Том VIII. Полное собрание сочинений в 15 томах

Октябрь 1860

Итальянские дела. — Борьба на Вольтурно. — Уничтожение папской армии. — Борьба между Кавуром и Гарибальди. — Австрийская конституция

Мы переводили вполне или в очень подробном извлечении корреспонденцию «Times’a» о действиях Гарибальди в Сицилии и на континенте Италии до занятия Неаполя; но было бы излишним делом представлять такое же подробное изложение дальнейших военных событий около Капуи и под Анконою. Сражение при Кастельфидардо и взятие Анконы могут быть интересны в стратегическом отношении; битвы гарибальдиевских волонтеров с неаполитанскими близ Капуи могут считаться важными для решения общего вопроса о боевой годности милиций против регулярных войск и для решения другого, частного вопроса: действительно ли Гарибальди способен вести только партизанскую войну, или он имеет таланты, нужные для командования в большой войне, в правильных битвах между многочисленными армиями. Без всякого сомнения, эти вопросы очень любопытны; но они имеют только отвлеченный интерес, а развязка нынешних итальянских дел не зависит ни от того или другого решения этих вопросов, ни от военных действий, на основании которых могут быть так или иначе решаемы эти вопросы. Сардинские генералы действовали искусно, а Ламорисьер сделал много грубых ошибок в недолгий поход, кончившийся взятием Анконы, — но это все равно: хотя бы Ламорисьер действовал тут превосходно, а сардинские генералы очень плохо, исход борьбы был бы таков же, как теперь. Он был неотвратимо определен уже самою решимостью туринского правительства послать войска против Ламорисьера. Точно то же надобно сказать о борьбе между генералами Франциска II и Гарибальди. В битвах на Вольтурно обнаружилось, что волонтеры могут выигрывать правильные сражения против регулярных войск, а Гарибальди показал себя полководцем, умеющим командовать в больших правильных сраже-

295

ниях; но опять-таки это все равно: хотя бы волонтеры и не могли устоять против регулярных войск, хотя бы Гарибальди, будучи хорошим партизаном, оказался плохим главнокомандующим, хотя бы армия Франциска II и прогнала его далеко за Неаполь, развязка неаполитанских дел осталась бы та же: она уже была решена тем, что Франциск II однажды принужден был удалиться из Неаполя; возвращение в столицу не помогло бы ему; королевство, однажды признавшее власть Гарибальди и Виктора-Эммануэля, не могло возвратиться под власть Франциска II, пока он не получит иностранной помощи: никакие успехи собственных его войск не могли остановить соединения южной Италии с северною. Находя, что судьба Неаполитанского королевства и папских областей была определена самым вступлением Гарибальди в Неаполь и решением Кавура двинуть войско против Ламорисьера, находя, что следовавшие затем военные действия имели уже только второстепенное значение в ходе итальянского вопроса, мы считаем излишним излагать их с такою подробностию, как действия Гарибальди до вступления в Неаполь, и полагаем достаточным изложить их лишь в общих чертах.

Несколько раз мы уже говорили, что прежние успехи Гарибальди были основаны не на собственной его силе, а только на невозможности противника выставить для удержания его те силы, которыми, повидимому, располагал Франциск II. Пока Франциск II оставался владетелем своего королевства, он не мог бороться с Гарибальди, потому что все королевство было за Гарибальди. Неблагоприятность обстановки, в которой находились силы Франциска II, отнимала у них возможность действовать. Из 100 тысяч солдат, находившихся под его знаменами, половина думали только о том, чтобы убежать из-под знамен. Правда, за исключением этих ненадежных войск, оставалось несколько десятков тысяч солдат, не думавших изменять королю, и этих десятков тысяч было бы, повидимому, слишком довольно, чтобы задавить Гарибальди, — но дело в том, что нельзя было послать их против него. Они были нужны для удержания самого Неаполя от восстания. Отправить эти верные части войска в Калабрию — значило бы оставить столицу и соседние с нею провинции под охранением ненадежных войск, которые не помешали бы восстанию. Тогда только, когда стало уже нечего охранять, надежные войска Франциска II могли быть обращены на собственно военные действия; этим объясняется, почему Гарибальди дошел до Неаполя без битв. Когда он приблизился к Неаполю, Франциск II должен был покинуть столицу по стратегическим соображениям. Англичане требовали, чтобы он не бомбардировал Неаполя, не защищался в улицах и в цитаделях этого города, магазины которого заключают много английских товаров. В Средиземном море всегда находится у англичан флот, который может поддержать их требования. Этого мало: Франциск II до сих

296

пор надеется снова царствовать над Неаполем, а эта надежда разрушилась бы, если бы он раздражил жителей своей огромной столицы, подвергнув ее разорению. Такие соображения отнимали всякую мысль выдерживать осаду в неаполитанских цитаделях. А если нельзя было защищаться в самой столице, то военный расчет не дозволял давать битву перед нею. Оставшаяся без войска столица восстала бы, и путь отступления был бы отрезан для армии Франциска II. Оставить в Неаполе гарнизон, достаточный для удержания жителей, значило бы слишком ослабить действующую армию, подвергнуть себя верному поражению. А в случае поражения регулярное войско совершенно расстраивается, когда имеет в тылу у себя большой город, по улицам которого будет теснить его победитель. Вот причины, по которым Франциск II должен был отдать столицу без боя, когда Гарибальди приблизился к ней. Возможность сражаться открылась для него только тогда, когда почти все уже королевство с самим Неаполем перешло во власть Гарибальди. Но тогда уже никакими военными успехами нельзя было поправить дело. Отступив из Неаполя, Франциск II потерял все, кроме верной половины своего войска. Все государственные средства перешли в руки его противника. Его положение можно сравнить только с положением полководца, совершенно отрезанного от страны, которая должна была бы служить ему опорою. Никакие военные успехи не спасут от погибели армию, увидевшую себя в таком положении.

Исход борьбы был безнадежен; но можно было бы продлить ее, если бы генералы Франциска II умели воспользоваться обстоятельствами, если бы они знали положение своего противника и не теряли времени. Они могли бы одержать несколько побед, могли бы пройти с торжеством по нескольким из потерянных провинций, могли бы наказать их жителей за восстание прежде, чем принуждены будут искать убежища в чужих землях.

По отступлении из Неаполя они имели от 35 до 45 тысяч войска. Верстах в 40 на север от Неаполя они имели очень сильный операционный базис, от которого легко могли бы доходить до Неаполя и даже дальше. Этим базисом служила для них река Вольтурно с крепостью Капуею. Владея линиею реки, они не боялись быть отрезаны от главной своей опоры, от крепости Гаэты. У Гарибальди долго не было никаких средств препятствовать им, если бы они, опершись на Капую, вздумали двинуться в Неаполь. Читатель помнит, что Гарибальди приехал 8 сентября в Неаполь лишь с несколькими офицерами, оставив далеко за собою свои войска. Авангарды его колонн спешили за ним в почтовых и всяких других экипажах, какие только можно было собрать по дороге. Но эти авангарды, прибывшие в Неаполь дня через два после его, составляли лишь несколько сот человек. Скоро прибыла в Неаполь морем одна из колонн, севшая на пароходы в Калабрии; но и с нею Гарибальди имел всего

297

каких-нибудь три или четыре тысячи человек. Вся задача состояла для него в том, чтобы удержать многочисленного неприятеля в бездействии, пока неприятель может задавить его. Надобно было сделать, чтобы королевские генералы воображали, будто он сильнее их, пока у него нет никаких сил для сопротивления. 9 сентября у него было лишь несколько человек волонтеров в Неаполе, но он все-таки послал их как будто в погоню за неприятелем, будто б имел силу его преследовать. Этот слабый авангард расположился в Казерте, в нескольких верстах от Капуи, служившей главною квартирою королевских войск. Нападать на них он, разумеется, не мог.

Видя, что неприятель не теснит их, королевские войска двинулись несколько вперед и стали угрожать городу Санта-Мария, лежащему между Капуею и Казертою. У Гарибальди едва нашлось под рукою несколько сот человек; они были поспешно посланы из Неаполя в Санта-Марию (13 сентября). Увидев их, королевские передовые колонны снова отступили под прикрытие капуанских пушек. В следующие дни Гарибальди успел прислать в Казерту еще тысяч 5 или 6 человек, и чтобы не дать королевским войскам преждевременно заметить, что у него еще очень мало сил, он почел нужным несколько потревожить неприятеля, как будто имеет средства для наступательных действий, которых в сущности еще не мог начать сколько-нибудь серьезным образом.

Крайний левый фланг королевских войск находился в Каяццо, городе, лежащем на границе западной ровной полосы с центральною гористою частью того края Италии. Выше Каяццо Вольтурно еще не широк и не глубок, так что можно переходить его вброд. К востоку от Каяццо в нескольких верстах идут горы, по которым могли довольно безопасно отступить волонтеры, когда опрокинется на них неприятель в больших силах. Эти соображения заставили Гарибальди выбрать Каяццо целью нападения. У него не было ни понтонов, никаких других средств перебраться через Вольтурно в средней или нижней части его течения, стало быть он мог действовать только в верхней части реки. Сил у него было еще так мало, что он не мог удержаться в отбитой позиции, по­тому надобно было выбирать для нападения позицию, с которой представлялся бы удобный путь отступления. Дело шло еще вовсе не о том, чтобы подвигаться вперед, а лишь о том, чтобы занять на несколько дней королевские войска, удержать их отважным нападением от мысли, что они сами могут напасть на позицию Гарибальди с верным успехом и принудить к отступлению малочисленного противника. Цель эта была вполне достигнута нападением на Каяццо.

