потребления.

Признаком производительного потребления служит то, что оно имеет своею целью увеличение средств к производству, служит источником нового производства; признаком производительного труда также должно принять то, что его продукты слу-

жат источником нового производства, имеют своею целью увеличение средств к производству.

Когда мы писали статью «Капитал и труд», мы, не желая увеличивать объем ее, не захотели вводить новой терминологии, чтобы не тратить места на объяснение надобности в ней; изменяя основание классификации труда, мы оставили прежние термины для обозначения разрядов.

Но, по справедливому замечанию Милля, старому термину опасно давать новое значение, потому что иначе произойдет спутанность понятий между новым и старым значением; лучше давать новый термин для нового понятия. Мы полагаем, что удобнее будет приискать для классификации труда и потребления новый термин.

Нам кажется, что сущности дела хорошо соответствуют слова «выгодный» и «убыточный». Мы думаем постоянно пользоваться ими.

Чья выгода тут разумеется? Наука говорит о нации, об обществе, о человеческом роде. Потому выгоду и убыточность надобно рассчитывать* по делам общества, нации, человеческого рода. О какой именно выгоде надобно говорить? В политической экономии, занимающейся исследованием условий материального благосостояния, конечно, о выгоде для материального благосостояния.

Путь к увеличению материального благосостояния — производство; потому выгодно то, что ведет к увеличению производства; таким образом классификация по принимаемой нами терминологии совершенно совпадает для потребления с тою, какую принимает Милль по прежней терминологии.

Но разные роды труда распределятся по новой классификации далеко не так, как по прежней.

Некоторые роды труда имеют характер абсолютно выгодный. Например, хлебопашество и вообще всякий труд, обращенный на производство предметов первой необходимости, также труд воспитания и образования, потому что от этих трудов материальное благосостояние общества непременно и во всяком случае увеличивается.

О других родах надобно сказать, что они имеют характер абсолютно убыточный. Таково, например, всякое занятие, уничтожающее телесные, умственные или нравственные силы в людях, потому что этим уменьшается один из факторов материального благосостояния. Такова, например, война.

Но, кроме того, есть обширный класс занятий, которые могут быть выгодны или убыточны для общества, смотря по тому, какой степени материального благосостояния оно достигло и каков размер средств, которыми оно располагает. Например, труд, употребляемый на тканье тонкого сукна в обществе, которое не имеет достаточного количества простого сукна, был бы убыточен,

потому что общество, как видно, не располагает еще такими обильными средствами производства, чтобы могло, без уменьшения своего материального благосостояния, тратить на производство сукна больше средств, больше труда, нежели сколько нужно для выделки простого сукна, а выделка тонкого сукна берет больше труда, поглощает больше средств, нежели выделка простого. Но когда с увеличением средств производства, общество достаточно снабдит себя простым сукном и будет иметь излишек времени, оно может без убытка для себя употребить этот излишек на то, чтобы выделывать сукно более тонкое.

Этот разряд труда и продуктов особенно интересен, и сам по себе, и по спорам, которые он возбуждает.

Сам по себе он интересен в том отношении, что каждый род и каждый сорт принадлежащих к нему продуктов требует особенного рассмотрения, и притом в каждую данную эпоху экономического развития в каждом обществе: тут нет никаких неподвижных признаков, как в первых двух разрядах с абсолютными качествами выгодности и убыточности; напротив, тут все зависит от отношений данного труда и продукта к данным средствам общества. Это то же самое, что вопрос о расчетливости известного расхода для индивидуума: что расчетливо и умно для одного человека, с одними средствами, то расточительно и безрассудно для другого человека, с другими средствами, было бы рассточительностыо, безрассудством и в первом, когда бы у него были не те средства. Богатый негоциант делает очень умно, когда покупает карету на лежачих рессорах и пару отличных лошадей; было бы даже нерасчетливо ему ездить на дрянном извозчике — лишний час, выигранный им каждый день от быстрой езды, дает ему в год выигрыш на сумму вдесятеро большую истраченной на отличных лошадей и экипаж, потому что каждый час, выигранный им для дел, дает ему выигрыш в сотнях и в тысячах рублей. Но глупо было бы заводить карету человеку, имеющему всего 1 000 рублей дохода: он в своей карете насиделся бы голоден, и она скоро отвезла бы его в долговую тюрьму.

Точно то же и для разных экономических обществ. Все ли в этом обществе едят пшеничный хлеб? Все ли имеют на столе мясо, когда захотят? Если все, общество может употребить излишек своих средств на приобретение спаржи зимою. Все ли жилища в этом обществе снабжены порядочною мебелью? Если все, оно может выделывать бронзовые украшения. Зимняя спаржа и бронза — вещи прекрасные и очень приличные ему. Но если нет, если оно не развило в такой мере своих производительных сил, то спаржа зимою и бронза для него преждевременны: piú tardi, как говорит маэстро Лазарев, автор знаменитой симфонии, разыгрываемой на бомбардонах²⁹; повремените кушать десерт, пока еще нет у вас на столе супа: десерт хорош только после нескольких сытных блюд.

Внешним образом этот разряд продуктов и занятий, выгодность или убыточность которых зависит от состояния общества, интересен потому, что к нему принадлежат так называемые предметы роскоши, о вреде, или безвредности, или даже пользе которых было очень много споров. Мы полагаем, что читатель не нуждается в доказательствах вредного влияния роскоши на общественное благосостояние. Но он видит также, что принадлежность известной вещи к предметам роскоши или к предметам простого, полезного удобства, или даже к предметам необходимости — дело, зависящее от времени. Иметь в своем личном распоряжении обширную равнину или рощу, чтобы охотиться в ней — для дикаря предмет первой необходимости, а в Англии предмет роскоши. Иметь при своем жилище обширный, ему одному принадлежащий двор — для русского поселянина предмет первой необходимости, а для жителя Петербурга, тем более для жителя большого западного города — предмет роскоши. Наоборот, иметь несколько стульев для западного европейца предмет первой необходимости, а для кочевого киргиза — предмет роскоши. Мы видим, что принадлежность известной вещи к тому или другому разряду зависит не от внутренних ее качеств, а только от того, какое количество труда требуется в данном месте, в данное время для ее приобретения или каким количеством выгод надобно жертвовать для ее получения или сохранения. В стране, населенной только еще охотничьим племенем, огромные пространства леса почти никому не нужны и почти ни на что не годятся, кроме охоты. Дикарь, нуждающийся в нескольких десятках или сотнях десятин леса, не отнимает их своею охотою ни у какого другого общественного или частного употребления. Ни целое общество, ни кто из отдельных людей в этом обществе не лишается через это средств к труду, существующему в том обществе. Напротив, каждая десятина, занятая охотничьим парком в Англии, отнимает значительное количество места у земледельческого или какого-нибудь другого труда, более выгодного для Англии, нежели охота. Владелец охотничьего парка жертвует для охоты значительною суммою более полезных вещей, которые могли бы производиться этим местом. Местность, занятая парком, не приносит выгоды обществу, но не потеряла способности приносить ее земледельческими продуктами при другом употреблении. Потому, хотя она не приносит выгоды обществу, но сохраняет высокую меновую ценность, величина которой равняется размеру тех выгод, какие могли бы приносить земледельческие продукты этого пространства земли. Высокая меновая ценность составляет признак всех предметов роскоши; но по одному этому признаку еще нельзя решить, что известная вещь составляет предмет роскоши: есть вещи первой необходимости, имеющие высокую меновую ценность. Например, платина совершенно необходима для некоторых технических