17 сентября Гарибальди послал отряд в 300 человек на верховья Вольтурно, чтобы перейти реку и броситься на Каяццо. Приблизившись к этой позиции, волонтеры увидели, что она занята слишком двумя тысячами королевских войск, и послали

298

в главную квартиру за подкреплением. Гарибальди мог отправить на усиление этого первого отряда всего лишь несколько сот человек, — так мало еще было у него войска в Казерте. Вместе с этими подкреплениями весь отряд, назначенный для атаки на Каяццо, простирался лишь до 950 человек.

Чтобы развлечь внимание королевских войск и не оставить им возможности послать в Каяццо подкрепление левому флангу, и без того слишком вдвое превосходившему числом волонтеров, Гарибальди нашел необходимым сделать демонстрацию против главных сил королевской армии, около Капуи и ниже по реке. Из Казерты и Санта-Марии ведут к реке Вольтурно несколько дорог; три из них представляли некоторое удобство для прохода войск, и таким образом Гарибальди 18 сентября, когда отдельный отряд его должен был напасть на Каяццо, двинул остальные свои силы тремя колоннами из Казерты прямо на среднюю часть Вольтурно. Увидев приближение волонтеров, королевские войска расположились большими отрядами по южному берегу реки, но главные силы их оставались позади Капуи на северном берегу и в самой Капуе. Стремительным натиском волонтеры смяли неприятеля, которого встретили на доступном для них южном берегу, прогнали в Капую, и, увлекшись горячностью преследования, одна из колонн волонтеров зашла под пушки самой крепости; город был занят несколькими тысячами королевских солдат, а число волонтеров, готовившихся ворваться в город, простиралось всего до 6 или 7 сот человек. Колонною этою командовал немец Рюстов. (В армии Гарибальди есть несколько немецких волонтеров; из них, кроме Рюстова, значительную роль в военных действиях играет Мильвиц.) Он видел, что не удержать слишком рвавшихся вперед волонтеров значило бы отдать их всех на истребление многочисленному неприятелю, и повел свою колонну назад. На отступлении довольно много людей у него было перебито ядрами крепостных орудий. Точно так же и в некоторых других местах волонтеры слишком далеко завлеклись вперед, гонясь за неприятелем. Один из отрядов Гарибальди даже перебрался через Вольтурно вброд, в таком месте, где высота воды никак не позволила бы перейти реку людям менее восторженным. Волонтеры схватились за руки, растянулись цепью поперек реки и таким образом вышли на другой берег, держась друг за друга. Несколько времени они простояли на северной стороне: но неаполитанские резервы приближались, и горсть волонтеров переправилась назад.

Таким образом, энтузиазм волонтеров, назначенных для демонстрации, сделал даже больше, чем хотел Гарибальди. Его малочисленные колонны не только сбили неприятеля с позиций, взятием которых думал ограничиться он, но и врывались в Капую, перебирались на другой берег реки, что не входило в план Гарибальди. Эта горячность подвергла их напрасным потерям:

299

они лишились до 150 или до 200 человек убитыми и ранеными. Такова была стычка, которая по первым преувеличенным известиям выставлялась неудачею Гарибальди. На самом деле он достиг всего, чего хотел достичь этою демонстрациею, и отвел свои войска на прежнюю позицию только тогда, когда получил известие, что уже занял Каяццо отдельный его отряд, задачу которого он хотел облегчить фальшивым наступлением на Капую.

Отдельный отряд волонтеров двинулся на Каяццо в то самое время, когда Гарибальди производил свою демонстрацию. Королевские войска, занимавшие Каяццо, видели накануне волонтеров, производивших рекогносцировку, и, думая, что теперь они воротились в очень больших силах, отступили, не пытаясь сопротивляться. Волонтеры заняли Каяццо без боя.

На другой день королевские войска, видя, что Гарибальди спокойно стоит в Казерте и не нападает на Капую, обратили свое внимание на Каяццо. Они направили туда главные свои силы и от 12 до 15 тысяч человек двинулись брать эту позицию, защищаемую отрядом, не имевшим и 1 000 человек. Атакующие шли тремя колоннами, из которых в одной передовой было до 5 тысяч человек с несколькими орудиями. У волонтеров не было ни одной пушки, но они не хотели отступить без боя. Два раза королевские войска входили в город и два раза были выбиваемы из него волонтерами в рукопашном бою. Они двинулись на приступ в третий раз. Волонтеры почти уже не имели патронов, но опять бросились в штыки и прогнали неприятеля. Битва продолжалась уже целые 5 часов. Обе резервные колонны подошли на подкрепление передовой, три раза отбитой волонтерами. Тогда волонтеры, не имевшие ни одного заряда, отступили в горы стройными рядами и возвратились в Казерту.

В этом состояли военные действия под Капуею и в Каяццо 18 — 21 сентября. Результатом: их было, что обе армии остались на прежних позициях. В Гаэте торжествовали такой исход дела как победу; точно так же несколько месяцев тому назад неаполитанские генералы принимали за победу двойное отступление Гарибальди из-под Палермо, имевшее целью только обмануть их. Совершенно таков же был и нынешний маневр Гарибальди. Он совершенно обманул неаполитанцев. Если б они знали, как мало было войск у Гарибальди около Казерты и в самом Неаполе до последних чисел сентября, они двинулись бы вперед, задавили бы своим превосходным числом его ничтожные отряды и могли бы с торжеством возвратиться в столицу. Он скрыл от них свою чрезвычайную слабость фальшивым нападением на средней части Вольтурно и занятием Каяццо в верхней части реки. Противники подумали, что у него довольно сил для защиты позиций, если он делает попытки наступательных движений, и потеряли в бездействии те две недели, в которые могли бы уничтожить его. Читая теперь подробные рассказы о положении дел Гарибальди до на-

300

чала октября, мы видим, что действия, казавшиеся по телеграфическим депешам неудачами для него, были в сущности победами его искусства и приготовили гибель противной армии, которой стоило лишь напасть на него, чтоб победить.

Так шли дни за днями, и королевские войска, обманутые относительно сил противника, не предпринимали ничего решительного. Они поняли ошибку лишь тогда, как уже поздно было поправлять ее. Сардинские войска, взяв Анкону, двинулись к неаполитанской границе. Генералы Франциска II ожидали, что через несколько дней будут иметь против себя не одних волонтеров, но и регулярную армию. Тогда они решились сделать отчаянную попытку прежде, чем сардинцы соединятся с Гарибальди. Они бросились всеми своими силами на позиции Гарибальди 1 октября. Если б они сделали это дней 10 или хотя дней 5 тому назад, победа их была бы верна. Но к Гарибальди каждый день приходили новые отряды, и 1 октября он уже мог выдержать атаку. Все волонтеры, с которыми проходил он Калабрию, прибыли теперь в Казерту; число их простиралось тысяч до 10 или 12. К ним прибавилось несколько вновь сформировавшихся отрядов из калабрийцев и жителей столицы. Всего у Гарибальди находилось к 1 окт. около 15 тысяч войска. За неделю перед тем едва ли была у него и половина этого числа.

Но в пользу королевских войск все-таки были значительные шансы. Главным из них был громадный перевес в числительности солдат. Королевская армия имела еще до 40 тысяч человек. Оставив гарнизон в Гаэте и несколько отрядов по дороге из Гаэты в Капую, генералы Франциска II могли двинуть в битву до 30 тысяч человек. Этим превосходством в числе не ограничивалось их преимущество. Они имели конницу, которой вовсе не было у Гарибальди, имели сильную артиллерию, между тем как у Гарибальди находилось всего лишь несколько пушек.

Чтобы яснее был ход битвы, надобно несколько познакомиться с местностью, на которой она происходила. Капуя и Казерта лежат в обширной равнине, но от Казерты к реке Вольтурно идет одинокий хребет Сан-Анджело; он тянется в направлении на северо-восток и подходит к реке в двух милях (3¹/₂ версты) на восток от Капуи. Оба спуска хребта утесисты, и на берегу реки он кончается также утесом. Возвышаясь над всею окружающею равниною, он служил для Гарибальди обсерваториею, с которой были видны все движения неприятеля. На нем стояли бригады Спангаро, бригада Дённа и еще несколько отрядов. Читатель не должен обольщаться именем бригад, — бригады Гарибальди по своей численности не многим больше батальонов регулярного войска. Всего на этой горной позиции стояло три или четыре тысячи человек. Сама по себе она была очень выгодна, но путь сообщений между высотами Сан-Анджело и Санта-Мариею, где находились аванпосты левого крыла Гарибальди, мог быть пере-

301

резан из Капуи, лежащей на середине между этими двумя пунктами. Капуя, Санта-Мария и Сан-Анджело образуют почти равносторонний треугольник, боками которого служат три дороги между этими тремя пунктами. Этот треугольник, юго-восточная сторона которого была занята левым крылом Гарибальди, неаполитанцы избрали местом атаки своих главных сил. Далее к востоку на несколько верст были растянуты по равнине отряды, составлявшие центр и правое крыло Гарибальди. Собравшись ночью с 30 сентября на 1 октября в Капуе, королевские войска с рассветом двинулись двумя колоннами на Сан-Анджело и на Санта-Марию. На пути из Капуи к Сан-Анджело Гарибальди устроил баррикаду. Утро было очень туманно, и неаполитанцы, незаметные в тумане, подошли к баррикаде внезапно, взяли ее с первого приступа, прогнали малочисленные аванпосты волонтеров и почти беспрепятственно взошли на вершину хребта, так что грозили отрезать левое крыло Гарибальди, стоявшее в Казерте и Санта-Марии, от Сан-Анджело и других войск. Гарибальди увидел, что от исхода дел на этом пункте зависит судьба битвы, бросился в Сан-Анджело с своим штабом и сам водил в атаку находившихся тут волонтеров. Часа три или четыре продолжался упорный бой, и, наконец, к 9 часам утра неаполитанцы были оттеснены от Сан-Анджело к Капуе.

Столь же силен был натиск другой королевской колонны, пошедшей на Санта-Марию. Мильвиц, командовавший тут волонтерами, долго находился в критическом положении по малочисленности своих войск. Напрасно посылал он за подкреплениями в Казерту; неаполитанцы в больших силах атаковали также правое крыло Гарибальди, где командовал Биксио, и пока Биксио, имевший вдвое меньше войска, не отбил их, нельзя было посылать резервов на левое крыло, потому что они могли понадобиться в правом.

Отбитые от Сан-Анджело неаполитанцы призвали из Капуи сильные подкрепления и опять двинулись к горе, служившей ключом всего поля битвы. Гарибальди призвал туда последние свои резервы; но неприятель был гораздо многочисленнее, и второй бой у Сан-Анджело в течение нескольких часов имел характер очень опасный для итальянского дела. Несколько раз неаполитанцы были близки к полному успеху, но Гарибальди каждый раз ободрял свои войска, поражаемые многочисленною артиллериею неприятеля. Около полудня многим из волонтеров казалось, что битва потеряна; но Гарибальди в это время уже видел, что собьет противников. Действительно, при всей своей многочисленности, неаполитанцы подвигались вперед медленно, встречая отчаянную оборону, и Гарибальди имел время послать отборных стрелков в оба фланга неаполитанской колонны. Когда стрелки напали на них справа и слева, Гарибальди сделал с фронта отчаянную атаку с сотнею храбрейших волонтеров, сбил

302

неаполитанцев и, освободивши Сан-Анджело oт опасности, поспешил в Санта-Марию. Вторая и последняя атака на Сан-Анджело была отбита в 2 часа пополудни. Через час Гарибальди отбил их от Санта-Марии, а в 4 часа неаполитанцы бежали по всей линии, преследуемые волонтерами. Неприятель был совершенно разбит, и несколько сот королевских солдат попались в плен.

На другой день волонтеры взяли в плен целый отряд неаполитанцев, имевший около 2 тысяч человек. Это была одна из колонн, накануне производивших атаку против правого крыла Гарибальди. Войска, ходившие на Сан-Анджело и на Санта-Марию, успели бежать в Капую по прямым дорогам, а эта колонна, делавшая далекий обход для нападения на Биксио, увидела себя отрезанною, когда волонтеры, отбив нападение на Сан-Анджело, подвинулись почти к самой Капуе.

С той поры до последних чисел, о которых имеем мы известие, когда пишем эту статью, больших сражений не было, а происходили только аванпостные стычки, мало изменявшие расположение обеих армий. Генералы Франциска II, кажется, убедились, что не могут сбить с позиций противника, пропустив недели, когда он был слишком слаб. Гарибальди все еще не имеет достаточных сил, чтобы штурмовать сильные позиции, занятые королевскими войсками, до сих пор далеко превосходящими его числительностью. Так идет время, пока соберутся к нему подкрепления, которых уже недолго ждать ему: сардинские корпуса, действовавшие против Ламорисьера, уже перешли неаполитанскую границу и чрез несколько дней подойдут к новому театру войны. Уже до их прибытия пришло к Гарибальди несколько тысяч человек сардинцев из Неаполя, куда приехали они морем.

О действиях сардинских войск против Ламорисьера мы можем сказать еще гораздо короче, чем о действиях Гарибальди под Капуею. Тут уже нет решительно ничего особенного, кроме разве быстроты и решительности движений. Под командою Чальдини и Фанти вошло в папскую область до 60 тысяч человек хорошего войска. У Ламорисьера было всего тысяч 30 человек, из которых одна половина (почти все итальянские солдаты) не хотели сражаться, а другая половина (иностранцы) состояла из грабителей и головорезов, между которыми никакими казнями не успел Ламорисьер водворить порядочную дисциплину. Вероятно, у него было настолько рассудительности и военной опытности, что он никогда не рассчитывал с такою армиею одерживать победы над сардинским войском. Но он обольщал себя двумя ошибочными мыслями. Он был уверен, что Наполеон III не разрешит Кавуру итти в области, остававшиеся под папским господством. Клерикальная партия утверждает даже, будто бы французский посланник в Риме, Граммон, положительно объявлял Ламо-

303

рисьеру, что сардинцы никогда не пойдут против него, а если пойдут, то французы будут помогать ему против них. Когда сардинцы прислали сказать ему, что идут на него, он обманулся другою надеждою. Он воображал, что австрийцы объявят войну туринскому правительству тотчас же, как оно двинет свои войска на папскую армию. Обольщаясь этою мыслью, он с презрительным высокомерием принял сардинского офицера, присланного к нему с объявлением войны, и сказал: «Так вы объявляете войну? будто, в самом деле? Но ведь вы должны же знать, что Анкона продержится хотя две недели; а в две недели придут под команду ко мне 50 тысяч союзников». Трудно понять такое легковерие в человеке, который некогда был сам министром и посланником: как мог он забыть, что от угроз и обещаний далеко до исполнения? Сообразно с высокомерным легковерием Ламорисьера, расположение войск его и план похода оказались решительно плохи. Сардинцы нашли отряды папской армии разбросанными и почти без сопротивления забрали в плен или разогнали около половины солдат, носивших папский мундир. Когда Ламорисьер успел собрать тысяч до 10 войска, сардинцы уже перерезали дорогу ему в Анкону, под пушками которой хотел он дать битву. Наткнувшись при Кастельфидардо на корпус Чальдини, имевший до 20 тысяч и занимавший очень крепкую позицию, Ааморисьер с прежним высокомерием вообразил, что разобьет сардинцев, когда единственным ему спасением было поспешно поворотить на юго-запад, чтоб, соединившись с ар- миею короля неаполитанского, оттеснить Гарибальди далеко на юг, — возвращение короля неаполитанского в столицу, быть может, ободрило бы австрийцев. Вместо того Ламорисьер безрассудно атаковал слишком сильного неприятеля с своими плохими войсками. Через три часа его армия была совершенно уничтожена: половина ее попалась в плен, другая разбежалась, и сам он лишь с небольшим отрядом успел пробраться в Анкону. Чальдини тотчас же осадил крепость, которая ни в каком случае не могла бы держаться дольше трех-четырех недель; но и этот недолгий срок был сокращен до нескольких дней смелыми действиями сардинского флота, пришедшего к Анконе помогать осаде. С морской стороны укреплениями Анконы были две батареи и возвышавшийся над ними редут. Сардинские военные пароходы очень смело подошли на пистолетный выстрел к батареям, несколькими залпами сбили их, потом обратили свои выстрелы против редута. Скоро удалось им взорвать пороховой магазин, находившийся в редуте; от этого произошло страшное разрушение: не только развалился весь редут, но отвалилась и часть скалы, на которой стоял он. Гавань осталась тогда беззащитна, и адмирал Персано, командовавший флотом, готовился высадить на берег сильный отряд, находившийся на его кораблях. Увидев приготовления к высадке, Ламорисьер послал про-

304

сить у Персано перемирия; сардинский адмирал не согласился, и крепость тотчас же сдалась. Жители Анконы, всегда отличавшиеся национальным чувством, во время осады назначили 60 000 франков в награду тому из сардинских полков, который первый ворвется в крепость при штурме. Но дело обошлось без штурма, и деньги эти были обращены отчасти на снабжение раненых во время войны сардинских солдат всеми удобствами лечения, отчасти на угощение здоровых сардинских солдат в продолжение нескольких дней. По взятии Анконы сардинцы двинулись на соединение с Гарибальди. Надобно полагать, что, когда они подойдут к Капуе, борьба кончится в несколько дней и Гаэта не в силах будет выдержать осаду более продолжительную, чем Анкона.

Гораздо более, чем от военных действий, происходивших по занятии Неаполя, ход внутренних итальянских дел зависел в течение последних недель от взаимных отношений между партиями, на которые делятся итальянские патриоты. Для объяснения дел читатели позволят нам вернуться к временам давно минувшим, в которых скрывается источник раздора между так называемыми конституционистами и так называемыми республиканцами Италии. Конституционисты говорят, что должны подавлять своих противников для сохранения власти Виктора-Эммануэля. Но мы уже имели случай замечать, что сами предводители так называемой республиканской партии в Италии вовсе не дорожат республиканскою формою правления до такой степени, чтобы считать за нужное хлопотать о ее введении в нынешнее время. В теории они действительно республиканцы, но в практике всегда были готовы всеми силами поддерживать государей, проникнутых национальным чувством. Им кажется, что вопрос о форме правления в Италии далеко не имеет того значения, как вопрос о национальном единстве. Не только теперь им кажется это, но и всегда они так думали, всегда они готовы были быть ревностнейшими приверженцами монархического правительства, посредством которого могла бы получить государственное единство Италия. Так действовал и сам Маццини, глава так называемых итальянских республиканцев. В самом начале своей политической деятельности, в 1831 году, он обращался к сардинскому королю Карлу-Альберту (отцу нынешнего короля) с убеждением отбросить австрийскую систему, которой следовало тогда сардинское правительство, сделаться главою патриотической партии, подготовлять соединение всего полуострова в одно государство, стремиться стать королем всей Италии. «Примите национальную политику, государь, — писал к нему Маццини, — и вся наша партия готова сражаться до последней капли крови за вас». Но сардинское правительство находилось тогда в руках клерикальной партии, той самой, против которой сражалось при Кастельфидардо¹. Сам Карл-Альберт совершенно подчинялся тогда