аппаратов, употребляемых в фабричном деле, или алмаз необходим для резания стекла, то есть для доставления нужного вида такому продукту, который в нашем обществе составляет предмет первой необходимости. То количество платины и алмаза, какое нужно на эти вещи и какое действительно употребляется на них, должно считаться в нашем европейском обществе предметом такой же первой необходимости, как пилы, терпуги³⁰, железо, дерево и другие инструменты или материалы для инструментов. Но остальное количество платины и алмаза, обращаемое на украшения, каждый называет предметом роскоши. Почему же это так? Не собственно по высокой меновой цене этих продуктов: платина, идущая на химический тигель, имеет точно такую же меновую ценность, как платина, идущая на фермуар или брошку. Нет, сущность дела зависит не только от того, что платина или алмаз, идущие на украшение, имеют высокую меновую ценность, а собственно от того, что они в этом случае идут на такое употребление, которому с равным или даже с большим внутренним успехом могут соответствовать другие предметы, добываемые гораздо меньшим количеством труда. Например, брильянтовый убор на волосах вовсе не придает им большей красоты, нежели какой-нибудь простой убор из полевых цветов или каких-нибудь цветных бус. В этом согласны все живописцы и люди с тонким вкусом. Разница тут не в красоте убора, или скорее эта разница в красоте убора клонится на сторону простых цветов. Разница просто в дороговизне убора, то есть в том, что убор из цветов не свидетельствует, а брильянтовый убор свидетельствует, что лицо, имеющее такой убор, превосходит богатством другие лица, не имеющие такого убора. Таким образом брильянтовый убор нужен не для того, чтобы удовлетворять существенному назначению убора, не для того, чтобы придавать красивость фигуре человека, а только для того, чтобы удовлетворять чувству тщеславия. Таково существенное свойство всех предметов роскоши.

Предметы роскоши существуют собственно только для удовлетворения чувству тщеславия. Хорошо ли само по себе это чувство, имеет ли оно право на удовлетворение в обществе разумных людей и даже такова ли его натура, чтобы оно могло достигать действительного удовлетворения себе, — это вопросы, решением которых занимаются психология и нравственная философия, а не политическая экономия. Что нравственная философия не признает права на удовлетворение за чувством тщеславия, это каждому известно. В прибавление к этому надобно сказать, что психология причисляет чувство тщеславия к тем чувствам, которые возникают из патологического состояния души, которые, принадлежа к душевным болезням, не могут находить себе реального и прочного удовлетворения и должны быть предметом лечения, а не поощрения, или хотя бы равнодушного не-

вмешательства. Доказательств этого читатель должен искать в психологии, а мы можем представить здесь только результат ее изысканий. Политическая экономия смотрит на роскошь только со стороны ее отношений к материальному благосостоянию общества и находит, что она убыточна для общества, имея свою сущность в том, что предмет, хорошо удовлетворяющий известному назначению и производимый небольшим количеством труда, отвергается и заменяется для удовлетворения чувству тщеславия другим предметом, который специальному своему назначению удовлетворяет гае лучше или даже гораздо хуже отвергаемого предмета, но стоит обществу гораздо большего количества труда. Весь этот излишек труда составляет нерасчетливую растрату его или убыток для общества.

Что такое предмет роскоши, можно пояснить следующим сравнением. Из Петербурга в Москву можно приехать бесчисленным множеством разных путей. Из них самый прямой и удобный железная дорога. Но проехать по ней стоит всего только от 15 до 25 рублей. Если вы думаете ехать из Петербурга в Москву за каким-нибудь делом, полезным для общества или хотя лично для вас, вы поедете по этому пути и будете очень рады его дешевизне. Но, быть может, вы хотите, чтобы это путешествие не служило удовлетворением какой-нибудь надобности, а просто средством для вас показать, что вы располагаете огромным богатством. В таком случае вы можете ехать в Москву по прежнему шоссе в великолепной карете, — это будет гораздо дороже и эффектнее, хотя в сущности будет для вас самих гораздо менее удобно. Вы можете достичь Москвы способом еще более эффектным: купите себе яхту, поезжайте кругом Европы, потом, проехав Дарданеллы, поднимайтесь вверх по Днепру, потом поставьте вашу яхту на колеса, как делал Олег под Царьградом, впрягите в нее две сотни пар волов, и они довезут вас до Москвы на яхте. Если вы сделаете это, о вас будет говорить целая Европа, и все глупцы в целой Европе будут удивляться вашему богатству, потому что человек посредственного состояния никак не в силах выкинуть такую штуку. Каждый предмет роскоши есть своего рода маленькая или большая яхта для поездки из Петербурга в Москву способом, недоступным для обыкновенных людей. Политическая экономия называет путешествия подобного рода безрассудством, убыточным для общества, которое принуждено тратить свой труд не на какую-нибудь рассудительную надобность, а просто на удовлетворение тщеславию лица, приобретающего предмет роскоши.

Во всем этом этюде мы не сказали ровно ничего противного принципам той теории, которая основана Адамом Смитом. Верность наша ее духу простирается до того, что из всех изложенных нами мыслей не найдется решительно ни одной, которая не была бы высказана и самими Адамом Смитом и теми его учении-

ками, которые содействовали развитию его теории, Мальтусом и Рикардо³¹. О том, что нет в наших словах ничего противного мыслям Милля, может судить сам читатель. Мы берем те самые основания подразделений, какие даются Миллем; мы находим, что каждое из определений, соответствующих этим основаниям, само по себе верно и удовлетворительно. Мы заметили только, что некоторые из оснований классификации очень важны, например то, по которому потребление делится на производительное и непроизводительное; заметили также, что основания других классификаций не столь важны, например то, по которому производительный труд различается от непроизводительного. Но все это говорит и сам Милль, мы только повторяем его слова. Что ж нового в наших мыслях? Мы думаем, что нового в самых мыслях нет ровно ничего.

Но мы настаиваем на том, чтобы те основания классификации, которые в самой теории Адама Смита признаются наиболее важными, были поставлены на такое место, которого заслуживают по важности, признаваемой за ними самою теориею Смита. Она говорит: «это понятие чрезвычайно важно», и между тем упоминает о нем только мимоходом, не заботясь о том, чтобы дать ему развитие, соответствующее его важности; мы стараемся восполнить этот недостаток, происшедший у Адама Смита просто от невнимательности, просто оттого, что в эпоху, когда он писал, внимание общества было поглощено не теми понятиями, которые оказались важными по исследованиям самого Смита и которых не мог он развить с надлежащей полнотою только потому, что трудно мыслителю долго останавливаться на предметах, на которых еще не находит нужным останавливаться окружающее его общество. Теперь положение общества изменилось, явились у него новые заботы, и выступают на первый план такие понятия, которые были второстепенными 80 лет тому назад. Только в этом разница; какое значение придавать ей, решить это должны уже не мы, а сами последователи Смита. Они могут сказать, что не согласны видоизменять пропорцию между частями своей системы, — тогда их система будет отвергнута обществом, состоянию которого не соответствует. Но они могут также согласиться на видоизменения, требуемые временем, и тогда система их, приведенная в согласие с новым положением общества, сохранит свое прежнее имя. Перемена неизбежна; притом же она вытекает из самой сущности понятий, изложенных Адамом Смитом; но от людей зависит, сохранит ли прежнее имя измененная вещь или получит новое имя. Мы находим, что она могла бы сохранить прежнее название. Французские экономисты не согласны с этим. Чем кончится разноречие по названию, мы не будем отгадывать. Очень может быть, что у большинства людей, называющих себя экономистами, найдется наконец столько проницательности, чтобы понять необходимость

перемены; если так, новое направление науки будет называться попрежнему политическою экономиею. Но если нет, если привязанность к букве и политическое консерваторство навсегда будут мешать пониманию смысла основных идей собственной теории в большинстве экономистов, тогда за теориею, соответствующею нынешним потребностям общества, утвердится новое имя.

III

О неприятности труда

«В понятии труда заключаются кроме самой деятельности и все те неприятные или тяжелые ощущения, которые соединены с этой деятельностью», говорит Милль³³, — кто станет спорить с этим? Но одни ли неприятные ощущения соединены с деятельностью, которая называется трудом? Милль об этом не говорит. Очень может быть, что во времена Адама Смита не представлял никакой важности вопрос о том, одну ли только неприятную сторону имеет в себе труд, или, кроме неприятных ощущений, он производит также приятные. Но теперь вопрос этот поставлен, и объяснено, что тот или иной ответ на него имеет последствия, совершенно различные для направления экономической теории.

Есть теория, утверждающая, что неприятные ощущения, производимые трудом в трудящемся человеке, проистекают не из сущности самой деятельности, имеющей имя труда, а из случайных, внешних обстоятельств, обыкновенно сопровождающих эту деятельность при нынешнем состоянии общества, но устраняющихся от нее другим экономическим устройством. Теория эта прибавляет, что, напротив, сам по себе труд есть деятельность приятная, или по термину, принятому этою теориею, деятельность привлекательная, так что, если отстраняется внешняя неблагоприятная для труда обстановка, он составляет наслаждение для трудящегося.

Мы должны предоставить личному мнению читателя суждение о том, справедлива ли изложенная нами теория в абсолютном своем развитии, когда она утверждает, что никакой род труда не заключает сам в себе ничего неприятного. Экономическое устройство, которое считается рациональным в этой теории, до сих пор еще не осуществлено, и потому нельзя с достоверностью знать, в том ли именно размере изменится при этом устройстве характер всякого труда, как предполагает она.

Но если при нынешнем состоянии общественных учреждений и знаний нельзя с математическою точностью доказать, чтобы никакой род труда не имел в своей сущности ничего неприятного, то еще менее можно сказать, чтобы наука давала нам право утверждать противное. Вопрос этот принадлежит к тем очень многочисленным вопросам, на которые при нынешнем состоянии

знаний невозможно давать ответов, имеющих математическую безусловную точность, а можно отвечать только с приблизительною точностью, впрочем совершенно удовлетворительною для практики.

Действительно ли во всех без исключениях родах труда неприятные ощущения происходят единственно от внешней неблагоприятной обстановки? Действительно ли никакой род труда не заключает сам в себе абсолютно ничего неприятного? Этого нельзя решить при нынешнем состоянии знаний; но и при нынешнем состоянии знаний уже положительно надобно сказать, что почти во всех родах труда, и в там числе во всех важнейших по экономическому значению, почти все неприятные ощущения производятся не самою сущностью труда, а только внешнею, случайною обстановкою его; что почти все роды труда, и в том числе все важные роды его имеют по своей сущности приятность или привлекательность, которая далеко превышает их неприятную сторону, если даже есть в их сущности неприятная сторона (существование которой сомнительно), так что при отстранении неблагоприятной, случайной и внешней обстановки почти всякий, и в том числе всякий важный в экономическом отношении, труд составляет для трудящегося не неприятность, а удовольствие.

Это подтверждается ежедневным опытом и естественными науками. Каждый на себе и на других может замечать, что труд часто доставляет ему наслаждение. Анализируя эти случаи и случаи противного, когда труд составляет не удовольствие, а обременение, каждый может видеть, что ощущение приятное производится трудом всегда, когда существуют следующие три условия: во-первых, когда труду не препятствуют слишком сильные внешние помехи; во-вторых, когда человек совершает его по собственному соображению о его надобности или полезности для него самого, а не по внешнему принуждению; в-третьих, когда труд не продолжается долее того времени, пока мускулы совершают его без изнурения, вредного организму, разрушающего организм. Анализ показывает, что неприятность труда всегда происходит от неисполнения этих условий.

Легко заметить, что труд не отличается в этом отношении ни от какой другой органической деятельности. Каждая из них становится неприятной при неисполнении условий, перечисленных нами. Например, никто не скажет, чтобы еда хорошей пищи или слушание хорошей музыки, или какие-нибудь гимнастические развлечения вроде танцев, прогулки и т. п. были сами по себе неприятны; напротив, сами по себе они составляют удовольствие, наслаждение. Но если человек танцует не потому, чтобы ему самому вздумалось танцовать, а по какому-нибудь внешнему понуждению, танцы уже составят для него обременение, скуку, досаду. Точно так же они становятся неприятны, когда продол-

жаются более, нежели сколько времени может заниматься ими организм без изнурения. Это мы постоянно замечаем на балетных танцовщицах; замечаем на самых любящих танцы молодых людях, когда бал происходит или в неудобное для них время, или они отправляются на него не по собственному желанию, или когда он тянется слишком долго. Самый приятный концерт, самый приятный спектакль становится неприятен для меломанов и театралов, если бывает слишком продолжительным. Когда желудок уже пресыщен пищею, самое вкусное блюдо становится отвратительным, и если нельзя от него отказаться, то еда бывает большою неприятностью.

Из этого мы видим, что приятность или неприятность труда подчинена тем же самым условиям, как приятность или неприятность всех других органических деятельностей. Труд различается в этом смысле от светских развлечений и разных родов физического или умственного наслаждения не тем, чтобы его неприятность происходила не точно от таких же внешних обстоятельств, от каких получают неприятность еда, танцы, слушание концертов и т. д., а просто только тем, что при труде гораздо чаще бывают эти неблагоприятные внешние обстоятельства, нежели при собственно так называемых удовольствиях или занятиях, обыкновенно называемых приятными. Чрезвычайно редко бывает, чтобы человек ел по внешнему принуждению или больше, чем приятно для него; но чрезвычайно часто бывает, что человек трудится по внешнему принуждению, или больше, нежели удобно для его организма.

Из этого возникает новый вопрос: отчего же происходит, что труд гораздо чаще совершается под условиями, дающими ему неприятность, нежели совершаются те органические деятельности, которые собственно называются удовольствиями? Происходит ли эта слишком частая неблагоприятность внешней обстановки от самых предметов, на которые обращен труд, или от причин, столь же посторонних, как те, которыми производится неприятность удовольствий? Подробное исследование этого вопроса найдет свое место в учении о распределении продуктов труда, составляющем вторую книгу в трактате Милля. Здесь мы предварительно, и только мимоходом, заметим лишь одно обстоятельство: те явления общественной жизни, которые называются удовольствиями, бывают обыкновенно производимы обращением человеческой мысли и воли собственно на произведение именно этих явлений. Например, если происходит спектакль, он происходит собственно оттого, что люди, составлявшие его, хотели устроить именно спектакль, а не что-нибудь другое. Поэтому они и устраивали дело так, чтобы оно происходило с наивозможно лучшим устранением всех невыгодных для него обстоятельств. Например, они устроили спектакль в удобном для зрителей здании, чтобы ветер, дождь или холод не мешал публике

заниматься собственно тем делом, за которым она пришла в театр, то есть смотрением на сцену; время для спектакля выбрано такое, в какое удобнее всего публике заниматься спектаклем. Словом сказать, приняты все возможные меры для удобства дела. Невозможно сомневаться в том, что именно только сосредоточением забот собственно на этом пункте достигается приятность спектакля для публики. Попробуйте снять крышу с оперы, и все уйдут из нее с негодованием, и разве только палкою загоните вы публику в оперу, пока крыша остается раскрытой. Попробуйте назначить начало оперы в три часа дня, когда всем хочется обедать, или в три часа утра, когда всем хочется спать, а не ехать в спектакль, и почти никто не пойдет в оперу добровольно, да и те немногие, которые пойдут, уйдут из нее с недовольством.