20 Н. Г. Чернышевский, т. VIII

305

образу мыслей этой партии, опиравшейся на австрийскую помощь и безусловно повиновавшейся инструкциям, какие присылались ей из Вены. Сардинское правительство считало злейшими врагами своими всех, кто хотел действовать против австрийцев. Только по невозможности отклонить Карла-Альберта от союза с Австрию, или, точнее говоря, от подданнических отношений к Австрии, Маццини стал действовать против Карла-Альберта: он восставал против него не как против короля, а только, как против вассала Австрии. — Национальное чувство понемногу развивалось между итальянцами, и папа Пий IX в начале своего правления нашел полезным объявить себя его приверженцем. Пока можно было думать, что Пий IX решится выйти из-под австрийской зависимости, Маццини действовал в его пользу. Когда вспыхнула февральская революция², Маццини приехал в Париж, чтобы видеться с собравшимися там представителями итальянской конституционной партии, с людьми, учеником которых был Кавур. В переговорах с ними он требовал только одного, чтобы они повели войну против Австрии решительным образом, и вполне готов был поддерживать конституционную монархию, когда она будет серьезно стремиться к итальянскому единству. Это парижское совещание кончилось заключением союза между Маццини и конституционистами. Но Карл-Альберт привык считать приверженцев итальянского единства своими врагами и не верил теперь, что они становятся самыми жаркими его помощниками; вся неудача его двух походов против Радецкого произошла оттого, что он помешал ломбардским и венецианским патриотам сформировать армию для содействия сардинским войскам. Маццини разошелся с конституционистами в это время по вопросу о таком способе действий: он говорил о необходимости спешить формированием войска; они вместе с Карлом-Альбертом полагали, что одна прежняя сардинская армия в состоянии будет изгнать австрийцев из Италии. Истинным источником разрыва было не несогласие о форме правительства, а несогласие в понятиях о том, какими силами и средствами следует вести войну против австрийцев. Война была поведена способом, гибельность которого предсказывал Маццини. Милан и Венеция снова были покорены австрийцами. Из действий Маццини в следующие годы некоторые, самые, повидимому, странные, были следствием переговоров с конституционною партиею. Мы ука­жем только один пример, — Генуэзское восстание 1857 года³: все дивились тогда безрассудству этой попытки, подавленной туринским правительством и направленной, повидимому, против него. Но выведенный из терпения своими обвинителями, Маццини высказал, что решился на восстание по условию, заключенному с ними, — с людьми конституционной партии. Ему было сказано: мы хотели бы изгнать австрийцев из Италии, но не можем объявить войну им без нарушения международного права;

306

дело другое, если бы мы принуждены были к этому народным восстанием: тогда мы имели бы перед Европою то оправдание, что мы принуждены. Он сделал попытку восстания в Генуе, чтобы доставить конституционистам предлог, которого, по их словам, они только и ждали для движения против Австрии. Попытка не удалась, потому что конституционисты в решительную минуту или поддались чувству недоверчивости к Маццини, или просто оробели, или, быть может, просто передумали, рассудили, что подавить инсургентов легче, чем победить австрийцев. Зимою с 1858 на 1859 год партия Маццини предлагала Казуру, что она начнет восстание в Милане и провозгласит власть Виктора-Эммануэля над Ломбардиею, если сардинская армия будет готова итти в Ломбардию. Кавур отвергнул это предложение, потому что у него было уже заключено условие с императором французов вести дело другим путем. В прошлогоднюю войну Маццини постоянно превозносил Виктора-Эммануэля, а по заключении мира императором французов умолял короля сардинского действовать решительнее.

Кажется, эти факты достаточно показывают, что Маццини хотел провозглашения республики только в те периоды, когда не видел возможности для итальянской нации достичь единства с монархическою формою правительства; а когда являлась эта надежда, он бросал мысль о республике и готов был делаться самым горячим партизаном государя, который дал бы итальянцам национальное единство под своею властью. Читатель видит, к чему мы делаем все эти объяснения. Мы далеки от мысли извинять Маццини, как вовсе не думаем защищать и Кавура. Читатель точно так же, как и мы, знает, что цель, к которой стремились обе партии, имевшие своими представителями Кавура и Маццини, была противна международному праву, признаваемому всеми европейскими державами. Мы вовсе не думаем, чтобы человек, уважающий трактаты 1815 года, в которых Россия принимала столь славное участие, мог извинить людей, стремившихся разрушить порядок дел, установленный в Италии этими трактатами⁴. Мы только хотели показать, что источником несогласий между так называемыми конституционистами и так называемыми республиканцами Италии вовсе не было пристрастие так называемых республиканцев к республиканской форме, несогласие их на конституционную форму. Напротив, эти так называемые итальянские республиканцы в сущности и не могут называться республиканцами: они просто приверженцы итальянского единства, совершенно согласные на монархическую форму его⁵.

Но конституционисты также приверженцы итальянского единства; отчего же происходило, что две партии, стремившиеся к одной цели, никак не могли сойтись до сих пор? Мы видели, что со стороны так называемых республиканцев, — или, теперь

20*

307

уже мы должны не называть их этим именем, плохо выражающим сущность их образа мыслей, а просто называть их радикалами, — мы видим, что со стороны итальянских радикалов не было недостатка в усилиях примириться с конституционистами (которых теперь мы также станем называть уже более верным именем — умеренных, потому что и радикалы в Италии готовы были всегда стать и часто становились конституционистами). Почему же умеренные постоянно или отвергали радикалов, или не выдерживали условий, заключенных с ними? Это вопрос — уже чисто исторический, ни мало не относящийся к формам правления, потому мы можем высказать свое суждение об ошибках той или другой партии. Если мы будем говорить, что в некоторых случаях факты были яснее понимаемы одною из этих партий, чем другою, это вовсе не будет значить, что мы одобряем партию, которая кажется нам понимавшею положение дел; очень может быть, что самое положение дел было дурно. Так, например, мы скажем, что умеренные ошибались, считая нынешнее поколение итальянцев неспособным соединиться в одно государство; это вовсе не будет значить, будто бы мы одобряем радикалов, считавших нынешнее поколение способным к тому; нет, мы только скажем этим, что факты показали сообразность убеждений радикалов с нынешними стремлениями итальянской нации. Но достойно ли сочувствия или, по крайней мере, заслуживает ли извинения это нынешнее стремление итальянской нации, — об этом каждый может судить, как ему угодно; мы не берем на себя решение, — не потому, впрочем, чтобы решение было трудно, а только потому, что мы поставили себе неизменным правилом не делать никаких политических суждений; а само по себе решение вопроса было бы не трудно, как мы заметили. В самом деле, надобно только вспомнить, что порядок в Европе водворен трактатами и что стремление итальянцев к образованию одного государства было стремлением к нарушению трактатов. Вывод ясен. Но, быть может, найдутся люди, не понимающие важных целей, которые требуют безусловного уважения к трактатам. Не трудно было бы доказать и перед такими людьми гибельность нынешнего итальянского стремления. К чему привело оно и по необходимости должно было привести? К насильственному перевороту внутренних учреждений, то есть к революции. Софисты могут маскировать факты, но в настоящем случае факты так резки, что нельзя замаскировать их. В Сицилии, в Неаполе, в большей части папских областей произошла перемена коренных учреждений. Как произошла она? Насильственным образом, — вторжением вооруженных людей, восстанием. Как называется перемена коренных учреждений, производимая путем насилия? Она называется революциею. Как называются люди, идущие к целям, требующим революции для своего достижения? Они называются революционерами. Теперь

308

справимся не только у консерваторов, но и у либералов, как надобно думать о революции и о революционерах? Абсолютисты, конституционисты, даже почти все республиканцы единодушно говорят, что революция есть величайшее бедствие, какому только может подвергнуться нация, что революционеры злейшие враги своей родины. Кажется теперь ясно, как надобно думать о стремлении итальянцев к государственному единству.

Умеренные и радикалы в Италии одинаково были революционеры, — теперь это доказано фактами; факты доказывали, что итальянское единство учреждается революционным путем, что желать его — значило желать революции. Но разница между радикалами и умеренными была и остается та, что радикалы понимали качества и условия предмета, которого хотят, сознавали, что они стремятся к революции, а умеренные не сознавали этого. Они воображали, что предмет их желаний, политическое единство Италии, — вещь совершенно невинная перед существовавшим устройством Италии, что оно может установиться мирным путем, с согласия существовавших в Италии правительств, кроме только одного австрийского. Но австрийцы — иноземцы, завоеватели; изгнание иноземных завоевателей не клеймится ужасным; именем революции. Потому умеренные, в своем заблуждении, считали себя друзьями законного порядка, простыми приверженцами реформ, людьми, заслуживающими всеобщего уважения, в особенности уважения от защитников порядка, от врагов революции. Факты показали, что это было самообольщение. Ход дела заставил умеренных делать то, что делают только явные революционеры: они отняли власть у законных правителей, у герцога пармского, у герцога моденского, великого герцога тосканского, у папы, у короля неаполитанского; они низвергли законных правителей силою оружия и провогласили на их место другого правителя, не по праву наследства, а по собственному выбору. Хотели ли они в 1859 году того, что произошло в нынешнем? Нет, они надеялись, что король неаполитанский вступит в союз с Пьемонтом, добровольно примет его политику, добровольно введет у себя пьемонтские учреждения. Точно так постоянно не хотели они за год или два ничего из того, что делали через год или через два. Ход вещей принуждал их принимать черту за чертою программу радикалов. Но сама по себе программа радикалов была отвратительна для умеренных, как программа революционная⁶.

Итак, первым источником несогласий между радикалами и умеренными было то, что умеренные, ошибочно воображая себя не-революционерами, ужасались радикалов как революционеров. Но не одно различие понятий о средствах, нужных для достижения цели, разделяло эти две партии: они также разнились между собою и взглядом на размер, в котором может быть достигнута цель нынешним поколением итальянцев. В глубине души уме-

309

ренные так же желали государственного единства всей Италии, как и радикалы, но не думали, чтобы можно было достичь его в близкие годы. Они видели, что Италия с самого падения Римской империи была разделена на множество государств; они находили в массе вековую привычку к такому раздроблению и не полагали, что идея национального единства теперь или в скором времени будет в состоянии перевесить эту привычку. Они думали, что масса способна пойти за патриотами только на освобождение родины от австрийцев, но не способна отказаться от партикуляризма или, по итальянскому выражению, от муниципальных идей, для основания одной державы. По мнению умеренных, сицилийцы, неаполитанцы, римляне, тосканцы могли стать только союзниками между собою на время войны с австрийцами, но ни одна из этих частей Италии не была еще достаточно приготовлена патриотическим чувством, чтобы отступиться от претензии иметь свое отдельное правительство. Потому умеренные не отваживались стремиться в своих желаниях дальше, как только к тому, чтобы Италия сделалась союзом независимых государств, освободившихся от подчинения иностранцам.Факты показали, что умеренные ошибались и в этом случае: все итальянские области выразили стремление соединиться под одно правительство.

Мы говорили до сих пор об ошибках умеренной партии. Но факты последнего времени показали, что и у радикалов была очень важная ошибка. Стремление к национальному единству развилось у итальянцев до гораздо сильнейшей степени, чем предполагали умеренные. В этом отношении итальянский народ поступил сообразно понятиям радикалов. Но от готовности стремиться к какой-нибудь цели еще очень далеко до твердого убеждения в достаточности собственных сил к обеспечению себе желаемого положения. Радикалы рассуждали таким образом: итальянцы составляют 25 миллионов человек; нация, столь многочисленная, имеет достаточно сил устроить свои дела и защищать себя от всякого неприятеля. Австрия может послать против Италии 300 тысяч войска; итальянцы, соединившись в одно государство, могут выставить на оборону своей земли 500 тысяч войска или больше. Если они будут уверены в своих силах, они найдут в себе слишком достаточное количество сил для того, чтобы упрочить свою независимость, чтобы отнять у австрийцев мысль о возможности вновь покорить Италию. Такой вывод был бы верен, если бы действительно существовало основание, на котором он строился. Итальянцев 25 миллионов; это так. При нынешнем положении Европы нет такого государства, которое было бы в силах покорить другую европейскую нацию, имеющую 25 миллионов человек, — это опять так: ведь, конечно, никто и не подумает, что какая бы то ни было держава или даже коалиция нескольких держав может покорить англичан, число кото-

310

рых не простирается и до 25 миллионов*. Но в чем заключается причина того, что англичане, подобно французам, не могут быть покорены иностранцами, не могут опасаться за свою независимость? Собственно в том, что они уверены в своих силах, уверены в возможности легко отразить всякое нашествие. Только эта уверенность дает им мужество, избавляющее их от опасности. Факты показали, что радикалы ошибались, предполагая, будто бы нынешнее поколение итальянцев уже имело это гордое чувство уверенности в собственных силах. «Австрийцы гораздо сильнее нас», — так привыкли думать итальянцы, и от этого они в самом деле слабы. Человеческая натура расположена к высокому мнению о себе, каждое национальное чувство легко переходит в самоуверенность, и, конечно, итальянцы, достигнув государственного единства, скоро приобретут уверенность в своих национальных силах, как имеют ее все европейские нация, достигнувшие государственного единства, — имеют испанцы, французы, англичане и русские. А имея такую уверенность, они действительно будут сильны, потому что от природы они — народ храбрый, как и все европейские народы. Но теперь они еще не имеют самоуверенности, без которой нет и. национальной силы. На все нужна некоторая практика, всему психологическому должны быть фактические основания. Радикалы думали, что самое сочувствие к национальному единству послужит достаточным основанием к психологической перемене в итальянцах, — факты доказали, что этого было еще недостаточно. В этом находится объяснение нынешней развязки отношений между радикалами и умеренными или, употребляя для обозначения партий имена их представителей, объяснение развязки борьбы между Гарибальди и Кавуром.

Год тому назад умеренные не отважились и мечтать о соединении южной Италии с северною в одно государство; они считали возможным разве только обращение южного правительства к национальному чувству, не полагая, чтобы население южной Италии готово было отказаться от своей государственной отдельности. Радикалы думали иначе, сделали опыт, и опыт соответствовал их ожиданию. Южная Италия провозгласила власть Виктора-Эммануэля. Гарибальди почти без сопротивления вступил в Неаполь. Но он со всею радикальною партиею горько ошибся в мысли найти или возбудить между неаполитанцами сознание их сил. Первый акт этой истории мы уже открывали читателю, когда говорили о малочисленности волонтеров, данных Гарибальди Сицилиею, и о том, как пугливы были даже эти малочисленные волонтеры, составлявшие самую решительную часть сицилийского населения. Три или четыре тысячи человек —

вот все силы, выставленные Сицилиею для продолжения борьбы за Сицилию. Точно в таком же роде продолжалось дело на неаполитанском материке: население встречало Гарибальди с радостию, целовало его ноги, целовало руки его спутников, плакало и кричало. Но не бралось за оружие или только играло оружием. На игру оружием находились десятки тысяч людей, играли и расходились по домам, а сражаться вместе с Гарибальди шли только сотни. Читатель помнит переведенные нами рассказы о тысячах инсургентов, встречавшихся на каждом шагу корреспонденту «Times’a» в Калабрии, о 30 тысячах людей, вооружавшихся в одной Базиликатской провинции; рассказы не были обманом: автор их действительно видел сам своими глазами эти бесчисленные тысячи вооруженных людей; но велик ли оказался осадок действительной военной силы из этого безмерного брожения? У Гарибальди под Капуею было от 15 до 18 тысяч человек волонтеров; из них от 8 до 10 тысяч были волонтеры северной Италии; 7 или 8 тысяч человек — вот все силы, выставленные в течение нескольких недель всею южною Италиею на поддержку ее собственного дела. Остальные десятки тысяч вернулись домой, когда явилась надобность серьезно сражаться. Это — факт, способный охолодить самые горячие головы. 7 или 8 тысяч воинов из населения в 10 миллионов! Объясняйте, как хотите; никакими объяснениями не сгладите этого факта.

Что же, однако, означает он? Разве южные итальянцы слабо желают присоединения к северному королевству? Нет, они не знают никакой меры в нынешней горячности этого стремления. Или они — народ трусливый? Опять-таки нет; напротив, в большей части неаполитанских провинций каждый человек, взятый отдельно от других, очень храбр, гораздо храбрее француза или немца. Калабрия, Апулия, Базиликата, Капитаната, Абруццо славятся в целой Европе бешеной храбростью своих жителей. Никто не уверит нас, что сами сицилийцы, особенно отличившиеся беспримерною вялостию в деле собственной обороны, не имеют от природы очень отважного характера: ведь в их жилах много арабской крови, ведь каждый из них готов резаться на ножах при ничтожнейшей ссоре. Говорят, что неаполитанское войско было самое плохое в целой Европе; это так: оно было плохим теперь, но в армии Наполеона I неаполитанские полки не уступали никаким другим храбростию. Теперь они дрались дурно только потому, что армия была организована слишком дурно и слишком деморализована; но во время первой Империи неаполитанцы доказали, что могут быть хорошими солдатами. Каким же образом племена, одаренные от природы очень горячим характером, состоящие из людей, между которыми каждый в отдельности очень храбр, так мало сделали для осуществления горячего своего желания? Ответ в том, что говорили мы выше: неаполитанцы привыкли считать себя слабыми, привыкли вооб-

312

ражать, будто они не имеют средств действовать самобытно. «Если Гарибальди сильнее войск Франциска II, он кончит с ними и без нас; а если они сильнее, то что мы значим? Мы слабы и ничтожны».

Результатом этого чувства было не одно то, что Гарибальди остался при силах, несравненно меньших, чем на какие рассчитывал, не одно только продление борьбы с королевскими войсками, которая кончилась бы гораздо быстрее, если б южная Италия не покинула Гарибальди без помощи, — результатом было также падение дальнейших планов радикальной партии.

Показав, что даже Маццини, выставляемый упорным республиканцем, вовсе не желает действовать пропив Виктора-Эммануэля, мы уже не имеем нужды подробно разъяснять, что другие члены радикальной партии, считающие Маццини человеком слишком крайних убеждений, нимало не враждуют против короля. Читатель знает, что вовсе не намерение провозгласить в южной Италии республику, а совершенно другое обстоятельство побуждало радикалов отлагать присоединение южной Италии к северному королевству. Они хотели воспользоваться ее средствами для изгнания австрийцев из Венеции. Но неуверенность южных итальянцев в собственных силах не дала исполниться этому плану.