Подумаем же теперь о том, с какими целями, по каким соображениям, для каких дел организовано общество во всех странах? Руководились ли народы заботою о наивыгоднейшей обстановке труда, когда давали обществам своим то устройство, которое до сих пор сохраняется в существенных и важнейших чертах? Подробное исследование об этом дело истории, а не политической экономии; мы можем здесь представить только готовый вывод, даваемый историею и несомненный для людей, сколько-нибудь знакомых с нею. Для ясности возьмем определенный факт, например, хотя Францию, история которой наиболее известна у нас. Франки, основавшие нынешнее французское общество, пришли в страну, овладели ею и дали ей известное устройство не для того, чтобы трудиться, а чтобы воевать, грабить и праздношатательствовать. Надобно сказать, что устройство, ими данное Франции, прекрасно соответствовало этой цели. Но политическая экономия находит, что условия, нужные для такой цели, совершенно противоположны условиям, какие нужны для удобства труда. С Х или XI века (до той поры продолжалось без всяких перемен положение вещей, созданное в IV и V веках)³⁴ Франция испытала много изменений в своем общественном устройстве. Нам нет нужды рассматривать, как велика произошедшая от этих перемен разница между XI и XIX веком в нравственном, умственном, юридическом отношениях; но об экономической сфере французского быта надобно сказать, что мы можем сколько нашей душе угодно восхищаться громадностью произошедших перемен, а по точном исследовании они все-таки оказываются преобразовавшими до сих пор только некоторые второстепенные подробности быта, существовавшего в XI веке, а вовсе не существенные черты его, не коренные его основания. Доказывать это — дело не политической экономии, а истории и статистики. Но так как вывод, приводимый нами из этих наук, покажется нов для многих, то мы обратим внимание, для пробы, хотя на одну черту, едва ли не самую важную, на

состояние поземельной собственности. Можно сколько угодно говорить об огромности конфискаций, произведенных в конце прошлого века, об упадке французской аристократии по материальному богатству и т. д., но статистика говорит, что почти вся та масса земли во Франции, которою владело потомство франков в XI столетии, до сих пор остается в руках их потомков. Массу населения во Франции составляют потомки кельтов и латинских племен; но едва ли не половина земли во Франции и ныне, в 1860 году, принадлежит малочисленным потомкам тех малочисленных франков, которые взяли себе эту землю при Хлодвиге и его преемниках³⁵. Ни один французский статистик не отваживается утверждать, чтобы больше половины земли принадлежало во Франции людям, ее возделывающим, и все согласны в том, что другая половина принадлежит людям не земледельческого сословия. Этого одного факта уже довольно. Ясно, что весь порядок земледельческого производства должен определяться во Франции надобностями и удобствами людей, которые живут доходом с земли, не возделывая ее; потому что, когда половина производства зависит прямо от людей сильных, то и другая половина должна подчиняться косвенному их влиянию. Землепашец, владеющий 5 или 6 гектарами земли, по необходимости должен оставаться при таком характере производства и при таких условиях труда, какие налагаются на французское общество удобствами больших землевладельцев, поместьями которых окружен его ничтожный участок и в зависимости от которых он сам находится по всевозможным общественным отношениям. Повторяем, что доказательств нашим словам надобно искать в истории и статистике; мы берем здесь уже готовый результат исследований из этих наук, и кто знаком с ними, для того справедливость представляемого нами вывода несомненна. Экономический быт Франции с XI века изменился в очень значительной степени; но все-таки перемены до сих пор не так велики, чтобы экономическое устройство французского общества ныне существенно отличалось по отношению к обстановке труда от того устройства, какое Франция имела в XI или даже V веке. Перемены значительны и хороши, мы против этого не спорим; мы говорим только, что они еще не получили до сих пор такой значительности, чтобы условия труда во Франции соответствовали, хотя сколько-нибудь требованиям науки. В сущности остается во Франции порядок дел, устроенный для войны, для праздности, но не для труда.

То, что мы сказали о Франции, применяется еще в гораздо большей степени к другим странам Западной Европы. Северная Америка до сих пор жила европейскими преданиями. Обстановка труда до сих пор везде чрезвычайно неблагоприятна, потому что дается ему такою организациею общества, которая была устроена для деятельностей, совершенно не похожих на труд и тре-

бующих характера отношений, противоположного тому, какой нужен для труда.

Если от этой обстановки, неудобной для труда, мы обратимся к самой сущности труда, то естественные науки заставляют нас утверждать, что труд по своей сущности составляет для человека приятность. Мы говорим это собственно о физическом или мускульном труде, потому что привлекательность умственного или нервного труда известна по опыту каждому, в чьей голове труд этот достигает или когда-нибудь достигал какой-нибудь энергии. Мускульный труд, по прекрасному разъяснению Милля, состоит исключительно в движении, и мускулы имеют движение единственным родом деятельности, к какой способны. Выражаясь техническим языком, движение составляет функцию мускулов, как зрение составляет функцию глаза, слушание — функцию ушей, мышление — функцию головного мозга, пищеварение — функцию желудка. Естественные науки говорят, что приятное ощущение получается каждым из наших органов тогда, когда он с известною степенью энергии занят своею функциею. Например, зрение доставляет нам приятность, когда предмет, на который смотрит наш глаз, занимателен для нас, то есть когда он возбуждает в глазе довольно значительную энергию деятельности; мы имеем приятное ощущение в желудке, когда он приобрел достаточное количество материала, нужного для его деятельности. Неприятное ощущение от известной части организма производится или отсутствием материала для ее деятельности, или внешним препятствием совершать эту деятельность. Одним из препятствий бывает чрезмерность материала, который массою своею превышает силы организма. Например, такое количество света, при котором глазу удобно смотреть, доставляет глазу удовольствие; но когда свет слишком ярок, то есть когда глаз получает такое количество его, которого не в силах переработать удобным для себя образом, глаз страдает; точно так же желудку неприятно, когда пищи в нем уже слишком много. Но недостаток материала, то есть невозможность заниматься своею функциею с надлежащей энергией, также производит в органе неприятное чувство. Когда зрению нечем заняться, мы чувствуем скуку; когда нечем заняться желудку, мы чувствуем голод.

Прилагая эти общие выводы естественных наук к мускулам и к их функции, то есть к движению, то есть к труду, мы должны сказать, что отсутствие нужного количества труда должно производить в мускулах чувство неудовлетворенности, соответствующее чувствам скуки, тоски, голода; должны сказать, что, наоборот, чрезмерностью труда должно производиться в мускулах также неприятное чувство изнурения, соответствующее рези в глазу и чувству обремененности в желудке; а таким количеством труда, которое не превышает сил мускулов, должно производиться в них ощущение приятное, какое производится не чрез-

мерным количеством света на глаз, не чрезмерным количеством пищи на желудок*.

Мы видим, что из этого длинного рассуждения получается краткий вывод, до того простой, что когда придешь к нему, удивительно становится, каким образом могла явиться односторонность или ошибка, вызвавшая нужду в исследовании и доказывании того, что для всех всегда было ясно и понятно без всяких исследований. Мы пришли к выводу, что труд должен быть сообразен с силами человека и что он дурен, то есть неприятен, тогда, когда превышает их. О чем тут рассуждать, что тут доказывать? Но мы еще будем иметь много случаев видеть, как важна практическая разница между истиною, очевидною до начала научных исследований о ней, и тою же истиною, уже выдержавшею отрицание и подтвержденною научным исследованием.

Обзор отдела о труде

После этих общих разъяснений о различных родах труда я потребления и об антропологическом характере труда мы должны пересмотреть параграф за параграфом все три первые главы Милля, чтобы дополнить или исправить их в подробностях.