Читатель знает беспрестанные колебания, которым подвергались правительственные дела в Сицилии и в Неаполе. Мы не станем перечислять всех перемен, — они слишком многочисленны; упомянем только общий характер их. По занятии Палермо Гарибальди передал управление делами острова людям радикальной партии, из которых главным был Криспи. Умеренные тотчас же подняли жителей Палермо, чтобы они требовали немедленной передачи управления в руки туринского министерства и комиссара, которого пришлет оно в Палермо. Криспи, противившийся этому требованию, стал так непопулярен, что Гарибальди, при всем своем доверии к нему, увидел себя принужденным отдать первое место в сицилийском правительстве другому радикалу, Депретису, который имел над Криспи то преимущество в глазах умеренной партии, что был членом сардинской палаты депутатов. Но и Депретис удержался недолго. Требования умеренной партии возросли до такой настойчивости, что Депретис нашел свое положение невыносимым. Тогда Гарибальди назначил сицилийским продиктатором радикала Мордини, которому также было очень трудно держаться. Сицилийцы с таким жаром требовали немедленного присоединения к Пьемонту, что Гарибальди несколько раз должен был приезжать в Палермо из-под Мессины и с неаполитанского континента для удержания Палермо от немедленного присоединения: только его личное влияние останавливало нетерпеливых сицилийцев. Точно такую же борьбу пришлось ему выдержать и в Неаполе: радикальное министерство,

313

сначала им назначенное, пало по своей непопулярности; по назначении умеренного министерства, представителем радикальной партии в управлении остался Бертани, занимавший должность генерал-секретаря при диктаторе. Несмотря на всю свою дружбу с Бертани, Гарибальди был принужден удалить его; но, желая выдерживать прежнюю систему, он сделал тогда своим генерал-секретарем Криспи; Криспи пал в Неаполе еще скорее, чем в Палермо; Гарибальди был принужден уничтожить самое звание генерал-секретаря и вполне предоставить управление делами умеренной партии. Раздражение против радикалов в значительной части неаполитанского населения дошло наконец до того, что толпы народа собирались на улицах с криками: «смерть Риччарди!» — известнейшему из представителей радикальной партии, живущих в столице. Точно так же толпы кричали: «Смерть Маццини!» Надобно ли полагать, что люди, с таким ожесточением восставшие на партию, которая отсрочивала присоединение, одушевлялись собственно избытком преданности Виктору-Эммануэлю? Вовсе нет: не пройдет нескольких месяцев, как мы увидим, что недовольство присоединением проявится сильнее всего между теми самыми людьми, которые теперь с наибольшим жаром требуют его, а защитниками государственного единства Италии останутся именно те люди, которые подвергались теперь общей ненависти за желание отсрочить присоединение. Все дело происходило только из недоверия южных итальянцев к своим силам: они чувствовали себя беспомощными и желали как можно скорее найти опору в сардинских войсках. Каждый день до прибытия Виктора-Эммануэля в Неаполь они трепетали, что может возвратиться Франциск II или французы распорядятся ими как-нибудь иначе. Крик их к Виктору-Эммануэлю и Кавуру — «скорее, скорее принимайте нас под свою власть» — был просто криком расслабленного, зовущего, чтобы скорее схватил его под руку кто-нибудь более твердый на ногах, потому что сам он без чужой опоры не в силах держаться на ногах. Что могли делать радикалы и Гарибальди при всеобщем расположении неаполитанцев считать себя такими расслабленными? Мало того, что Сицилия и Неаполь не выставляли им волонтеров, нужных для борьбы за Венецию, — Сицилия и Неаполь не соглашались даже дать им и времени приняться за это дело, хотя с теми средствами, какие давала северная Италия. Страх за свою судьбу до того ослеплял неаполитанцев и сицилийцев, что они не соображали ни своего числа, ни слабости врагов, которых трепетали, ни отношений французского императора к желанию австрийцев восстановить прежний порядок в Италии: отуманенные умы их не могли сообразить даже того, что, каковы бы ни были собственные планы императора французов относительно Италии, он никак не допустит восстановления австрийского перевеса в ней. «Упрочьте наше положение, потому что сами мы не в состоянии

314

ничего сделать для своей обороны», твердила южная Италия туринскому министерству. Она думала тут не о каких-нибудь политических принципах, она думала только о сардинской армии. Будь министром в Турине Маццини или Бертани, Ратацци или Кавур, — ей было все равно, лишь бы успокоили ее покровительством северно-итальянской армии. Если б министром в Турине был Бертани, она проклинала бы умеренных; но министром в Турине был Кавур, и она проклинала радикалов.

Не было возможности ничего сделать при таком беспокойстве бессилия, и Гарибальди увидел себя принужденным уступить. Изложив причины той развязки, какую получила борьба между радикалами и умеренными, мы скажем несколько слов о внешнем ходе этой борьбы.

Восторг, с которым принимала Гарибальди южная Италия, закрывал сначала чувство бессилия, проникавшее восторженных ее жителей. Радикалам показалось, будто неаполитанцы готовы на мужественную борьбу. Следствием этого самообольщения было знаменитое письмо Гарибальди к Виктору-Эммануэлю, в котором диктатор требовал отставки Кавура. Не один Гарибальди, сам Кавур был обманут блеском неаполитанских манифестаций. Несколько времени ему казалось, что он принужден будет уступить, что сила в самом деле на стороне его противников; но очарование быстро рассеялось. Шумные манифестации не рождали солдат, и неаполитанцы после трех-четырех дней восторга уже обнаружили опасение за будущность, уже начали требовать немедленного присоединения к Пьемонту, т. е. скорейшей присылки регулярных войск для своего ограждения от Франциска II и от австрийцев. Это показало всем, что сила на стороне Кавура. Он увидел, что не имеет нужды повиноваться требованию человека, от которого сама освобожденная им страна требует, чтобы он скорее передал власть над нею Кавуру. Тут же кстати произошла нерешительная битва на Вольтурно, 18 сентября, принятая в первое время неаполитанцами за неудачу Гарибальди. Если уже и прежде южная Италия тяготилась переходным состоянием, желая поскорее обеспечить себя покровительством сардинской армии, то теперь совершенно овладел ею панический страх. Она робела даже в то время, когда считала Гарибальди непобедимым, когда воображала, что борьба с Франциском II уже кончена; теперь она впала в мучительную тоску, увидев, что армия Франциска II еще сильна, что Гарибальди не может уничтожить ее своим появлением на аванпостах; поколебалась между южными итальянцами даже уверенность в военных талантах Гарибальди в то самое время, когда он доказывал их поразительнее, чем когда-нибудь. Несколько раз должен был в конце сентября Гарибальди возвращаться в Неаполь, потому что только личное присутствие его могло несколько задерживать

315

нетерпеливость столицы, потерявшей всякую меру в своем желании стать поскорее под защиту сардинских войск.

Надобно отдать Кавуру ту справедливость, что он очень быстро понял истинное положение дел, заметил бессилие Гарибальди среди видимого его могущества, понял прочность собственного положения. Если и была у него мысль повиноваться грозному письму диктатора, то была разве на одну минуту. Сомнительнее было его положение недели за две перед тем, еще до вступления Гарибальди в Неаполь, когда еще не так заметно было бессилие неаполитанцев: в те трудные дни он, быть может, колебался; но когда Гарибальди прислал свое письмо, характер южных итальянцев уже обозначился, и письмо диктатора могло произвести в Кавуре разве мимолетное смущение, а не серьезное сомнение в собственной силе. Немедленно был дан на письмо ответ холодный и твердый. Министерство Кавура пользовалось одобрением парламента северной Италии, разошедшегося всего лишь за несколько месяцев перед тем; в течение этих немногих месяцев действительно произошли очень важные события, от которых могли измениться мысли представителей нации; но изменялись ли они, это еще неизвестно; напротив, министерство полагает, что попрежнему пользуется доверием парламента; Гарибальди думает иначе. Надобно узнать, чье мнение вернее; для этого надобно созвать парламент и предложить ему вопрос, возбужденный письмом диктатора. Если парламент, подобно Гарибальди, выразит недовольство Кавуром, Кавур выйдет в отставку сообразно воле законных представителей нации; но если они захотят, чтобы он оставался министром, он должен будет остаться, — того требует самый дух конституционного правительства. Парламент созывается ко 2 октября, и до той поры Кавур не имеет ни основания, ни даже права выходить в отставку.

В том, что огромное большинство туринского парламента поддержит его, Кавур знал наперед, как мог знать и каждый. По крайней мере, три четверти депутатов были люди убеждений, одинаковых с Кавуром. Но иметь парламентское большинство еще недостаточно для твердого управления государством в критические времена: надобно также, чтоб общественное мнение было согласно с большинством депутатов. Государственный ум Кавура виден в том, что он умел понять важность этого второго условия, нашел верный способ удовлетворить ему и твердо исполнил дело, которое нашел нужным. Общественное мнение северной Италии в течение лета колебалось. Масса образованного общества издавна привыкла считать Кавура великим, почти незаменимым государственным правителем, а Гарибальди, при всем уважении к его подвигам, только отважным и бескорыстным патриотом. Эта масса образованных сословий и теперь почитала сохранение власти Кавуром за лучшую гарантию ловкого ведения национальных дел; но она была не совсем довольна тем, что

316

Кавур до сих пор не решался прямо содействовать соединению южной Италии с северною; многие даже находили это чрезмерною робостию или почти предательством. Не доверяя Гарибальди, общественное мнение северной Италии превозносило его патриотизм, окружало его ореолом славы. Кавуру надобно было облечь таким же ореолом себя и сардинскую армию, выказать себя таким же отважным патриотом, — политический талант сардинского министра обнаружился тем, что эта надобность была понята и своевременно удовлетворена им. Когда Гарибальди вступил в Неаполь, сардинские войска уже переходили границу папских владений. Кавур очень расчетливо и искусно устроил этот поход; войска двинулись с поразительною быстротою; число посланных войск было таково, что обеспечило немедленный блистательный успех. Сравнивая уничтожение всей папской армии в несколько дней с бессилием Гарибальди против войск Франциска II, общественное мнение было ослеплено превосходством сил Кавура, готово было предписывать сардинским генералам превосходство над Гарибальди даже в военных талантах, а Кавуру превосходство над ним даже в отважности. Эффект был подготовлен великолепно, и когда собрались депутаты, вся Италия торжествовала взятие Анконы. Депутаты встали с своих мест, когда вошел в залу адмирал Персано, явившийся туда прямо из-под Анконы, приветствовали его восторженными криками, и вся слава сардинских генералов переходила на Кавура, виновника побед, — а что такое был в это время Гарибальди, что делал он? Он стоял перед линиею Вольтурно, не имея силы выбить неаполитанских генералов из Капуи.

Нельзя не отдать полной справедливости искусным маневрам Кавура. Он одержал полную победу над своим противником в общественном мнении. Гарибальди был теперь ничтожен пред ним. Напрасно усиливался он держаться еще несколько дней — отсрочивать присоединение, предлагаемое Кавуром, было уже невозможно; и 7 октября явился декрет, назначавший 21-е октября днем подачи голосов населением Неаполя и Сицилии по вопросу о присоединении к северно-итальянскому государству. В ту минуту, когда мы пишем это, еще не известен результат вотированья, но он не подлежит сомнению. Были и после 7 октября некоторые попытки со стороны Гарибальди отложить еще на несколько времени срок присоединения, но они остались напрасны: неаполитанцы нашли в самой робости своей силу выступить очень решительно против своего диктатора: они твердо объявили ему, что не хотят отсрочки. Что же оставалось делать радикалам? Разве прибегнуть к терроризму? Но это было бы противно их собственным правилам, да и не повело бы ни к чему, кроме вреда для Италии и, больше всего, для них самих.

Мы так много говорим о непреоборимом расположении умов южно-итальянского населения потому, что только им объяс-

317

няется развязка дела, которая иначе казалась бы следствием излишней уступчивости Гарибальди: нет, он боролся до последней минуты, но у него не было сил, он был побежден.

Зато победители его и радикалов, умеренные, принуждены были принять программу побежденных. Мы приведем свидетельство журнала, которому нельзя не верить в этом случае, потому что он держится партии Кавура. Вот отрывок из Débats о результате прений в туринском парламенте:

«Считаю не бесполезным сообщить вам впечатления, произведенные решением палаты. Министерство и его друзья считают свою победу полной и, повидимому, они правы. Известия из Неаполя служат отголоском происходящего в Турине. Отняты полномочия у правителей неаполитанских провинций, у этих людей передовой партии, а 21 октября назначена подача голосов, по которой королевство Обеих Сицилии перейдет к Виктору-Эммануэлю. В вопросе, по которому будут подаваться голоса, вставлены слова «единая и нераздельная» Италия. Это — предосторожность Гарибальди против уступок областей Франции. После уступки Ниццы диктатор боится за Лигурию, за остров Сардинию, за Рим.

Оппозиционная партия утешается, говоря, что в сущности правительство принуждено было принять программу Гарибальди. Сказав, что Рим идеал, полярная звезда Италии, Кавур только придал другой оборот знаменитой фразе Гарибальди. Теперь известно, что никто не хочет пробиваться в Рим через французский корпус, но все хотят итти туда, когда французы удалятся, и все надеются, что они удалятся, потому не о чем спорить. Притом же слова Гарибальди возвысились прениями парламента. Его превозносили, при его имени раздавались аплодисменты. Таким образом, министерство восторжествовало только тем, что доставило с собой торжество представителю оппозиции и ее идеям.

Так рассуждают противники правительства; но, тем не менее, Бертани, Криспи, Мордини и их друзья будут удалены с занимаемых мест и замещены друзьями Кавура. Это — прозаическая сторона вопроса, сторона положительная и для многих самая интересная».

Действительно, успехи Гарибальди заставили умеренных решиться на то, что провозглашали они невозможным не дальше, как полгода тому назад, — решиться на отважное соединение южной Италии с северною, на провозглашение намерения иметь Рим столицею итальянского королевства. Положим, что Гарибальди безумец, Бертани злоумышленник, Маццини злодей; но итальянцы, предпочитающие этим людям ловкого Кавура, дошли, сами не замечая того, до принятия программы, провозглашавшейся этими людьми.

Мечтать о Риме! — возможное ли это дело? Так, не дальше как в августе и сентябре Кавур главным обвинением Гарибальди в безрассудстве ставил то, что Гарибальди хочет сделать Рим столицею итальянского государства, — это значило вынуждать французов к борьбе против итальянского единства, значило накликать погибель на Италию. А теперь, что сам Кавур сказал в речи, которой заключились прения по вопросу о присоединении? Он признался, что итальянское единство необходимо нуждается в Риме, что другой столицы оно не может иметь. Но это

318

же самое твердил Гарибальди, а прежде Гарибальди, с очень давнего времени доказывал это Маццини. — «Так, но не так; именно тут и видна разница между рассудительным правителем и безрассудными мечтателями, которых наконец удалось победить ему: Гарибальди хотел отнимать Рим у французов силою оружия, что было бы явною нелепостью и гибелью итальянскому делу; Кавур провозглашает принцип и ожидает, что сила общественного мнения склонит французов добровольно уйти из него, отдать ему свободу, отнятую ими у него в 1849 году, отдать Италии итальянскую столицу». Просим заметить читателя, что это не наши слова, а слова итальянских патриотов умеренной партии, слова приверженцев Кавура — мы никогда не употребляем таких слов, как свобода. Но это мы замечаем лишь мимоходом; вопрос в том, какая разница между мыслями Кавура и Гарибальди о средствах удалить французов из Рима. До последних совещаний туринского парламента хорошо было умеренным выставлять Гарибальди за безумца, думающего итти из Неаполя на Рим сражаться с французами; теперь разъяснилось, он думал действовать вовсе не так безрассудно. Бертани, как его поверенный, явился в туринский парламент изложить дело в настоящем виде, и сказал, что ни он, Бертани, ни Гарибальди вовсе не думали выбивать теперь французов из Рима силою оружия. Но, может быть, слова Бертани подозрительны? Если так, почему же никто из кавуристов не опроверг их, не повторил обвинения перед лицом оправдывающегося? Если этого соображения еще недостаточно, есть другое доказательство, достоверность которого уже не подлежит сомнению. Деятельнейшим агентом Кавура в Неаполе был Спавента; Гарибальди вскоре по вступлении своем в Неаполь выслал его из этого города. Спавента, кроме политической борьбы, имел теперь и личную причину не щадить Гарибальди. Однакоже, высланный в Геную, он говорил, что Гарибальди напрасно приписывают намерение итти на французов, что он решительно не имеет такой мысли. Кажется, после этого трудно не поверить, что умеренные совершенно напрасно говорили, будто бы отнять у Гарибальди управление делами южной Италии необходимо для предотвращения гибельного нападения на французов в Риме. Действительно, Гарибальди точно так же, как и Кавур, хотел действовать в этом вопросе не вооруженною силою, а нравственным влиянием, хотя довести французов до того, чтобы они добровольно удалились из Рима.

Итак, нет разницы между намерениями Кавура и Гарибальди по отношению к Риму? Между намерениями точно не стало разницы с той поры, как решился Кавур высказать то, о чем не смел и думать три месяца тому назад. Но есть разница в том, с какою энергиею пользуются одним и тем же средством для одной и той же цели человек, издавна проникнувшийся извест-

319

ною мыслью, и человек, принимающий ее только потому, что все приняли ее. Мы еще посмотрим, какие усилия сделает Кавур для убеждения Франции вывести войска из Рима и какой успех будут иметь его дипломатические убеждения. Но известно, какие средства употребил бы Гарибальди, и читатель едва ли усомнится в том, что они скоро покончили бы вопрос. Он держал бы Францию в постоянном ожидании, что не ныне, завтра французские солдаты будут принуждены сражаться за папу против итальянских патриотов, а Франция вовсе не была бы довольна такою перспективою; он посылал бы требования, чтобы гарнизон удалялся из Рима, и эти воззвания распространял бы по Франции; а что важнее всего, население Рима и других городов, занятых французами, было бы возбуждаемо делать манифестации, и Франция не могла бы долго выносить зрелища, что ее солдаты ходят из города в город восстановлять клерикальное управление, ежедневно низвергаемое во всех городах, из которых они выступают, чтобы итти восстановлять папских администраторов в других городах. Когда волонтеры стояли бы на границах, беспрестанно происходили бы точно такие же истории, какая произошла в Витербо при занятии французским войском этого города, успевшего провозгласить своим королем Виктора-Эммануэля. Жители Витербо полагали, что не входят в число тех подданных, которых французы берегут для папы. Когда они узнали, что ошиблись, городское начальство отвечало следующею протестациею на извещение генерала Гойона о том, чтобы оно приготовило квартиры для французской колонны, идущей занять Витербо:

«Его превосходительству, генералу графу де-Гойону.

Генерал! муниципальная комиссия города Витербо, президентом которой я имею честь быть, была неприятно изумлена данным ей от вас извещением, что колонна французских войск идет в наш город.