Производство имеет два элемента: труд и природу; природа доставляет материал, из которого создаются трудом предметы, удовлетворяющие человеческим надобностям, и она же доставляет силы, которыми совершается переделка этого материала (гл. I, § 1). Труд делает только то, что ставит предметы в положения, при которых они подвергаются от сил природы таким переменам, что делаются годными для человека (§ 2). Потому действие природы в каждом процессе производства — количество несоизмеримое с количеством труда, и физиократы ошибались, думая, что в мануфактурной промышленности силы природы действуют менее, чем в земледелии (§ 3). Материалы и силы, доставляемые труду природою, различаются в экономическом отношении тем, что количество одних практически неогра-
ниченно, а количество других практически ограниченно (§ 4). Все это очень ясно и верно, все тут на своем месте, и понятия разграничены с большою точностью.

Но уже не то во второй главе. О чем собственно должна итти в ней речь? «О труде, как деятеле производства», говорит ее заглавие; о том, каковы различные способы, которыми труд участвует в производстве, о разных формах труда, нужного на производство предмета. Так ли? Да. Просмотрим же, что говорится об этом.

Кроме труда, прямо обращенного на производство продукта, есть труд не прямо, но также необходимо участвующий в этом производстве; именно, труд приготовительный на выделку инструментов или материалов для этого производства (§ 1) и труд на приготовление запаса пищи и других жизненных необходимостей на содержание работников во время производства (§ 2). Главная цель пищи и других жизненных потребностей в самом продовольствовании человека, а остальные роды труда, косвенно содействующего производству предмета, делятся на пять главных разрядов: производство материалов (§ 3), выделка орудий труда (§ 4), охранение производства (§ 5), перевозка продуктов и вообще передача их от производителя потребителю (§ 6), приготовление работников (§ 7). К этому надо вообще прибавить труд мышления, которым порождены все способы производства (§ 8). Эта классификация важна, а разделение родов труда на земледельческий, мануфактурный и торговый вообще неточно, и особенными качествами отличается только труд, непосредственно связанный с землею, к какому бы из этих трех разрядов ни причислялся (§9).

Вот мы извлекли все, что относится собственно к разъяснению различных способов употребления труда на производство; но исчерпали ли мы этим все содержание второй главы?

В нашем изложении ни разу не употреблено слово «вознаграждение», а оно является на каждой странице во второй главе, и целые страницы посвящены в ней разъяснению того, откуда берется вознаграждение за тот или другой род труда, содействующего производству. Мы спрашиваем теперь: относится ли понятие вознаграждения собственно к производству? Да, если в трактат о производстве вы вводите исследование психологических побуждений к производству; но Милль не делает этого; он не касается психологической стороны предмета, говорит о производстве исключительно в экономическом отношении. А если так, то речь о вознаграждении может принадлежать только трактатам о распределении и обмене; производству до этого понятия нет никакого дела. Зачем же понятие вознаграждения явилось раньше, нежели требуется классификациею понятий по той самой теории, которую излагает Милль?

Легко видеть, зачем оно явилось; его употребление служит

облегчающим приемом для различения того, к какому продукту относится известная форма труда: из какого продукта получается уплата за труд, к производству того предмета и относится труд. Купец, продающий вам сукно, получает плату за свой труд из цены сукна; значит, он участвовал в доставлении вам сукна, то есть в производстве сукна. Вот зачем явилась речь о вознаграждении там, где дело должно итти о вопросе совершенно иного рода, формах производства, а не об отношении производства к вознаграждению.

Мы спрашиваем теперь: сообразен ли такой прием с духом той самой теории, которую излагает Милль? Разве по внешним формам дела должно распознавать значение дела, а не по существенным его качествам? Вы хотите разбирать, какие формы принимает труд для содействия производству; берите же ход производства и рассматривайте, какими способами соприкасается труд с производством продукта в разных фазах этого производства. Вы увидите, что для производства нужны: материал, инструмент и работник; вот вам труд на добывание материала, на выделку инструмента, на заготовление пищи работнику и на приготовление самого работника к делу. Теперь производство может начаться, но оно пойдет успешно только при охранении; продукт готов, надобно перевезти его на место потребления и хранить в готовности для потребителя — вот вы имеете труд охранения, перевозки и торговли. Таков метод исследования, приличный для науки: берите сущность дела и анализируйте ее. Так вообще и поступает Милль; но иногда он вдруг решает дело иным путем: вместо того, чтобы сказать «этот способ труда соприкасается с продуктом следующим образом и потому должен считаться составною частью его производства», он вдруг начинает рассуждать так: «этот человек получает вознаграждение за свой труд из продукта, следовательно, его труд участвует в производстве продукта»; это уже значит судить по внешнему признаку, по наружной форме, а не по сущности дела; это метод меркантильной системы, метод, непригодный для науки и отвергаемый духом смитовской теории.

Но облегчается ли хотя внешним образом исследование через приложение такого поверхностного метода? Нет, оно только усложняется через это; Милль беспрестанно должен делать оговорки: хотя этот труд получает вознаграждение из этого продукта, но он участвует в производстве не этого, а другого продукта. Если же так, если поверхностный метод не приводит даже к той цели, для которой должен служить, если он не сокращает исследования, а затягивает его, то почему же он без всякой надобности впутывается в дело? Мы легко можем заметить, отчего это происходит: школа Смита еще не умеет совершенно очиститься от меркантильных воззрений, и с своего собственного глубокого и чисто научного вопроса: «как происходит

дело?» беспрестанно сбивается на меркантильный вопрос: «кто дает деньги на это дело? кому достается денежная выгода от него?» Вопрос о том, кому достается выгода, очень важен; но о нем должна быть речь особенно, потому что ход дела и выгода дела — понятия совершенно различные, и перепутывание их не может не производить в науке сбивчивости.

Действительно, через всю вторую главу Милля проходит смешивание понятий, относящихся к сущности дела, с воззрениями, относящимися только к одной из внешних форм его. Например, для производства нужно, чтобы существовал запас пищи, нужной работнику во время производства, — это так, это сущность дела, это условие коренное и неизменное. Но смотрите, как тотчас же, неизвестно откуда, неизвестно зачем является (§2, последний отдел, стр. 42 — 43*) уже длинное рассуждение о том, что часть продукта должна доставаться человеку, снабдившему работников продовольствием на время работы, — не за труд производства, не за труд охранения этого продовольствия, нет, за это идет особое вознаграждение, — нет, за «отсрочку личного потребления»; но разве это труд? Нет, это уже явление другого порядка вещей, явление умеренности, расчетливости, а не труда, то есть нечто несоизмеримое с трудом. Продукт — плод труда; как же вы определите, какая часть продукта пойдет на вознаграждение за это явление, несоизмеримое с трудом? Плуг произведен одною десятою частью всего труда, пошедшего на производство 50 четвертей хлеба; тут самою сущностью дела определяется часть продукта, которая идет в вознаграждение за выделку плуга, — это десятая часть из 50 четвертей, то есть 5 четвертей. Но сколько приходится человеку — не за то, что он совершил известное количество труда, а за то, что добродетелен, или умен, или воздержан, или красноречив, или высок ростом, или изящен своими манерами? Это достоинства прекрасные, но совершенно различные от понятия труда, не имеющие с ним никакой общей меры; потому невозможно определить никакого вознаграждения частью продуктов труда. У каждого специального рода деятельности есть свой специальный результат, который и служит вознаграждением за него; например, за добродетель вознаграждением служит приятное состояние совести, за красноречие — внимание и аплодисменты слушателей, за изящество манер — уважение светских людей и т. д. Одно вознаграждение нейдет к другой деятельности, и несообразностью было бы говорить, например, о том, что за добродетель человек должен быть приглашаем на балы и танцовальные вечера, или за изящные манеры должен пользоваться уважением, как оратор, или получать известную долю продуктов. У каждого качества, у каждой деятельности, как мы сказали, свой особенный результат, и
собственно только в этом результате состоит вознаграждение за качество или деятельность, которыми он произведен.

Так и умеренность, воздержание от личного потребления, отсрочка личного потребления имеет свой особенный результат, которым собственно и должна ограничиваться награда за это качество или за этот факт. Положим, что у человека есть банка варенья в 5 фунтов, и что ныне он не съел все 5 фунтов, а съел только половину фунта — какое ему вознаграждение за эту воздержность? Во-первых, то, что он не расстроил своего желудка; во-вторых, то, что у него осталось чем полакомиться завтра, послезавтра. Точно то же надобно сказать и о человеке, у которого 3 четверти хлеба и который не растратил его в один день, а ест хлеба всего по 2 фунта в день — какая ему награда за это? Во-первых, каким бы образом он съел 3 четверти хлеба в один день? В один день он мог бы спустить их разве в реку, а не в свой желудок; но бросив их в реку, он поступил бы глупо, и первая награда ему за то, что он не сделал этого — сознание, что он не поступил глупо и что над ним не хохочут добрые люди. Во-вторых, когда он ест по 2 фунта хлеба в день, хлеба ему достанет на целый год; а если бы он не «отсрочивал личного потребления», израсходовал бы свой хлеб в один день, ему завтра пришлось бы голодать.

Таков нормальный ход дела по сущности самого дела. Но под влиянием разных внешних обстоятельств мало ли что случается? Во Франции Монтион учредил денежные премии за добродетель³⁶; в Турции за уменье кружиться на одном месте вроде кубаря поклоняются дервишам, как великим подвижникам добродетели, между тем как нормальное вознаграждение за это должно быть — приглашение поступить танцором в балетную труппу; в древней Персии считали умнейшим человеком того, кто может больше выпить, не опьянев, между тем как нормальною наградою за это должна служить репутация горького пьяницы. Наука не может принимать таких несоответственных сущности дела последствий за нечто нормальное, неизменное, не может вводить таких фактов в свое изложение иначе, как исследовав их влияние на рациональный порядок дел; не может, упоминая о них, не прибавлять, хороши они или дурны, чем их можно поддержать и развить, если они хороши, и, наоборот, ослабить и искоренить, если они дурны. У человека два глаза — нечего тут рассуждать, хорошо это, или дурно; надобно только описать устройство глаз, и довольно: это нормальная принадлежность человеческого организма, это следствие закона природы, производящего организм. Но в Египте множество слепых людей: об этом факте мало сказать, что он существует; надобно сказать, хорош он или дурен, и чем его можно развить или отстранить, потому что он ненормален, производится не теми законами, которыми производится человеческий организм, а влия-

нием случайных, внешних обстоятельств на действие этих законов.

Мы видели, в чем состоит нормальное вознаграждение за отсрочку личного потребления, или умеренность, или воздержание: во-первых, в сознании благоразумности такого образа действий; во-вторых, и это главное, в том, что сохранение вещи, потребить которую не нужно человеку ныне, дает ему средство потребить ее завтра, когда это потребление ему будет нужно. Если кроме этого нормального вознаграждения существует еще требование особенного вознаграждения, не вытекающего из сущности дела и состоящего в том, чтобы количество продукта не просто сохранялось, а увеличивалось от его сохранения, то наука должна рассмотреть, из каких внешних, посторонних самому делу, обстоятельств проистекает такое требование, благоприятны ли для общественного благосостояния эти обстоятельства, и если благоприятны, то какими способами можно поддержать и усилить их, а если неблагоприятны, то какими способами можно ослабить и искоренить их. Этим мы займемся, когда речь будет итти о прибыли (profit) и о процентах (interest). Здесь мы только хотели показать, что Милль поступил нелогически, когда внес в исследование об основных элементах производства факт, относящийся не к производству, а к распределению и обмену, и притом внес этот факт в свое изложение без критики, говорит о нем, как о чем-то нормально принадлежащем теории, между тем как он вытекает вовсе не из теории, вовсе не из основных понятий о сущности дела, а просто из внешних обстоятельств, посторонних делу.

Но еще гораздо страннее и противнее принципам самой теории Смита такие рассуждения, какие мы находим в параграфе 7-м (стр. 48) «Для общества во всей целости издержки на воспитание малолетней части населения составляют часть расхода, служащего условием производства; напротив отдельные люди подвергаются этому труду и расходу не по тому побуждению, чтобы получить в будущем выгоду, и политическая экономия в большей части своих соображений не должна причислять этого труда и расхода к издержкам производства». Но как же не причислять, если он принадлежит? Для общества принадлежит, для частного человека не принадлежит, потому не причислять. Несколькими строками дальше опять то же: человек лечится не по экономическому расчету, а по другим побуждениям, потому труд и расход на леченье «выходит из сферы почти всех общих теорем политической экономии»; а между тем и тут, «если брать в расчет дела общества, а не дела отдельных лиц, то надобно этот труд и расход» причислять к издержкам производства. То же самое говорится и в § 8-м о собственно ученом труде, о труде отвлеченного мышления: он рождает, можно сказать, все производство; но ученые трудятся обыкновенно не соб-

ственно с намерением усиливать производство и получают свое вознаграждение не тем порядком, каким получают его ремесленники, фабриканты, купцы; потому «в большей части вопросов политической экономии не нужно принимать в расчет этого дела». Но через несколько строк Милль говорит, что политическая экономия должна быть постоянно готова переходить с точки зрения расчетов и побуждений частных лиц на ту точку зрения, которая дается национальными и всеобщими интересами. В том и дело, что наука должна твердо помнить, какой точки зрения должна она держаться. Сама теория Смита говорит, и справедливо говорит, что наука должна говорить о благосостоянии общества. Если так, если она действительно должна считать расходом то, что составляет расход для общества, если труд отвлеченных исследований, труд воспитания и труд лечения составляют часть труда, нужного обществу для производства, то каким же образом расходы на этот труд не составляют части издержек производства? Странным образом Милль, в противоположность своим прежним словам, будто бы политическая экономия не должна почти никогда брать в расчет труд отвлеченного исследования, сам прибавляет в конце того же параграфа, что, с общественной точки зрения, труд этот должен считаться чрезвычайно производительным.

Из его собственных слов мы видим, отчего произошла такая непоследовательность: порядок, по которому идут дела общества, он как будто считает на этот раз не столь важным для науки, как анализ побуждений, по которым действуют частные лица. Но если наука забывает об обществе для частного лица, она уже должна говорить, что исследования об обществе не ее предмет, а предмет какой-нибудь другой науки. Политическая экономия имеет другие притязания: она хочет говорить об обществе; так пусть же и говорит о нем.

Само собою разумеется, что Милль делает ошибку, исключая труд лечения, воспитания и научного исследования из элементов труда, нужного производству. Ошибка так ясна, что почти не стоило бы и упоминать о ней. Но мы замечаем ее только для того, чтобы спросить читателя: можно ли ожидать полноты и последовательности в разрешении многосложных вопросов от теории, которая спутывается в таких простых вещах.

Мы видели источник ошибки: он состоит в том, что общественный расчет забывается для психологических рассуждений о побуждениях и желаниях частных лиц. Эта непоследовательность, не могущая держаться на высоте общественных соображений и беспрестанно падающая в меркантильные расчеты одного только сословия или просто отдельных лиц, господствует во всей второй главе. От этой непоследовательности произошло и сбивчивое понятие о способе, по которому труд вознаграж-

дается продуктом. Станем на точку зрения общественного расчета и посмотрим, в чем сущность дела.

Положим, что общество, состоящее из 100 человек, собирает жатву в 500 четвертей. Положим, что этой жатвы достаточно на его пропитание в течение года до следующей жатвы. Оно будет заниматься попрежнему земледелием. Если на следующую жатву оно соберет 500 четвертей хлеба, труд его вознаградился: на поддержку труда пошло 500 четвертей и продукт труда составил 500 четвертей. После жатвы второго года общество остается точно в таком же положении, в каком было год тому назад.