По уверению вашего императора, что не должно быть никакого вмешательства в Италии, мы провозгласили власть короля Виктора-Эммануэля II, находящегося в дружбе и союзе с Франциею. Его величество прислал для управления нами комиссара, и мы сохранили совершеннейший порядок, при единодушии всех граждан.

Личность и собственность никогда не пользовались у нас такою безопасностию, как по провозглашении власти короля. Мы имеем сознание, что не подали никакой причины никому нарушать наше спокойствие.

Впрочем, генерал, если полученные вами приказания таковы, что никак не могут быть изменены, вы не найдете у нас ни малейшего сопротивления; но вы найдете город пустым, если не дадите нам уверенности, что с вашими войсками не придет реакция. Я первый и вся муниципальная комиссия удалимся в безопасные места, удалятся и другие граждане, потому что почти каждый из наших граждан должен бояться преследований клерикального правительства. Потому мы просим у вас объяснений, если вы хотите, чтобы мы занялись делами, о которых вы пишете нам. Витербо. 8 октября 1860 года. Президент муниципальной комиссии Алессандро де-Агостино Полидори.

Г-н Полидори, вице-президент временной муниципальной комиссии города Витербо, входя в сношение с генералом де-Гойоном и давая настоя-

320

щий ответ на его сообщение, поступил по согласию со мною, и мы вместе приняли меры, какие в критических обстоятельствах внушались благоразумием и желанием сохранить порядок, не тревожа общественного мнения преждевременным страхом.

Это объявление делаю я затем, чтобы никто не мог назвать произвольным решение, принятое по полному согласию с правительственною властию. Королевский комиссар герцог Сфорца».

Французской колонне должны были предшествовать папские карабинеры (жандармы). Жители Витербо решили отразить их оружием; узнав об этом, французы распорядились, чтобы карабинеры вступили в город уже после французской колонны. Когда вошла она в город, муниципальная комиссия передала французскому командиру новый протест, который мы также переводим:

«Г-н комендант! Видя, что вы пришли к нам восстановить клерикальное правительство, все население Витербо глубоко огорчено. Из наших братьев итальянцев одни уже воспользовались правом — свободно располагать своею судьбою; другие готовятся воспользоваться им, и жители Витербо не могли предположить, что им будет запрещено выразить свободною подачею голосов силу их желания составить часть свободной итальянской семьи.

Никто в свете не может предполагать, что жители Витербо по собственному согласию принимают восстановление клерикального владычества, и менее всего может предполагать это Франция, благородная нация, идущая во главе всех либеральных и высоких дел. Только насилие заставляет нас подчиняться этому владычеству.

Муниципальная комиссия города Витербо, как представительница общества, удостоившего ее своим доверием, удаляясь, должна протестовать и теперь громко протестует: город Витербо покорен силою клерикальному правительству, а не согласился на его восстановление, и комиссия формально объявляет, что Витербская область имеет право располагать своею судьбою по своему выбору; и если в нынешний раз добровольный выбор ее остался безуспешен, она чрез это не теряет права, которое формально оставляет за собой, провозглашая, что население Витербской провинции имеет желание и решимость принадлежать к конституционному королевству Виктора-Эммануэля II. Витербо. 14 октября 1860 г. Муниципальная комиссия».

Говорят, что при вступлении французов в Витербо удалилось до 2 000 жителей из этого города, имеющего не более 14 000 человек населения. Если бы Гарибальди сохранил управление Неаполем, он стал бы возбуждать подобные протесты во всех римских городах, занятых французами, стал бы обращаться прямо к французской нации с вопросом, приятно ли ей, что ее солдаты играют такую тяжелую роль, и общественное мнение самой Франции не замедлило бы возвратить французский гарнизон из Рима на родину. Посмотрим, скоро ли достигнет такого успеха Кавур переговорами с французским правительством. Программа Гарибальди по римскому вопросу принята Кавуром, но Гарибальди, при своей независимости от дипломатических условий, имел средства действия, которые недоступны туринскому министерству.

21 Н. Г. Чернышевский, т. VIII

321

Еще решительнее, чем по римскому вопросу, высказал Кавур свое согласие с программою Гарибальди по венецианскому вопросу. Он прямо объявил, что будет добиваться освобождения Венеции вооруженною рукою, если Австрия не откажется от нее добровольно; а каждому известно, что добровольной уступки от венского правительства нельзя ждать в этом случае, потому слова Кавура совершенно равнозначительны выражению решимости воевать с Австриею. Он прибавил только, что для начатия войны нужно приготовиться к ней, — это само собою разумеется, ведь и Гарибальди хотел начать войну с Австрией только по приготовлении средств к тому. В этом отношении разницы опять нет. Но есть разница в способах, какими располагал бы Гарибальди и какими может располагать Кавур. Теперь известно, что главною целью для Гарибальди была Венгрия. Каким путем хотел он проникнуть в нее, этого, разумеется, он не мог объявлять во всеуслышание австрийцам, — через Триэст, или через Фиуме, или через какую-нибудь другую гавань, лежащую еще южнее Фиуме, этого нельзя знать: не будучи связан ничем, он пошел бы там, где ему показалось бы удобнее итти, пожалуй Даже перешел бы из Иллирии в центр чисто венгерских земель через турецкие земли; сохраняя свою независимость, он никого, кроме себя, не компрометировал бы нарушением правил неприкосновенности нейтральных земель. У Кавура выбор путей к нападению гораздо более стеснен. Он не может касаться ни Триеста, ни турецких границ; потому очень вероятно, что ему нужно будет для приготовлений больше времени, чем понадобилось бы Гарибальди. Очень вероятно, что он почтет выгоднейшим просто выводить из терпения австрийское правительство, чтобы оно само вторглось в Ломбардию и Романью и навлекло на себя неудовольствие Европы за нарушение мира, как было в прошлом году. Но это все предположения; какое из них осуществится, зависит не от Кавура и не от Австрии, а от общего хода европейских отношений.

Читателю известно, что с обеих сторон уже давно начались самые деятельные приготовления к войне. Сардиния произвела усиленный набор, придвинула несколько корпусов к австрийской границе по Минчио, приняла такое положение, как будто с каждым днем ждет нападения. Австрия давно уже сосредоточивает свои войска на По и Минчио. В последнее время сильный отряд их переведен через По в небольшой округ, оставшийся в австрийской власти на южном берегу реки. Давно уже призваны под знамена солдаты, бывшие в отпуску; после того издано было распоряжение переписать всех венгерских волонтеров (гонведов), сражавшихся в 1848 — 1849 годах против Австрии, — очевидно, существует мысль взять всех их или часть их в солдаты; наконец предписано произвести набор в 85 000 человек.

Но для начатия войны надобно было приобрести австрий-

322

скому правительству более прочное положение относительно других держав и относительно собственных подданных. В свое время, около эпохи Виллафранкского мира, мы приводили факты, показывавшие существование недовольства во всех областях Австрии, не исключая самого Тироля, отличавшегося до последних лет непоколебимою преданностью. Но австрийское правительство справедливо находит, что без каких-нибудь чрезвычайных событий для него не страшно недовольство всех других провинций, кроме одной Венгрии: славяне и немцы могут роптать, но сами неспособны начать ничего, без внешнего толчка. Инициатива эта внутри самой империи может возникнуть только из Венгрии.

В конце прошлого года мы доказывали, что тогдашнее венгерское волнение, от которого ждали немедленной вспышки, служило только отголоском итальянских событий и должно было ослабевать по прекращении ломбардской войны. Оно так и было. В начале нынешней весны оно не представляло уже никакой опасности; газеты вовсе почти перестали упоминать о Венгрии. Но когда опять разыгралось итальянское дело, отголоски его опять усилили волнение между венграми. В последние недели явились симптомы брожения, очень неприятные. Мы приведем очерк их из газеты чрезвычайно умеренной, из «Indépendance Belge». Вот что писали ей из Вены в начале сентября:

«Пешт, 2 октября.

Положение дел становится опасно. Венгры уже не ограничиваются манифестациями против австрийцев, — они начинают вооружаться. В последнее время в целой Венгрии только и слухов, что о партизанских отрядах, составляющихся в разных местах, особенно в неизмеримом Баконском лесу, покрывающем столь огромные пространства в комитатах Веспремском, Эденбургском и Визельбургском и в обширных пустах (степях) Нижней Венгрии.

Две недели тому назад начали рассказывать, сначала под секретом, что некоторые венгерские солдаты, находящиеся во временном отпуске, не хотят возвращаться в свои полки: они услышали, что правительство хочет удалить всех венгерских солдат из Венгрии, в крепости своих немецких владений, опасаясь событий, которые предвидит; эти непокорные солдаты бежали в леса и степи. Но число их было незначительно. Вдруг распространилось известие, что приказано произвести перепись всех бывших гонведов (милиционеров) 1848 года, сражавшихся за отечество. Испуганные этою мерою, бывшие гонведы сотнями, а по словам других — тысячами, стали бежать к непокорным солдатам. В то самое время, как началось это бегство целых масс людей в леса и степи, был объявлен новый набор 85 тысяч человек, который должен производиться с величайшею поспешностию и быть кончен к 1 декабря. Молодые люди, которые по своим летам могли подвергнуться этому набору, начинают скрываться; все большее и большее число их присоединяются к партизанам, составившимся из бежавших солдат и гонведов.

Впрочем, не принимайте слишком серьезно слова «партизаны», употребляемого мною. У этих молодых людей пока только та мысль, чтобы избежать набора; они еще не думают нападать на австрийцев; но должно сказать, что они составляют зародыши, из которого готово будет произойти восстание, если будет подан сигнал открытой борьбы. В неприступных

21*

323