Но если вторая жатва дала не 500 четвертей, как прежняя, а только 400 четвертей, труд общества не вполне вознаградился. Если в первый год, потребляя 500 четвертей, оно не нуждалось, оно будет нуждаться во второй год, имея только 400 четвертей.

Если же вторая жатва дала 600 четвертей, труд вознаградился с избытком, и положение общества во второй год будет лучше, чем в первый.

Вот научная сущность понятия о вознаграждении труда. Труд вознагражден, если в продукте получается такое же количество нужных вещей, какое было потреблено на производство труда. В этом случае существование поддерживается без ухудшения и без улучшения. О том, удовлетворительно ли это для человека и для общества и при каких случаях должно быть признано неудовлетворительным, а нужен еще излишек в продукте над расходами производства, мы будем говорить впоследствии. Теперь мы хотим только заметить, что очень странно и ошибочно делает Милль, когда вместо этого понятия о вознаграждении, то есть об отношении массы продуктов к массе вещей, расходуемых на производство, подстановляет разговорное понятие о вознаграждении, как о рабочей плате. Это двусмыслие ведет к важным запутанностям.

Чем определяется обширность производств, которыми может заниматься общество? Массою запасов, какие оно уже имеет для продовольствия работников при начале производства. Например, европейские общества, по словам самого Милля, могут получать свою пищу посредством земледелия, то есть посредством процессов производства, требующих целый год времени, только потому, что имеют запас продовольствия на целый год. При научном понятии о вознаграждении эти запасы, будучи материалом или орудием труда, никак не могут называться вознаграждением за тот земледельческий труд, плодом которого будет жатва следующей осени. С общественной точки зрения, всякая работа, относящаяся к земледелию, получает свое вознаграждение из жатвы следующей осени; величина сбора от этой следующей жатвы покажет, вполне ли вознаградился труд, или с излишком, или не вполне. Но от этого вознаграждения будет за-

висеть состояние, труд и жизнь общества уже в следующем году, а труд нынешнего года зависит от прошлой жатвы, но вовсе не ; от следующей жатвы. Сам Милль возвращается к этим более правильным выражениям в главах о капитале; зачем же в § 2-м второй главы он толкует, что одни работники получают свое вознаграждение из прошлой жатвы, другие из следующей жатвы? В сущности, все они одинаково получают вознаграждение из следующей жатвы, а средства к труду все одинаково получают из прошлой жатвы. Но Милль не остерегся, и вместо общего научного воззрения, идущего к корню вещей, к средствам и способам труда, подстановил случайные и внешние формы, принимаемые этим делом при том экономическом состоянии, в каком находятся ныне некоторые страны. Например, в Англии фермер выручает деньги, затраченные на производство, продавая жатву, — итак, он получает вознаграждение из жатвы, следующей за трудом; но кузнец в январе получает от него деньги за плуг, которым будут пахать землю только уже в марте, — итак, он получил вознаграждение из прошлой жатвы. Так делается в Англии, и Милль без всякой критики выдает эти явления за сущность дела. Нет, сущность дела не такова, она только покрыта этими формами.

Важно ли то для теории, к разным ли семействам принадлежат фермер и кузнец? Предположим, что у фермера есть сын кузнец и что он сделал плуг для отцовской фермы. В таком случае плуг не продан, он просто сделан, он остается в одних руках, платы за него не было производимо. Но почему плуг сделан? Потому что фермер произвел следующий расчет: имея хороший плуг, я получу не 200, а 250 четвертей хлеба; плуг стоит только того труда, какого стоят 10 четвертей хлеба, — итак, жатва следующего года с избытком вознаградит нашу семью за выделку плуга: мы израсходуем 10 четвертей на труд, который даст 50 четвертей. Ясно, что работа кузнеца в сущности вознаграждается следующею жатвою, подобно работе фермера.

Теперь, почему же у фермера один из сыновей мог выучиться кузнечному делу? Ясно, только потому, что остальные члены семьи производили достаточно хлеба для своего и для его прокормления, пока он учился кузнечеству. Почему он в нынешнем году может заниматься кузнечеством, а не принужден добывать съестные припасы для себя рыбачеством или охотничеством? Ясно, только потому, что в прошедшую жатву фермер с другими сыновьями заготовил довольно хлеба на свое и его пропитание до следующей жатвы. Ясно, что кузнец, подобно земледельцу, содержится продуктами прошлой жатвы.

В обыкновенной рутине и в разговорном языке понятие вознаграждения смешивается с понятием рабочей платы. Милль впадает в ошибку, перенося в область науки эту спутанность. Рабочая плата составляет сумму предметов, получаемых трудящи-

мися, если он трудится не в свою собственную прибыль, а в прибыль хозяина. Вознаграждение за труд есть вся сумма продуктов, бывающих результатом труда. Мы впоследствии увидим важность соблюдения ясной памяти об этом различии.

Третья глава посвящена почти вся подразделению труда на производительный и непроизводительный. В примечаниях на стр. 50 и 52 мы уже говорили об ошибочности выражений, которые Милль слишком доверчиво взял из Сэ. Кроме этого и кроме других маловажных подробностей, понятия Милля проведены логично; но сам он говорит, что разница между производительным и непроизводительным трудом вовсе неважна. Мы видели, что он говорит это совершенно справедливо. Зачем же он употребляет на исследование этих неважных различий несколько страниц, между тем как посвящает всего по одной страничке рассмотрению классификаций гораздо важнейших, рассмотрению понятий о производительном и непроизводительном потреблении, понятий о труде, продукты которого обращаются или не обращаются на поддержание производства? Зачем отделываться несколькими словами от предметов, которые сам признаешь важными, и тратить почти целую главу на длинные рассуждения о вещи, которую сам признаешь неважной? Опять рутина и рутина. Сорок лет тому назад ученые люди вели длинный спор; теперь мы увидели, что одни из этих ученых людей говорили совершенный вздор и что противники их были совершенно правы и что весь спор был совершенно пуст. Мы знаем это, но излагаем перед читателем весь спор со всеми подробностями. О других предметах, гораздо важнейших, мало говорилось сорок или пятьдесят лет тому назад, потому и мы почти не говорим о них, хотя знаем, что они очень важны. Это все равно, что в истории русской литературы посвятить двадцать страниц Княжнину и по одной странице Пушкину и Гоголю. Что вы скажете об удовлетворительности такого руководства к изучению русской литературы?

В § 4 встречается непоследовательность, которая вполне разоблачится для нас тогда, когда мы станем говорить о теории заграничной торговли, но которую мы должны мимоходом указать теперь же, как пример тому, что школа Смита не умеет доходить до конца счета и останавливается на средине его; непроизводительный труд вообще не увеличивает, а уменьшает богатство страны, говорит Милль, — справедливо; но, продолжает он, «на счет других наций, нация может увеличивать свое богатство и непроизводительным трудом» (стр. 55) и приводит в доказательство итальянских певиц, древних греческих наемных солдат, риторов и т. д. Прекрасно, но только вот что: нынешняя Италия с своими певицами беднее Англии, из которой везут они золото в Италию; Греция с каждым годом разорялась в то время, когда стали ходить на службу <к> персам ее солдаты, на службу к римлянам ее риторы. Не надобно ли предполагать, что непроиз-

водительно нажитое богатство не может итти впрок нации, хотя бы оно привозилось и из-за границы?

Чтобы разобрать это, обратимся к цифрам. Положим, что в каком-нибудь древнем греческом обществе было 1 000 взрослых работников при 4 000 населения, что 200 человек из взрослых мужчин ушли в Персию, на службу какому-нибудь Артаксерксу, что 50 человек из них убиты на войне или умерли на чужой стороне, а 150 воротились назад, и каждый из них привез с собою по пуду золота, между тем как в этом обществе 25 четвертей хлеба, добываемые работником, стоили всего только одну десятую часть фунта золота. Каждый из возвратившихся воротился в таком случае богачом вроде нашего землевладельца, имеющего 1 000 десятин хорошей земли. Посмотрим же на производство в этом обществе до отправления авантюристов на войну, потом во время их отсутствия и наконец по их возвращении.

До отъезда авантюристов было 1 000 взрослых работников, кормивших 4 000 человек. Положим, что каждый из них производил 25 четвертей хлеба; в таком случае на каждого жителя приходилось 6,25; если на безбедную жизнь нужно было по 6 четвертей человеку, это общество имело некоторый, правда, не очень большой, но все-таки чувствительный избыток.

Но вот 200 человек авантюристов ушло в Персию. В обществе осталось при 3 800 человек населения только 800 работников. Каждому работнику приходится кормить уже не 4 человек, как прежде, а 4,75, то есть 4 работника кормят не 16 человек, как прежде, а целых 19 человек. Производя по 25 четвертей каждым работником, общество имеет только по 5,25 четвертей на человека; оно чувствует довольно сильную нужду.

Вот возвратились авантюристы. Они люди богатые, заниматься черной работой они не станут. Неприлично их богатству не только пахать землю, но и самим убирать в комнатах, чистить платье; каждому из них нужен слуга. Денег они не жалеют, и каждый охотно бросает земледелие, чтобы быть лакеем у кого-нибудь из них. С появлением 150 господ явилось 150 лакеев, и за земледелием осталось всего 650 человек. Они должны кормить 3 950 человек (3 800 человек прежнего населения и 150 возвратившихся авантюристов), то есть каждому приходится кормить по 6,05 человек, то есть на каждого жителя общество имеет только по 4,13 четвертей хлеба. Нужда стала несравненно тяжеле прежнего. Иметь вместо 6 четвертей в год только 4 значит или каждому человеку из трех дней один проводить без пищи, или из каждых трех человек одному умереть с голоду. Лучше было бы всем 200 человекам авантюристам погибнуть на войне; тогда пропало бы 200 человек, а теперь пропадает 1 300.

Этот вывод применяется ко всякому случаю, когда нация приобретает какие-нибудь суммы богатства насчет других наций:

богатство, приобретенное ею с убытком для других, служит источником разорения для себя самой. Каждый экономист говорит, что таково было влияние огромных масс богатства, поступавших при Филиппе II и его преемниках из Америки в Испанию.³⁷ Только теперь, лишившись американских владений, лишившись средства жить на чужой счет, будучи принуждена сама заниматься производительными работами, Испания начинает оправляться от долгого разорения, принесенного ей приливом американских богатств. Отдельный человек, или какая-нибудь малочисленная шайка людей может богатеть чужим трудом; но целая нация может поддерживать и увеличивать свое благосостояние только собственным трудом; всякое обстоятельство, отвлекающее нацию от этого единственного источника ее жизни, разоряет нацию. Сама теория Смита очень хорошо доказывает это, но, как видим, не всегда умеет остаться верна своему собственному принципу и часто обольщается поверхностными меркантильными впечатлениями. Мы много раз уже указывали источник таких ее ошибок: она останавливается на второстепенных явлениях обмена, вместо того, чтобы проникать до основных фактов производства; забывает сосчитывать отношение рабочих сил общества к массе продуктов первой необходимости, которая была бы нужна для общественного благосостояния.

Новым замечательным примером этой забывчивости служит второй отдел последнего параграфа третьей главы (стр. 57). Милль говорит, что если в известной стране значительная часть годичного продукта идет на непроизводительное потребление, то надобно радоваться тому, что общество располагает таким большим излишком, а жалеть надобно только о том, что этот излишек распределяется с удивительною неравномерностью, употребляется на вещи пустые и отдается людям, не возвращающим за него равномерных услуг обществу. Так, надобно жалеть об этом; но без точных исследований нельзя еще решить, действительно ли этот кажущийся излишек должен считаться излишком. Очень может быть, что в сущности излишка вовсе нет, а часть необходимого отвлекается от рассудительного употребления на первые необходимости, чтобы служить на предметы роскоши; очень может быть, что феномен, представляющийся излишком, производится фальшивым образом. Если мы будем говорить об этом, не производя точного расчета общественных средств, мы легко впадем в меркантильное заблуждение. Мы знаем, что в расходах частных лиц часто бывает такая фальшь. Мы видим, например, что какой-нибудь господин бросает десятки рублей цыганскому хору. Если мы не сочли его доходов, то можно ли вперед сказать, что надобно радоваться существованию у него значительного излишка, а можно жалеть только о том, что он бросает лишние деньги на пошлое и пустое удовольствие, вместо того, чтобы доставлять себе на них удовольствия возвышенные,

например, покупать картины или составлять библиотеку. Нет, Мы еще не знаем, действительно ли можно считать излишком у него те деньги, которые бросает он цыганам. Очень может быть, чтo он живет на довольно дурной квартире, нуждается в белье, подвергает лишениям свое семейство. Точно таково же то национальное явление, которое обыкновенно принимается за признак избытка. Очень может быть, что в сущности нация вовсе еще не имеет никакого излишка, когда тратит часть своих продуктов на предметы роскоши. Чтобы решить это, надобно сосчитать, удовлетворены ли достаточным образом первые ее потребности. Не знаем, каково материальное благосостояние обществ, существующих на Луне, Марсе и Сириусе. Но что касается до обществ, существующих, например, в Западной Европе, то статистика показывает, что ни в одном из них не обращается достаточное количество продуктов на удовлетворение первых потребностей: в Англии, во Франции, в Германии, не говоря уже о других странах, масса населения до сих пор не имеет удовлетворительной пищи, одежды и порядочного помещения. А если так, то эти нации еще не имеют излишка, который могли бы рассудительным образом обращать на непроизводительное потребление или на какие бы то ни было предметы роскоши. Если так, надобно жалеть не только о том, что мнимый излишек, идущий на эти предметы, распределяется и употребляется дурно, надобно еще больше жалеть о том, что нация обольщается, воображая, будто имеет излишек, когда вовсе не имеет его; надобно жалеть, что она тратит часть своих сил на выделку безделушек, когда еще не выделывает достаточного количества хлеба.

Мы полагаем, что читателю не совсем легко теперь свести в одно воззрение ту часть переведенного нами отдела, которая осталась нетронутою от наших замечаний, с нашими дополнениями к ней и возражениями на другую часть мыслей Милля. Для облегчения этого труда читателю мы, конечно, обязаны сами изложить в систематическом виде ту теорию труда, которая возникает из свода наших дополнений и замечаний с мыслями, находящимися у Милля. Но по тесной связи понятий труда и капитала, полезно будет отложить эту задачу до рассмотрения теории капитала; тогда мы представим общий взгляд на характер обоих этих деятелей производства.

* Исправленная опечатка, было: «осстанется».

* Исправленная опечатка, было: «расссчитывать».

* Мы берем понятие о функции мускулов, движении, за понятие, равносильное понятию физического труда, состоящего исключительно в движении. Движение, составляющее труд, отличается от других родов мускульного движения, как, например, от игры, гигиенического моциона и т. д., только тем, что совершается по внушению расчета о своей полезности для материального благосостояния. Нет надобности говорить, что взрослый и рассудительный человек, отдает этому расчету преимущество над всеми другими личными своими побуждениями, и потому скучным и глупым кажется ему всякое движение, производимое не по расчету о материальном благосостоянии. Политическая экономия признает личный интерес сильнейшим или даже единственным важным двигателем человеческой жизни. Чем более важное место мы приписываем ему, тем полнее охватывает труд всякую мускульную деятельность.

6 Чернышевский, т. IX

* Страницы здесь и ниже обозначены по настоящему тому. — Ред.